Спросить
Войти
О.Ю. МАЛИНОВА
НАЦИОНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ В ОФИЦИАЛЬНОЙ СИМВОЛИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКЕ ПОСТСОВЕТСКОЙ РОССИИ 1
«Общепринятые» представления о прошлом являются одной из главных опор идентичности современных политических сообществ. Репрезентации и интерпретации прошлого, адресованные широкой аудитории неспециалистов, которые иногда называют «публичной историей» (в отличие от «формальной» или «профессиональной»), обладают интеграционным потенциалом, являются одним из факторов мобилизации групповой солидарности. Политическое использование прошлого служит инструментом для конструирования всех типов коллективной идентичности (классовой, гендерной, религиозной и др.), однако особое значение оно имеет для формирования представлений нации о самой себе («воображения» нации). Не случайно в рамках сложившейся (и пока трудно поддающейся изменению) традиции именно нации/государства стали главными объектами исследования.
После распада СССР все бывшие союзные республики столкнулись с необходимостью создания новых идентичностей на основе имевшихся символических ресурсов. В случае России эта задача осложнялась множеством проблем, о которых нам уже доводилось писать (29, с. 10-11). Трудности с формированием общепринятых представлений о коллективном прошлом, способных задавать смысловые рамки новой политической идентичности, были обусловлены как структурными, так и агентивными (субъектными) факторами. С одной стороны, приходилось принимать в расчет ограничения, заданные контекстом: факт трансформации административных границ в государственные; наличие советского наследия ин-ституционализации этничности; особенности историографической традиции, вплетавшей национальный нарратив в имперский (см.: 35; 56); декларацию правопреемства по отношению к СССР, которая мешала провести четкую границу между российским и советским (см.: 21; 38), и др.
С другой стороны, неопределенность коллективного прошлого усугублялась отсутствием внятной официальной позиции по большинству вопросов, вызывавших идеологические споры.
По признанию многих исследователей, ключевой проблемой, затрудняющей формирование в России новой «большой» идентичности, является стремление властвующей элиты отложить на будущее решение дилемм, связанных с ее ценностно-смысловым наполнением (см.: 5, с. 21; 6, с. 74; 20, с. 17; 29 и др.). Переоценка коллективного прошлого и реорганизация исторических нарративов с учетом новых задач - один из аспектов этой проблемы.
Политическое использование прошлого как элемент символической политики: теоретический аспект
Практика использования интерпретаций прошлого в политических контекстах стала в последние годы предметом анализа представителей разных социальных наук - историков, социологов, политологов, культурологов и др. В обширном списке литературы - немало работ, посвященных анализу российского случая (2; 17; 18; 24; 30; 37; 49; 50; 55; 57; 60 и др.). Понятийный аппарат исследований не отличается единообразием: речь идет об «исторической политике/политике истории», «политике прошлого», «политике памяти», «коллективной/общественной памяти», «политическом использовании прошлого», «культурах памяти» и др. Такое многообразие терминов в полной мере отражает состояние изученности проблемы: исследователей объединяет скорее предмет, чем методологические подходы и стремление к эмпирической проверке немногочисленных пока теорий. Это, впрочем, нормально, если учесть междисциплинарный характер исследований. Более строгая методологическая рефлексия возможна в рамках их постепенной специализации, встраивания в теоретические подходы, разрабатываемые отдельными социальными науками. Это, конечно, не отменяет коммуникации поверх дисциплинарных границ, но делает ее более осмысленной.
В связи с этим нам представляется перспективным изучение практики политического использования прошлого в качестве одного из аспектов символической политики. Опираясь на концепцию символической борьбы П. Бурдье (3 и др.), под этим термином мы предлагаем понимать деятельность, связанную с производством различных интерпретаций социальной реальности и борьбой за их доминирование в публичном пространстве. Рассматриваемая таким образом символическая политика является не противоположностью, а скорее аспектом «реальной» политики. Не случайно в
ней применяются как вербальные, так и невербальные (образы, жесты, графические изображения и др.) способы означивания.
