Переписка императора Александра i и профессора Г. Ф. Паррота (1802-1825) как источник по изучению политических реформ в Российской империи

Вестник ПСТГУ

Серия II: История. История Русской Православной Церкви.

истории России XIX века - начала XX века

Андреев Андрей Юрьевич, д-р ист. наук, проф. кафедры

Б01: 10.15382Миг11201989.67-82

Исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова,

Российская Федерация, 119192,

г. Москва, Ломоносовский просп., д. 27, корп. 4;

зав. кафедрой церковной истории

Общецерковной аспирантуры и докторантуры им. Св. равноап. Кирилла и Мефодия,

Российская Федерация, 115035,

г. Москва, Пятницкая ул., 4/2, стр. 5

andrv@hist.msu.ru

ОИСГО: 0000-001-7075-6637

Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота (1802—1825)

КАК ИСТОЧНИК ПО ИЗУЧЕНИЮ ПОЛИТИЧЕСКИХ РЕФОРМ

в Российской империи

Аннотация: Статья исследует уникальный исторический источник — переписку, которая на протяжении ряда лет поддерживалась между российским императором Александром I и профессором Дерптского университета Георгом Фридрихом Парротом. Их знакомство в 1802 г. состоялось в период подготовки многочисленных либеральных реформ в России, обсуждения конституционных проектов, а также отмены крепостного права. Паррот также сыграл весьма существенную роль в развитии народного образования, открытии новых школ в Прибалтике, совершенствовании собственного университета. Его воздействие на правительственную политику стало возможным благодаря совершенно особому характеру отношений, «искренней дружбе», установившейся у него с Александром I и отразившейся в их переписке. Последующая судьба писем, которые после смерти Паррота планировалось опубликовать, оказалась весьма сложной, и их научная обработка не сделана до сих пор. Значительная часть труда, позволившего историкам ознакомиться с содержанием писем, была выполнена более ста лет назад, но с тех пор специалисты больше не обращались к первоисточнику. Его полноценное введение в научный оборот должно стать ближайшей задачей исследователей в силу того огромного информативного потенциала, который содержится в письмах и касается ключевых проблем политического развития Российской империи.

А. Ю. Андреев

Георг Фридрих Паррот (1767—1852), уроженец Вюртемберга, выпускник Штутгартской академии, в 1802 г. был приглашен на должность профессора физики в Дерптский университет, стал его первым ректором и значительно поспособствовал развитию в нем научного и учебного процесса. В 1826 г. Паррот был избран в действительные члены Академии наук и переехал в Петербург, где продолжал научную деятельность вплоть до своей смерти. Но в историю России профессор Паррот вошел не только как ученый, но и как собеседник и личный друг императора Александра I, а свидетельством их общения является обширная переписка, которая до сих пор еще не введена в научный оборот.

Как впервые отметил М. А. Корф, «Александр, неведомо для массы, поставил дерптского профессора в такие к себе отношения, которые уничтожали всё лежавшее между ними расстояние. Паррот не только был облечен правом, которым и пользовался очень часто, писать к государю в тоне не подданного, а друга, о всем, что хотел, о предметах правительственных, домашних, сердечных, не только получал от него самого письма самые задушевные, но и при каждом своем приезде из Дерпта в Санкт-Петербург шел прямо в государев кабинет, где по целым часам оставался наедине с царственным хозяином. Александр искал приобрести и упрочить дружбу скромного ученого, нередко доверяя ему свои тайны, и государственные и частные»1.

Для эпохи либеральных реформ в России начала царствования Александра I Паррот вписался в целую плеяду «друзей» императора, в которых тот нуждался для обсуждения важнейших концепций при подготовке российских политических реформ. Наличие у императора собеседников по вопросам внутренней и внешней политики, встречи с которыми в 1801—1803 гг. носили дружеский, неформальный, но в то же время регулярный характер, заставляет историков ставить вопросы — в какой степени эти люди в действительности могли воздействовать на разработку и принятие административных решений; можно ли говорить о том, что Александр I находился под их «влиянием» (как зачастую хотелось бы многим из них) или, напротив, был «свободен» от их диктата. Очевидно, однако, что в каждом конкретном случае данные вопросы требуют отдельного исследования. Так, деятельность Негласного комитета и попытки его членов — А. Е. Чар-торыйского, П. А. Строганова, Н. Н. Новосильцева, В. П. Кочубея — «навязать» царю ряд проектов (а также встречные попытки Александра I добиться у «молодых друзей» одобрения ряда важных для него идей) были подробно исследованы М. М. Сафоновым2. Другим значимым примером служит изучение отношений харьковского помещика В. Н. Каразина с российским императором, которые начались в первые же недели царствования с того, что царь обнаружил на своем столе письмо Каразина, где пылко высказывались доводы в пользу необходимости скорейшего освобождения крестьян. Каразин затем был приближен Александром I к себе и мог навещать его кабинет для бесед, получив фактически роль «доверенного лица» императора в различных вопросах, а особенно весомым оказался вклад Каразина в сфере народного образования и при основании но1 Корф М. А. Жизнь графа Сперанского. СПб., 1861. Т. 2. С. 12.