Предлагаемый нами подход ориентирует не только на изучение целей, стратегий и технологий, реализуемых субъектами публичного пространства (т.е. не только на выявление различных типов symbolic policies). Он также побуждает фокусировать внимание на процессе взаимодействия (конкуренции, поддержки, сопряжения и др.) разных способов интерпретации социальной реальности, который в логике различения, имеющего место в английском языке, можно обозначить как symbolic politics. Наконец, этот подход нацелен на изучение результатов такого взаимодействия: доминирование одних способов интерпретации социальной реальности и маргинализация других, трансформация дискурсов под влиянием конкуренции и т. п.
Объектом нашего исследования является использование различных интерпретаций коллективного прошлого в том курсе символической политики, который проводится «от имени» современного Российского государства. Не будучи единственным субъектом этой деятельности, государство занимает в ней особое положение, поскольку обладает возможностью навязывать «нужные» ему способы интерпретации социальной реальности с помощью властного распределения ресурсов, законодательства, придания символам особого статуса, а также благодаря тому, что оно представляет «нас» на международной арене. Поэтому с публичными высказываниями акторов, выступающих от имени государства или участвующих в принятии властных решений, вынуждены так или иначе соотноситься другие участники коммуникации. Вместе с тем доминирование интерпретаций, которые предлагаются властвующей элитой, не безусловно. Даже если «нужная» нормативно-ценностная система навязывается обществу насильственными методами, у него остаются возможности «лукавого приспособ-ления»1, двоемыслия и проч. Оспаривание существующего социального порядка - не менее важная часть символической политики, чем его легитимация.
Продвигая или поддерживая те или иные трактовки коллективного прошлого, представители властвующей элиты преследуют политические цели, необязательно связанные с «исторической политикой» (36): стремятся легитимировать собственную власть, укрепить общественную солидарность, оправдать принимаемые решения, мобилизовать электоральную поддержку, показать несостоятельность оппонентов и проч. Вместе с тем возможность реализации этих целей существенно зависит от уже сложив1 Согласно концепции Ю.А. Левады, советские идеологические практики, навязывавшие индивидам универсальную нормативно-ценностную систему, формировали «человека лукавого»: соглашаясь с предписываемыми установками, он одновременно искал способы их обойти (25).
шегося в обществе набора понятий, представлений, образов, символов, нарративов и т.д., которые в известном смысле являются «общим достоянием» всех участников публичного пространства и оказываются предметами интерпретации, присвоения и оспаривания. «Конфигурация» публичной сферы влияет на стратегии символической политики и возможности ее участников.
Очевидно, что выбор политически «пригодного» прошлого определяется не только преследуемыми целями, но и уже существующими в обществе представлениями о тех или иных исторических событиях или фигурах, которые, в свою очередь, опираются на интерпретации прошлого, циркулирующие в публичном пространстве. Можно предположить, что опорой макрополитической (национальной) идентичности могут быть события, образы, символы, мифы прошлого, которые а) закреплены в массовом сознании, т.е. «освоены» в процессе социализации, б) позволяют конструировать положительный образ «нас», соответствующий устойчивым культурным представлениям и оценкам, в) не являются предметом противоположных оценок, конкуренция которых воспринимается по принципу «игры с нулевой суммой»1. Если эти предположения верны, «тысячелетняя история» России - хотя и богатый, но трудный ресурс для политических антрепренеров, занятых конструированием идентичностей.
В настоящей статье на основе изучения риторики президентов РФ, публичных выступлений политиков, занимавших ключевые позиции в федеральной исполнительной власти, а также публикаций официального печатного орган правительства РФ - «Российской газеты»2 мы попытаемся проследить, как менялись практики политического использования прошлого властвующей элитой в 1990-2010-х годах. Выборка источников не является репрезентативной, а методика их анализа - строгой. Задача этой статьи - выявить эволюцию подходов к использованию прошлого для решения текущих политических задач и оценить ее последствия для формирования новой идентичности. Уточнение выявленных тенденций и их анализ в общем контексте символического пространства - задача другого, более обстоятельного исследования.
В первые годы существования нового Российского государства интерпретация национального прошлого в публичной риторике властвующей элиты была подчинена главной политической задаче - оправданию курса на радикальную трансформацию советского («тоталитарного») порядка. Цели реформ, начавшихся в 1992 г., формулировались в духе «неозападнического» дискурса, который сложился еще в годы перестройки (см.: 28, с. 95-108). Казалось, что победа «демократов» в августе 1991 г. открывает перед Россией перспективу превращения в «нормальную» демократическую страну с рыночной экономикой.
По образному выражению министра иностранных дел в правительстве Ельцина-Гайдара А.В. Козырева, «наша "сверхзадача" - буквально за волосы себя втащить... в клуб наиболее развитых демократических держав. Только на этом пути Россия обретет столь необходимое ей национальное самосознание и самоуважение, встанет на твердую почву» (23, с. 22). По существу речь шла о радикальном изменении сложившейся траектории исторического развития. Рассуждая о необходимости перемен, многие «демократы» использовали метафоры, указывавшие на волевой и даже насильственный характер предстоящего прорыва1. Отталкиваясь от идеологических оппозиций времен холодной войны, властная элита начала 1990-х годов интерпретировала постсоветский транзит в логике истори-цистской схемы, строившейся на тотальном отрицании советского опыта.
Отношение к дореволюционному наследию было более сложным. С одной стороны, начатые преобразования интерпретировались как восстановление связи времен, разорванной советской властью. В первом президентском послании Федеральному Собранию Б.Н. Ельцин подчеркивал: «Разложилась доминировавшая в течение десятилетий тоталитарная государственная идеология, выразителем которой была КПСС. На смену приходит осознание естественной исторической и культурной преемственности...» (9)2. Впрочем, в символической политике государства эта установка реализовывалась очень избирательно. Усилия по «восстановле1 Ср. «мюнхгаузеновский» образ Козырева («втащить себя за волосы») с рассуждениями оппозиционера Ю. Афанасьева («Необычность... нынешней ситуации... в том, что на эти коренные реформы, на превращение, на прорыв в цивилизацию должны найти в себе силы мы сами - такие, какие мы есть.») (1, с. 11). Позднее Е. Гайдар также описывал миссию своего правительства как выбор между двумя стратегиями модернизации: традиционным («перенимать не экономические структуры, а результаты, обеспечивать рост, выжимая из общества все ресурсы») и новым («взрастить на российской почве институты, подобные западным», «укоротить» государство) (4, с. 143-144).
нию памяти» в большей мере касались недавнего прошлого. Действовала Комиссия при президенте РФ по реабилитации жертв политических репрессий (соответствующий Закон был принят еще в октябре 1991 г.; с апреля того же года действовал Закон «О реабилитации репрессированных народов»). Пересмотр («реабилитация») тех элементов советской истории, что порицались или были преданы забвению по идеологическим соображениям, позволял формировать позитивные символы, не отступая от доминирующего принципа отрицания «тоталитарного прошлого»1.
Заметно меньше внимания уделялось восстановлению «исторической и культурной преемственности» с досоветским периодом. Так, в шести ежегодных посланиях Б.Н. Ельцина Федеральному Собранию нам удалось обнаружить всего три упоминания о явлениях и событиях истории до 1917 г., причем только в одном случае она представлялась «со знаком плюс» (ссылка на «глубокие исторические корни» местного самоуправления «в российской политической культуре в виде земства» (14)2). Этот факт примечателен, если учесть, что легитимация текущего курса через апелляцию к прошлому с самого начала стала неотъемлемым атрибутом президентских публичных выступлений. Тем не менее в посланиях Б.Н. Ельцина заметно больше фрагментов, которые содержат упоминания о событиях, явлениях и действующих лицах прошлого, чем в аналогичных выступлениях В.В. Путина (2000-2007) и Д.А. Медведева (2008-2011): 46, 22 и 15 соответственно (30). Восстановление «связи времен» требовало кропотливой работы по переосмыслению отечественной истории, покоившейся на идеологических схемах советского времени (которые, в свою очередь, впитали многое из дореволюционной традиции героизации «революционно-освободительного движения»). Здесь трудно было ожидать быстрых результатов, однако следовало наметить соответствующие цели. К сожалению, в первой половине 1990-х годов символическая политика властвующей элиты была всецело подчинена текущим задачам. Казалось, что главное - сделать постсоветский переход необратимым, остальное «само собой устроится».