вого университета в Харькове3. Наконец, огромное значение имеет исследование многолетней переписки Александра I и швейцарца Ф.-С. Лагарпа, который не только был наставником царя с самых ранних лет его жизни, но и сохранил с ним тесные дружеские отношения впоследствии, а после восшествия того на престол посылал ему письма и мемории с советами, касавшимися различных вопросов политической жизни России и Европы в целом. В совокупности эта переписка представляет собой свыше трехсот писем и ста сопровождавших их документов, являющихся весьма информативным источником, который прекрасно показывает и с какой степенью полноты и искренности можно было обсуждать с Александром I проблемы российских реформ, и каким образом царь выстраивал личные отношения с такими своими собеседниками4.

В этом смысле переписка между дерптским профессором Г. Ф. Парротом и императором Александром I служит еще одним, в своем роде весьма уникальным, примером доверительных отношений, связавших самодержавного правителя огромной империи и одного из его подданных, который использовал эту связь не для личной выгоды, но пытался дать толчок важнейшим преобразованиям, направленным на улучшение состояния всей страны. Чисто с количественной точки зрения эта переписка занимает, по всей вероятности, второе место среди корреспонденции Александра I, уступая по объему лишь переписке царя с Лагарпом: всего в ней содержится свыше 190 писем Г. Ф. Паррота за 18021825 гг. (среди которых надо учитывать не только собственно личные его письма к императору, но и подробные записки по различным проблемам внутренней и внешней политики России), а также 38 собственноручных писем Александра I (большинство из которых представляют собой короткие записки, пересылавшиеся царем Парроту во время пребывания последнего в Петербурге; но также среди них присутствует и несколько достаточно развернутых текстов).

Содержание переписки охватывает широкий круг вопросов, связанных с политическими реформами в России, на которые дерптский профессор смотрел с общих позиций либерализма, характерного для общественной атмосферы начала XIX в. в целом. Переписка несомненно отражает глубокую веру Паррота в то, что этим же духом был проникнут и его царственный собеседник. Таким образом, очевидно значение, которое имеют эти письма как исторический источник о личности, мировоззрении и политике Александра I. Но, несмотря на то что о существовании переписки историкам известно уже более ста лет, до сих пор еще не предприняты попытки ее корректного и полного анализа. Биографические труды о Г. Ф. Парроте до сих пор ограничиваются изучением его научной деятельности, также хорошо освещен его вклад в историю Дерптского университета5. Хотя о его личных отношениях с Александром I и особенностях

В ходе исследовательской работы удалось установить основные вехи в судьбе переписки Г. Ф. Паррота и Александра I как архивного комплекса, а также его использования историками. Судьба эта оказалась весьма причудливой (причем некоторые детали остаются по-прежнему неясными), что во многом и объясняет трудности ее полноценного введения в научный оборот.

Начнем с того, что практически ни одно из писем Г. Ф. Паррота к Александру I и ни одна из записок царя к Парроту не сохранились в оригинале (что являет разительный контраст с состоянием архивного комплекса переписки Александра I и Лагарпа, в котором до нас дошли почти все оригиналы писем с обеих сторон). Лишь одно подлинное письмо Паррота к императору, сохранившееся, по-видимому, случайно и посвященное школьному делу в Лифляндии в 1803 г., находится среди ведомственной переписки в РГИА7; несколько писем за 1824—1825 гг. хранятся в РГАДА8. Если в случае корреспонденции Лагарпа все оригинальные письма находились в кабинете Александра I, а после смерти царя были возвращены автору писем (как требовал обычай того времени), то для Г. Ф. Паррота, очевидно, было не так, профессор не получил их назад, что оставляет открытым вопрос, где хранил эти письма император и какова их последующая судьба.

Тем самым на первый план для исследования всего комплекса переписки выступают черновики писем Паррота к Александру I, которые профессор бережно

senschaft und Politik. München, 1999. О вкладе Паррота в историю реформ российского высшего образования см.: Андреев А. Ю. Император Александр I и профессор Г. Ф. Паррот: к истории возникновения «университетской автономии» в России // Российская история. 2006. № 6. С. 19—30, а также: Андреев А. Ю. Российские университеты XYIII — первой половины XIX века в контексте университетской истории Европы. M., 2009. С. 382—407. В качестве важнейшего источника по истории Дерптского университета эстонскими учеными была опубликована переписка Паррота с его другом и коллегой, профессором Moргeнштeрнoм: Georg Friedrich Parroti ja Karl Morgensterni kirjavahetus: 1802-1803 / koostanud Ingrid Loosme ja Mare Rand. Tartu, 1992. Наконец, к 250-летнему юбилею профессора в 2017 г. в Тарту прошла конференция, по итогам которой издан специальный номер журнала «Acta Baltica Historiae et Philosopiae Scientiarum» (2018. Yol. 6. No. 2. На англ. яз.) со статьями, посвященными жизни и деятельности Паррота, но опять-таки большей частью как ученого и университетского деятеля.

хранил у себя дома. Впоследствии он разложил их по годам, желая восстановить хронологию переписки, а уже после смерти Паррота в 1852 г. его единственная наследница, приемная дочь София (которая с 1836 г. была замужем за петербургским литератором и чиновником Платоном Андреевичем Шторхом), составила первый подробный каталог всех имевшихся писем, а также сделала копии 38 сохранившихся записок Александра I к Парроту9. София Шторх приняла решение (вероятно, оговоренное с отцом при его жизни) представить всю его переписку с императором на суд публики; одновременно ее муж Платон Шторх начал работать над подробной биографией Г. Ф. Паррота, приложением к которой послужила бы публикация этих писем10.

В 1855 г. этот план и сопровождавшие его материалы были поданы на одобрение новому императору Александру II через посредничество министра двора, графа В. Ф. Адлерберга. Александр II поручил изучить документы барону М. А. Корфу, чтобы тот вынес подробное заключение о целесообразности и допустимости подобной публикации. Прекрасный знаток эпохи, уже много лет работавший над собранием материалов к биографии Николая I, Корф был в восторге от полученных писем: «Если уже и для нас, современников, более или менее знакомых с происшествиями и деятелями сей эпохи, бумаги эти открывают много доселе неизвестного, или по крайней мере весьма замечательного, то для потомства и для будущего историка славного полустолетия нашего отечества они составят драгоценный клад материалов совершенно новых и часто поражающих своею неожиданностью». По мнению придворного историографа, вся переписка Паррота с императором проливает «если не новый для знавших Александра, то по крайней мере еще более яркий свет на возвышенные Его качества и прекрасную душу». Корф особенно отмечает задушевный, искренний тон переписки — все то, что представляет читателю высшую государственную власть в России и ее носителей более человечными, сердечными, чувствительными. Однако именно по этой причине барон решительно отрицает возможность публикации писем: «Истекавшая именно от сей задушевности искренность и полная свобода таких сообщений, которые предназначались исключительно для Монархов, дозволявших Парроту изъяснять перед ними без всякого стеснения все, что он считал правдою; дух и тон писем, писаных не как к Русским Самодержцам, но как к равным или даже как к лицам, поставленным под начало к их автору, можно сказать почти как к духовным его детям; наконец, самое содержание этих писем и близость обнимаемой ими эпохи не позволяют, кажется, помышлять об обнародовании их в настоящее время. Если многие из них безусловно должно признать недоступными никакой гласности, то и в остальных, почти в каждом, встречаются выражения, часто целые места, которые едва ли можно было бы допустить в печать без явного предосуждения или для частных лиц, или для существующего государственного порядка»11.