Вместе с тем корни многих современных проблем усматривались в дореволюционной истории. По словам Ельцина, «царская Россия, обремененная грузом собственных исторических проблем, не смогла выйти» на
«дорогу демократии», что предопределило «радикализм российского революционного процесса, его стремительный срыв от Февраля к Октябрю» и в конечном счете обусловило разрыв исторической традиции (12). Февральская революция 1917 г. оценивалась как наивысшая точка движения России по «нормальному», «европейскому» пути, прерванного большеви-ками1. Напоминания же о шаткости отечественной либеральной традиции имели мобилизационное значение - они должны были оттенить грандиозность переживаемых реформ и одновременно подчеркнуть связанные с ними риски (см. у Ельцина: «Россия хорошо знает, что такое право силы. Осознать силу права только предстоит...Тем самым зреет опасное для нашего развития явление: права личности, никогда в отечественной истории не считавшиеся практическим государственным приоритетом, рискуют и впредь остаться декларативными» (11)).
Тема «октябрьской катастрофы» активно звучала во время избирательной кампании Б.Н. Ельцина в 1996 г. Представляя выбор между действующим президентом и его главным противником - лидером коммунистов Г.А. Зюгановым как вопрос жизни и смерти для новой России, властвующая элита часто использовала в качестве ресурса массовые представления об ужасах большевистской революции и ее последствий, сформированные разоблачительными публикациями СМИ конца 1980-х - начала 1990-х годов. Так, тогдашний руководитель администрации президента Н.Д. Егоров в статье, напечатанной «Российской газетой», подчеркивал: «Нам придется снова выбирать между продолжением демократических реформ и поворотом вспять. Но назад дороги нет, сзади - пропасть. Еще одной разрушительной революции Россия просто не выдержит» (выделено мною. - О.М.) (8). Более определенно эту мысль сформулировал мэр Петербурга А.А. Собчак: «После того, что пережила Россия в течение заканчивающегося столетия, она просто не выдержит еще одного диктатора,
еще одной революции, которая может оказаться самой кровавой в ее истории» (46).
После выборов, продемонстрировавших готовность значительной части избирателей поддержать кандидата от КПРФ, в официальной символической политике произошли некоторые перемены. В соответствии с Указом Б.Н. Ельцина, изданного 7 ноября 1996 г., за год до 80-летия Октября, новый смысл приобрел праздник, оставшийся в наследство от советской власти: День революции стал Днем примирения и согласия. Можно предположить, что не все одобряли такое решение. Во всяком случае, некоторые представители прежней властвующей элиты и после победы Ельцина говорили о «столетней гражданской войне», обвиняли «современных большевиков» в эскалации агрессии. Накануне 79-летней годовщины революции А.Н. Яковлев опубликовал в «Российской газете» статью «Если большевизм не сдается», в которой доказывал, что «путь к торжеству свободы в России может быть прерван в любой день, если не поставить вне закона большевистскую идеологию человеконенавистничества» (52). Однако Ельцин и его окружение решили не играть на обострение.
В период второго президентства Б.Н. Ельцина наметились очевидные сдвиги в символической политике. Они определялись, с одной стороны, новым раскладом сил, а с другой - потребностью в консолидации политического класса и «стабилизации» конфликтов, которые во время избирательной кампании намеренно обострялись. Не случайно использованное для переопределения праздника революции слово «согласие» заняло центральное место в риторике президента. Государство перешло от квазиневмешательства в «свободный рынок» идей к продвижению идеи национального консенсуса. Наиболее заметным проявлением этого сдвига стал призыв Ельцина (уже через месяц после выборов) к разработке новой «национальной идеи». Хотя последовавшая за этим дискуссия, несомненно, внесла оживление в общество, привлекла внимание многих политиков, журналистов, специалистов и просто рядовых граждан, она не привела к искомому результату. Установка политиков на взаимодействие по принципу игры с нулевой суммой оказалась сильнее призывов к единению. Как показал в своем исследовании М. Урбан, несмотря на то что дискурсы коммунистов/патриотов, демократов и государственников в этой дискуссии имели структурное сходство и все участники принимали общую цель - отчетливо сформулировать идею сообщества и превратить ее в государственную идеологию, острота конфликтов по поводу содержания последней не позволяла сосредоточиться на поиске согласия (59, с. 985). С учетом советского опыта закрепления государственной идеологии ставки казались слишком высокими, чтобы решать проблему «принципов» на пути компромисса.