В итоге Корф посоветовал дать разрешение лишь на публикацию биографии Г. Ф. Паррота, в текст которой можно было бы включить отдельные отрывки из его писем к Александру I, под контролем общей цензуры. Это решение и было доведено в октябре 1855 г. как до петербургского цензурного комитета, так и лично до Софии Шторх12, которая, очевидно, была весьма огорчена таким исходом, поскольку вся дальнейшая работа по подготовке к изданию биографии ее отца и его переписки прекратилась.

Собственно, эта неудача обусловила последующий длительный провал в наших знаниях о судьбе всего собрания документов. Очень мало известно о последних годах жизни дочери Паррота: так, из отрывочных упоминаний выясняется, что в ноябре 1876 г. вся коллекция еще была в руках Софии Шторх (или, может быть, ее родственников?) в Либаве (Курляндия), поскольку тогда были повторно сняты копии со всех оригинальных автографов Александра I, и эти новые копии присоединены к общему собранию13. Затем наступает почти двадцатилетняя лакуна — период, относительно которого не удалось найти никаких сведений о местопребывании документов. Наиболее приковывающая к себе внимание загадка состоит в следующем: автографы Александра I впоследствии исчезают из коллекции. О том, что эти автографы действительно находились у Паррота, а затем у его дочери, свидетельствуют не только упомянутые две серии копий (между ними есть минимальные, незначительные различия, возникновение которых возможно только если в обоих случаях копирование осуществлялось с оригиналов), но и оставшийся конверт для хранения записок Александра I, надписанный рукой Г. Ф. Паррота. Однако конверт пуст, оригиналы записок отсутствуют, и единственное, что можно утверждать наверняка: их изъятие произошло после 1876 г.

Новая веха в судьбе коллекции падает на середину 1890-х гг., когда документы оказались в руках остзейского историка и публициста Фридриха Бине-мана, родившегося в Риге, но длительное время преподававшего в университете Фрайбурга в Брайсгау (Германская империя). В 1894 г. в немецком литературном журнале «Deutsche Revue» Бинеман опубликовал избранные письма Паррота к Александру I, а также несколько ответов императора14. Он продолжил затем журнальную публикацию отдельных писем Паррота в 1897—1901 гг., а в 1902 г. выпустил в свет объемную книгу под заголовком «Дерптский профессор Г. Ф. Паррот и император Александр I», которая вплоть до настоящего времени служила для историков основным источником сведений об изучаемой переписке15. Однако две особенности этой книги пусть и не сразу, но бросаются в глаза, значительно снижая ее научную ценность. Во-первых, Бинеман приводил обширные цитаты из переписки, некоторые письма публиковал целиком (не говоря о том, что мно12 РГИА. Ф. 772. Оп. 1. Д. 3715. Л. 1-4.

гие страницы книги представляют собой пересказ отдельных писем или мемо-рий), но все это делал на немецком языке, тогда как вся переписка в оригинале была на французском16. Во-вторых, автор нигде не сообщает о местонахождении цитируемых писем, составе исследуемого собрания и проч. (что выглядит по меньшей мере странно и не соответствует нормам исторической науки начала XX в.). Стоит отметить, что Бинеман скончался спустя год после выхода книги, и вполне вероятно, что ухудшение состояния его здоровья оказало влияние на ход и качество его последней работы — даже по словам автора его некролога, она не смогла стать надлежащим представлением того первоклассного источника, на который целиком опиралась17.

Тем не менее очевидно, что в течение какого-то времени коллекция находилась в руках Бинемана (тогда же к ней добавились рукописи переводов писем на немецкий язык, сделанные этим ученым). Вскоре после его смерти, а именно в 1907 г., собрание Паррота переходит в ведение Общества истории и древностей российских Остзейских провинций в Риге (Gesellschaft für Geschichte und Altertumskunde der Ostseeprovinzien Russlands zu Riga). Его фонды размещались в Рижском Домском музее (главном историческом музее города, основанном по инициативе этого общества), а когда в 1936 г. он был преобразован в иное учреждение, документальные собрания были переданы Латвийскому государственному историческому архиву (Latvijas Valsts vestures arhivs), где и находится сейчас личный фонд Г. Ф. Паррота (ф. 7350). Правда, дальнейшая его судьба также содержит несколько загадок — дело этого фонда можно проследить от наших дней только до 1958 г., а детальный анализ нынешнего его состава показывает, что ряд документов, принадлежавших оригинальному собранию Паррота, был затем по какой-то причине оттуда изъят. Имеющиеся сейчас в фонде 7350 лакуны легко обнаруживаются при сличении с исходным каталогом, написанным рукой Софии Шторх. К счастью, практически все они заполняются с помощью находки, сделанной в фонде 4060 (Институт истории Латвийской Академии наук): там были обнаружены четыре дела, всего около 70 архивных листов, с черновыми письмами и мемориями Паррота за 1802 и 1806 гг.18 Этот фонд поступил в Латвийский государственный исторический архив в 1979 г., но каким образом в нем оказались эти документы, а главное, когда именно, кем и с какой целью они были изъяты из коллекции Паррота (и почему, например, письма за указанные годы были изъяты лишь частично, а в большей части сохранились в основном фонде) — все это так и остается пока не выясненным.

Таким образом, перед историками на современном этапе стоит задача — основываясь на документах из Латвийского государственного исторического архива (а также на вспомогательных находках в российских архивах), восстановить в той степени, в какой это возможно, полный состав переписки Г. Ф. Паррота

с Александром I, выявив ее целостность, а также понесенные потери, и подготовить письма к изданию, как о том, возможно, мечтал сам Паррот. Такое издание, очевидно, должно содержать тексты на языке оригинала, которые до сих пор практически не вводились в научный оборот19.

И хотя эта задача еще очень далека от воплощения, некоторые предварительные суждения можно сформулировать, основываясь на изучении переписки в целом. Прежде всего, можно уточнить ее общие характеристики, такие как объем, количество и распределение по времени, чтобы сделать заключение о том, как эволюционировали личные отношения между профессором Парротом и императором Александром I. Черновики писем охватывают около 600 архивных листов на бумаге «ин кварто», заполненных весьма мелким и трудно читаемым почерком Паррота на французском языке, с исправлениями, свойственными любому черновому документу. Сам профессор распределил их на 24 пакета, каждый из которых относится к определенному году (или части конкретного года). Однако далеко не все черновики имеют даты, и сразу оговорим, что хронологическая атрибуция писем, которую Паррот производил в конце жизни по памяти, в ряде случаев была ошибочной (что заметил еще читавший всю переписку от начала до конца барон Корф).

Время наиболее плотного общения корреспондентов падает на начальные годы, с 1802 по 1812 г. (выделяется период с 1805 по 1807 г., самый насыщенный по количеству и объему писем). Затем несколько писем Паррот отправил Александру I в 1814 и 1816 гг., после чего заключительный период переписки относится к 1821—1825 гг. Стоит отметить, что Александр I писал Парроту лишь между

Практически с самого начала письма показывают, какой действительно близкий и интимный характер носили отношения корреспондентов, что подтверждается не только приятельским, иногда даже чрезмерно сентиментальным тоном с излияниями взаимных чувств преданности и верности, но и советами, которые Паррот осмеливался давать Александру по вопросам его личной жизни — взаимоотношениям с супругой, общению с приближенными, поведению при дворе, распорядку дня и т. д. Если первое письмо Александра I к Парроту (написанное в августе 1802 г., вскоре после их знакомства во время высочайшего визита в Дерпт) еще содержит формальные черты и служит по сути обращением российского императора к ректору Дерптского университета, то уже с начала

Так, профессор именовал царя «мой возлюбленный, мой дорогой, дражайший среди всех смертных, мой Александр»20 и подписывал письма не иначе как «Ваш Паррот», опуская при этом все требовавшиеся эпистолярным этикетом

формулы, вроде «Ваш покорнейший слуга» и проч. — и тем самым подчеркивая принципиальное равенство двух корреспондентов перед лицом их дружбы и взаимных чувствований. Надо сказать, что и Александр I отвечал ему с неменьшей эмоциональностью и симпатией. Например, в 1803 г. в одном из писем Паррот так горячо настаивал на скорейшем назначении их следующей встречи, упрекая императора в промедлении, что Александр в ответной записке написал ему длинную фразу, из которой следовало, что слишком страстный темперамент Паррота ранит Александра в самую душу и что он не давал своему другу никаких причин сомневаться в искренности и глубине чувств, которые император испытывает по отношению к нему21. В конце Александр просил Паррота сохранять к нему полное доверие и знать, что их встреча состоится так скоро, как только будет возможно. О степени их взаимного доверия в этот период свидетельствует такой факт: в мае 1803 г. Александр I сообщил Парроту (причем именно посредством письма!) какую-то личную тайну, важную настолько, что попросил сжечь бумагу сразу после прочтения. Паррот выполнил просьбу друга, но затем в течение всей жизни хранил пепел от этого письма (в специальном конвертике, хранившемся в составе его коллекции вместе с другими письмами), очевидно в знак памяти о случившемся22.