Это в полной мере касалось и проблемы интерпретации коллективного прошлого: в понимании «демократов» идея «согласия и примирения»
не отменяла необходимости «покаяния» в преступлениях советского режима, в то время как «народно-патриотическая оппозиция» изображала попытки переписать советскую историю как стремление правящего «преступного режима» «унизить русский народ». Без трансформации (или маргинализации) этой оппозиции консенсус был невозможен. И здесь многое зависело от позиции власти: она могла попытаться дистанцироваться от обеих точек зрения и предложить в качестве основы для диалога некий «третий вариант» или пойти по пути, предложенному А. Яковлевым, и решительно встать на сторону «демократов», использовав имеющиеся ресурсы для маргинализации «народно-патриотического» дискурса. Однако ни того ни другого сделано не было.
Во второй половине 1990-х годов в официальной практике политического использования советского прошлого произошли некоторые изменения. Они обозначились еще в 1995 г. в связи с празднованием 50-летия победы в Великой Отечественной войне. Масштаб события, его международно-политическое значение и высокий общественный статус обязывали к проведению торжественных мероприятий с должным размахом. В процессе их подготовки были сделаны некоторые уступки на поле «борьбы символов»: во время парада на Красной площади 9 мая 1995 г. впервые вместе с государственным трехцветным флагом использовалась копия Красного Знамени Победы (эта практика позже была закреплена, в том числе и законодательно). Возвращение символа Победы многими было воспринято как свидетельство того, что «волна отрицания собственной великой истории схлынула», и «понятие патриотизма, преданное было поруганию и лжи», «вновь стало наполняться сокровенным значением» (53). Корректируя свою символическую политику, власть, безусловно, реагировала на запрос общества, уставшего от тиражирования негативного образа «нас»1. При этом она опиралась на уже сложившиеся оценки прошлого: в то время как Октябрьская революция вследствие ее реинтерпретации в СМИ стала предметом идеологической конфронтации, Великая Отечественная война, память о которой была основательно институционализирована в советский период (24, с. 90-105), оставалась бесспорным консолидирующим символом.
Начиная с 1995 г. Б.Н. Ельцин и его спичрайтеры пытались найти новый ракурс интерпретации Великой Победы, стремясь использовать огромный символический потенциал этого события и вместе с тем не отступить от принципа «отрицания тоталитарного прошлого». Анализ выступ1 Потребность в такой корректировке ощущалась и «демократами», которые к тому времени уже утратили былое влияние на власть. Не случайно и «Демократический выбор России», и «Яблоко» в ходе избирательной кампании 1995-1996 гг. уделили заметное внимание не только вопросам национальных интересов и межэтнических отношений, но и теме патриотизма (26, с. 133-150).
лений президента по случаю Дня Победы показывает, что Ельцин неизменно оценивал это событие как «символ мужества, патриотизма, самоотверженности» людей, но не как заслугу государства и «советского строя» -в отличие от В.В. Путина, который стал говорить о Великой Победе (и о некоторых других аспектах советского наследия) с точки зрения преемственности советской и российской государственности. Вместе с тем Ельцин часто обращался к памяти о Великой Победе, чтобы подчеркнуть единство бывших союзных республик, напомнить Западу о былом сотрудничестве союзников по антигитлеровской коалиции, указать на необходимость преодоления «взаимного недоверия и страха», порожденного эпохой холодной войны (11), и призвать к «национальному согласию и единству» «независимо от убеждений и политических пристрастий» (15). Таким образом, именно при Ельцине были заложены основы политического использования богатейшего символического потенциала памяти о Великой Отечественной войне, успешно продолженного его преемниками.
Важной вехой на пути к «примирению и согласию» должно было стать перезахоронение останков императора Николая II и членов его семьи. Однако разгоревшиеся в обществе дискуссии относительно подлинности найденных под Екатеринбургом останков (ее отказалась признать Русская православная церковь) и аутентичности места захоронения в значительной степени свели на нет символическое значение этого акта. К тому же решение об участии президента Ельцина в церемонии, назначенной на 17 июля 1998 г., и тем самым - о ее статусе было принято буквально накануне. Поэтому эффект от выступления президента, говорившего об «искуплении грехов предков» и о необходимости «завершить век, который стал для России веком крови и беззакония, покаянием и примирением» (13), оказался смазан.
В конечном счете политика «примирения» носила преимущественно декларативный характер: целью властвующей элиты ельцинского призыва оставалась легитимация непопулярных решений, принимавшихся под лозунгом «борьбы с тоталитарным режимом», что не позволило уйти от практики использования недавнего прошлого по принципу контраста с настоящим. Вместе с тем более отдаленные исторические эпохи в политической практике 1990-х годов использовались мало. На наш взгляд, это объясняется, с одной стороны, отсутствием «готовой» интерпретационной модели, которая позволяла бы связать наследие доимперского и имперского периодов с современными задачами конструирования новой политической идентичности1, а с другой - неопределенностью ценностно-смыслового содержания последней. Во всяком случае, заказ на разработку нарратива, пригодного в новом контексте, сформулирован не был. Не раз1 Следует отметить, что процесс формирования такой интерпретации властвующей элитой, безусловно, зависит от усилий историков, журналистов, деятелей культуры и др.
деляя в полной мере интерпретацию коллективного прошлого, предложенную в конце 1980-х - начале 1990-х годов «демократами», власть по прагматическим соображениям вынуждена была ее придерживаться.
По разным причинам в процессе политических перемен 1990-х годов не удалось создать эффективных институциональных площадок для обсуждения общественно значимых проблем и способов их решения. Идеологические конфликты во фрагментированном публичном пространстве существенно затрудняли консолидацию макрополитического сообщества, и это обстоятельство сознавалось политическим классом как проблема. В 2000-х годах был взят курс на установление «согласия сверху» путем частичного ограничения плюрализма в публичной сфере и одновременно внедрения «частичной» идеологии, эклектически сочетающей элементы разных дискурсов (19, с. 274-281). В отличие от Б.Н. Ельцина, В.В. Путин не был связан принадлежностью к определенному политико-идеологическому лагерю и мог себе позволить использовать идеи и символы «народно-патриотической оппозиции», казавшиеся абсолютно неприемлемыми «демократам».
Первым шагом в этом направлении стало принятие в 2000-г. федеральных конституционных законов о государственных символах России, утвердивших одновременно и трехцветный флаг, который был взят на вооружение демократическими силами в дни августовского путча 1991 г., и герб с двуглавым орлом - символ империи Романовых, и гимн с новыми словами, положенными на старую, советскую мелодию. Аргументируя этот компромисс, Путин осудил позицию тех, кто «предельно идеологизирует» эти символы государства и связывает с ними исключительно «мрачные стороны в нашей истории». Президент заявил: «Если мы будем руководствоваться только этой логикой, тогда мы должны забыть и достижения нашего народа на протяжении веков. Куда мы с вами тогда поместим достижения русской культуры? Куда мы денем Пушкина, Достоевского, Толстого, Чайковского? Куда мы денем достижения русской науки - Менделеева, Лобачевского и многих, многих других? А их имена, их достижения тоже были связаны с этими символами. И неужели за советский период существования нашей страны нам нечего вспомнить, кроме сталинских лагерей и репрессий? Куда мы тогда с вами денем Дунаевского, Шолохова, Шостаковича, Королева и достижения в области космоса? Куда мы денем полет Юрия Гагарина? А как же блестящие победы русского оружия со времен Румянцева, Суворова и Кутузова? А как же победа весной 1945 года? Я думаю, что если мы подумаем обо всем этом, то мы признаем, что мы не только можем, но и должны использовать сегодня все основные символы нашего государства» (42).
Предложенный властью список национальных достижений, которые не должны быть забыты народом, включал в себя три категории: а) достижения великих соотечественников на ниве культуры и науки, получившие мировое признание; б) военные победы прошлого, в ряду которых особое место занимает Победа в Великой Отечественной войне; в) достижения в области освоения космоса. К началу XXI в. список положительных символов, способных служить опорой новой коллективной идентичности, был существенно уже, нежели набор негативно оцениваемых фактов национальной истории, которые могли быть использованы в политической риторике в качестве «урока/предостережения».