Чтение переписки позволяет реконструировать дальнейшую динамику отношений Паррота и Александра I, в которой легко отметить несколько ключевых точек, а также общую тенденцию к отдалению друг от друга, которое Паррот ощутил с конца 1805 г. (в связи с длительным пребыванием императора при армии, когда они, естественно, не могли видеться лично) и которое пытался заполнить огромным количеством писем со своими советами, касавшимися даже военных вопросов.

Оценивая же в целом «сферу политических интересов», затрагивавшихся в переписке, можно лишь поразиться широте ее охвата. Многие письма Паррота по сути представляли собой мемории, которые Александр I иногда передавал для дальнейшего обсуждения своим министрам. Они касались фундаментальных проблем российской государственности — введения конституции (Паррот в 1805 г. выступил против поспешности этого шага, полагая, что в России еще отсутствует «третье сословие» и что «народ по образованию своему не приготовлен еще к свободным установлениям и что в нем, говоря вообще, не достаточно развито уважение к законам»), отмене крепостного права (император и дерпт-ский профессор обсуждали конкретные шаги по организации этого процесса в остзейских губерниях), реформам народного просвещения (в них Паррот принимал непосредственное участие, находясь в постоянном контакте с Министерством народного просвещения и сообщая императору о возникающих проблемах внутри университетской жизни и в организации школьного дела), финансовой политике (Паррот в 1809-1810 гг. направил Александру I несколько проектов по

выводу России из финансового кризиса, в котором она тогда находилась). Одной из важных тем переписки являлся поиск Российской империей своей политической роли в Европе в эпоху наполеоновских войн. Так, 15 октября 1810 г. Паррот составил записку, озаглавленную им «Совершенно секретная», в которой развивал идеи подготовки большой войны с Францией, ради эффективного ведения которой России стоит пойти на уступки в восточном вопросе и добиться мирного урегулирования спорных вопросов на Балканах и в Закавказье.

Мнения, высказанные дерптским профессором в письмах, обсуждались им затем на встречах с императором во время визитов Паррота в Петербург. Уже во время первого визита в октябре-декабре 1802 г. Парроту удалось лично добиться от Александра I утверждения автономии Дерптского университета вопреки мнению министра народного просвещения П. В. Завадовского23. Затем такие визиты приобрели регулярный характер. Как следует из анализа содержания переписки, вплоть до самого отбытия Александра I к армии осенью 1805 г. Паррот приезжал в Петербург каждые три-четыре месяца, в качестве причины указывая необходимость обсуждения университетских дел в министерстве, но в действительности сразу же требуя встречи со своим «возлюбленным» государем, которая могла длиться по нескольку часов (и которой предшествовал обычно ряд писем, посвященных ее организации).

И хотя вопросы, связанные с университетом, часто служили лишь поводом, благодаря которому Паррот мог отлучаться из Дерпта в столицу, в то же время они действительно занимали заметное место в переписке. Зачастую у Александра I были все основания высказывать здесь Парроту свое неудовольствие, что император делал, однако, с присущим ему тактом и деликатностью. Например, в марте 1805 г. Александр I был серьезно обеспокоен студенческими беспорядками в Дерпте, но выразил это в своем письме к Парроту так, словно извинялся за свои упреки и оправдывался словами о том, что поведение студентов «превосходит любую разрешенную меру», и ему в таком случае просто «невозможно терпеть подобные вещи»24. В большинстве же обсуждавшихся с Парротом дел по Министерству народного просвещения император испытывал очень серьезное давление со стороны профессора, пытавшегося навязать собственные решения административных вопросов. Как правило, Александр I принимал сторону Пар-рота (или уступал его давлению), но не хотел этого открыто демонстрировать, поскольку тем самым нарушался бы установленный ход дел, в котором, как писал император, «он всегда был явным врагом беспорядка». Поэтому, прежде чем было бы утверждено то решение, о котором император заранее условился с Пар-ротом, вопрос должен был пройти все этапы обсуждения в министерстве, и на данной стадии император часто использовал в качестве инструмента влияния внутри министерства другое свое доверенное лицо — попечителя Дерптского учебного округа Фридриха Максимилиана Клингера, который формально служил прямым начальником Паррота (!)25. Так, например, в 1804 г. Александр I