Вскоре этот список был дополнен идеей великодержавности, проецируемой на всю «тысячелетнюю историю» России. В новом официальном дискурсе именно государство (вне зависимости от менявшихся границ и политических режимов) стало тем ценностным стержнем, который скреплял макрополитическую идентичность. Идея «сильного государства» как основы былого и будущего величия России была отчетливо сформулирована Путиным в 2003 г. «Хотел бы напомнить: на всем протяжении нашей истории Россия и ее граждане совершали и совершают поистине исторический подвиг. Подвиг во имя целостности страны, во имя мира в ней и стабильной жизни, - сказал президент в послании Федеральному Собранию. - Удержание государства на обширном пространстве, сохранение уникального сообщества народов при сильных позициях страны в мире - это не только огромный труд. Это еще и огромные жертвы, лишения нашего народа» (43). Как известно, в современных общественных дискуссиях огромная территория рассматривается не только как залог величия России, но и как проблема: прежде всего как фактор, определяющий «мобилизационный» тип развития страны и сопряженный с некоторыми издержками1. Отождествление президентом России с удерживаемым ею пространством («...таков тысячелетний исторический путь России. Таков способ воспроизводства ее как сильной страны»), его призыв ценить плод «огромного труда» многих поколений людей - безусловно, заявка на вполне определенную позицию в этом споре.
Естественным следствием изменения модели коллективной идентичности, поддерживаемой властью, стала переоценка советского прошлого. Впервые Путин затронул эту тему еще в самом начале своей прези1 О проблемах, обусловленных обширной территорией, говорил, например, в контексте первой чеченской войны Б.Н. Ельцин: «Российская история распорядилась таким образом, что суверенитет государства простирается на огромную территорию и охватывает многочисленные народы». И далее: «Таким крупным странам, как Россия, естественным образом присущи большие внутренние различия между регионами». Их следствие - «диспропорции регионального развития», ставшие «родимым пятном нашей истории и экономики» (10).
дентской кампании. В 1999 г. в программной статье «Россия на рубеже тысячелетий» он писал: «Было бы ошибкой не видеть, а тем более отрицать несомненные достижения того времени». Далее в духе «демократического» дискурса 1990-х годов добавлял: «Как ни горько признаваться в этом, но почти семь десятилетий мы двигались по тупиковому маршруту движения, который проходил в стороне от столбовой дороги цивилизации» (41). В последующих выступлениях нового президента РФ можно обнаружить как позитивные, так и критические оценки советского опыта.
Более решительный поворот в символической политике обозначился в 2005 г., в начале второго президентского срока В.В. Путина. В послание Федеральному Собранию были включены известные слова о распаде СССР как «крупнейшей геополитической катастрофе века» (44), явно противоречившие той оценке, которую не однажды давал этому событию Б.Н. Ельцин (ср.: «Советский Союз рухнул под тяжестью всеобъемлющего кризиса, разодранный на куски экономическими, политическими и социальными противоречиями» (12)). Вместе с тем интерпретация распада СССР (и де-факто акта рождения нового Российского государства) как случайной катастрофы, спровоцированной действиями «плохих политиков», прекрасно вписывалась в концепцию «тысячелетней» великой державы.
В том же президентском послании переопределялось и значение Победы в Великой Отечественной войне, 60-летие которой отмечалось две недели спустя. Путин придал этому событию особый гуманистический смысл, назвав его «днем торжества цивилизации над фашизмом», а солдат Великой Отечественной - «солдатами свободы». Эта интерпретация была увязана с отношениями на постсоветском пространстве: гуманистическое наследие Победы Путин представлял общим достоянием «бывших республик СССР, а ныне независимых государств», которому нужно «вместе соответствовать». Тема войны, значимая для конструирования национально-государственных идентичностей большинства стран Западной и Восточной Европы, стала играть важную роль в международной символической политике, превращаясь в объект соперничества интерпретаций. С течением времени символ Великой Отечественной войны в риторике глав Российского государства приобретал все больше новых смыслов. Н.Е. Копосов высказал предположение о том, что миф о войне в постсоветской России выполняет функцию «мифа происхождения»1, кото1 «Миф происхождения» (myth of origin) - это фундаментальный миф об историческом моменте, когда «нация» кристаллизировалась в своей «современной» форме (54, с. 542-543; 58, с. 33-34). По мнению Н.Е. Копосова, миф о войне в каком-то смысле изначально имел такие функции, ибо легитимировал советские формы социальной организации, прошедшие «проверку» войной. В современных условиях «миф о войне в концентрированном виде выражает историческую концепцию нового режима» (24, с. 163-164).
рую в силу резкого расхождения общественных оценок не могут выполнять события, связанные с распадом СССР.
На наш взгляд, существенные идеологические противоречия в интерпретации коллективного прошлого не позволяют говорить о «мифе происхождения» применительно к современной России, поскольку он может считаться состоявшимся при наличии общепринятой концепции национ