писал Парроту: «Нужно, чтобы вы срочно предупредили Клингера и сообщили ему План, который вы мне представили, для того чтобы он абсолютно был нашего мнения, когда министр с ним заговорит»26. Замечательно, что, стараясь помочь Парроту по официальной линии, Александр I («самодержец всероссийский»!) не только не прибегал к своей неограниченной власти, но, напротив, всячески пытался скрыть себя и свое влияние в спорном вопросе, возлагая отстаивание собственного мнения на других чиновников.

Изложенное выше приводит к заключительному вопросу — можно ли, основываясь на данной переписке как на историческом источнике, попытаться измерить степень реального влияния Паррота на реформы и другие государственные решения царствования Александра I? Если это влияние, помимо их личных бесед, осуществлялось через письма, которые, без сомнения, император получал и читал все, то можно ли говорить о том, что он находил им конкретное применение? Ответов на последний вопрос переписка отнюдь не содержит, и это может даже разочаровывать: ведь, казалось бы, находись царь действительно под воздействием тех или иных политических идей и концепций Паррота, он должен был бы это выразить в письменной форме. Но как раз особенность данной переписки состоит в том, что Александр I практически не называл в ответных записках конкретных тем и проблем, а выражал вместо этого лишь свои чувства, эмоции, иногда прибегал даже к особым интонациям (иначе говоря, намекал на что-то), но прямое содержание этого утрачено, поскольку оно сообщалось в явной связи с недавно состоявшейся личной беседой. Также очевидно, что для императора было важным как можно дольше сохранять общую картину их теплой дружбы и сердечных отношений, но как только вмешательство профессора вовлекало Александра I в столкновение с министрами или иные потенциальные конфликты, царь в первую очередь пытался найти компромисс и уйти от прямого спора (что зачастую было неприемлемо для Паррота). И если в вопросах народного образования Паррот благодаря своему упорству все-таки добивался результата, то в прочих обсуждавшихся сферах, где профессор был не так настойчив, почти ни один из его проектов не воплотился в жизнь (хотя Александр I и выражал ему за них неизменную благодарность). Отсюда видно, что эмоции ценились царем в данных отношениях гораздо выше возможных практических следствий.

Наибольшего же эмоционального накала эти отношения достигли в марте 1812 г., в той сложной и затруднительной для Александра I ситуации, которая была связана с принятием решения об отставке М. М. Сперанского27. Александр I тяжело переживал это событие и в личном, и в политическом плане, а Паррот оказался в этот момент в Петербурге и сыграл для царя роль своеобразного громоотвода. Весьма характерно, что Александр I повел себя так, как если бы от

этом: Гаврилина И. А. Ректор Г. Ф. Паррот и попечитель Ф. М. Клингер: два взгляда на развитие Дерптского университета в первые годы его существования (1802—1803) // Клио. 2017. № 10 (130). С. 47-56.

совета Паррота зависела дальнейшая судьба Сперанского, обвиненного в государственной измене (притом что царь прекрасно знал полную безосновательность этих обвинений). Александр изливал на профессора бурю своих переживаний, вплоть до желания немедленно расстрелять изменника. В письме, написанном Парротом перед отъездом из Петербурга, спустя сутки после этого разговора, профессор признал, что понимает и разделяет все возмущение императора по поводу измены Сперанского, но тем не менее призывает его к тщательному исследованию ее доказательств и к милосердию (а позднее сам Паррот был уверен, что именно его влияние на Александра уберегло Сперанского от казни!). В действительности же, как известно, отставка государственного секретаря, против которого ополчилось все окружение царя, приготовлялась в течение немалого времени, задолго до встречи Александра I с Парротом, а само решение о ссылке Сперанского было объявлено в течение дня 17 марта 1812 г., когда император еще не получил упомянутого письма от дерптского профессора28. Все это указывает на то, что Александр нуждался скорее в эмоциональных словах утешения от Паррота, нежели в его практическом совете относительно того, «что делать со Сперанским». Возможно, также обстояло дело и во многих других случаях во время их бесед. Однако, скорее всего, именно потому, что этот последний разговор был столь драматич?