Спросить
Войти
ББК 63.1 YAK 303.446.4
Р.Я. СОЛОАКИН
R.Y. SOLODKIN
ЗАПИСКИ АНГЛИЙСКИХ АИПЛОМАТОВ И ПУТЕШЕСТВЕННИКОВ О РОССИИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XVI в. В НОВЕЙШЕЙ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ИСТОРИОГРАФИИ
THE LATEST RUSSIAN HISTORIOGRAPHY ON THE MEMOIRS OF THE ENGLISH DIPLOMATS AND TRAVELLERS TO RUSSIA IN THE SECOND HALF OF THE 16th CENTURY
Исследование выполнено в рамках гранта Президента Российской Федерации
для государственной поддержки молодых российских ученых МК-4218.2012.6
В трудах отечественных историков последних лет подверглись более или менее тщательному рассмотрению ранее невостребованные в науке известия английских дипломатов и путешественников, оставивших записки о России второй половины XVI в. Эти известия, нередко уникальные, отражают характер верховной власти московских государей, их отношения с Ногайской Ордой, структуру приказной системы управления, борьбу придворных группировок, а также взгляды первых англичан, побывавших в «Московии», на её религию и церковь.
In recent years Russian historians have conducted some research into the memoirs of the English diplomats and travellers to Russia in the second half of the 16th century. These sources used to be overlooked in the Russian historical science. In a number of aspects the historical evidence under consideration is unique and reflects the nature of Muscovite monarchs& supreme power, their relations with the Nogay Horde, the pattern of the departmental system of government, the court intrigues, as well as the views of the first English travellers to Russia on its religion and church.
Во второй половине XVI в., вскоре после установления регулярных двусторонних отношений, начинают создаваться произведения английской «Россики», некоторые из которых (сочинения Дж. Горсея и Дж. Флетчера) давно признаны незаменимыми источниками по отечественной истории. Эти записки, привлекавшие внимание исследователей со времен Г.Ф. Миллера и Н.М. Карамзина, часто являвшиеся предметом специальных изысканий, главным образом источниковедческих [6, с. 129], интересуют и ученых последних лет, порой в ракурсе «диалога культур».
С точки зрения Т.В. Чумаковой, юридический аспект власти русских царей - неуважение к светскому закону и предпочтение обычного права («специфический тип цивилизации, в которой понятие справедливости стоит выше закона») - был наиболее неприемлем для западных авторов, в частности, Дж. Горсея, Дж. Флетчера, что вполне естественно, ведь именно правовые отношения занимают ключевые позиции при анализе «своей» и «чужой» культур.
Р. Ченслер и Дж. Флетчер, как пишет Т.В. Чумакова, не затронули такой аспект царской власти, как стремление государя быть первосвященником; Дж. Флетчер подчёркивал чрезмерную длину царского титула [8, с. 240, 241; 9, с. 211].
По наблюдениям Л.Б. Сукиной, проанализировавшей оценки русского благочестия представителями протестантских конфессий второй половины XVI-XVII вв., англичане отмечали варварство религиозных обычаев, непонимание «московитами» существа веры, незнание ими основных христианских текстов и «идолопоклонство», под которым подразумевались поклонение иконам и любовь к нательным крестам и образкам. Особенности традиционного русского благочестия, в частности, привлекли внимание Р. Ченслера, К. Адамса, Дж. Флетчера, Дж. Турбервилля [7, с. 217]. Степень объективности их взглядов, как думается Л.Б. Сукиной, позволяют по-новому оценить недавние исследования в сфере русской культуры позднего Средневековья.
Англичане, как и другие иностранцы, побывавшие в России в то время, в первую очередь, обращали внимание на внешнюю сторону проявления благочестия русских. Исключение составляет только сочинение Дж. Флетчера, который пытался анализировать само содержание веры.
Привычка к строгости и суровой простоте отправления культа в протестантской церкви заставляла англичан замечать многое из того, чего не видели или не считали чем-то особенным послы и путешественники из католических стран (неслучайно, например, Дж. Флетчер постоянно сравнивал православных русских с «папистами»). Данное обстоятельство делает записки английских авторов наиболее ценными в источниковедческом отношении, - находит Л.Б. Сукина. Эти авторы обращали внимание на архаичность форм вероисповедания, стремление к предельно строгому следованию византийским традициям и убеждённость русских в особой святости своей страны.
С их желанием быть «святее» других христиан англичанами связывается удивляющее их большое количество монастырей [7, с. 218], а также строгость соблюдения постов. В то же время, - полагает Л.Б. Сукина, - большинство авторов склоняется к вполне рациональному объяснению тяги русских к пострижению в иноки бегством от невыносимых невзгод мирского существования.
Англичанам бросилось в глаза и особое отношение русских к культовому искусству, которое, что, например, успел понять Р. Ченслер, искусством в европейском смысле этого слова и не считается. Почитание икон и осуждение храмовой скульптуры как рудимента идолопоклонства выдавалось английскими мемуаристами за феномен русской духовности.
Вероятно, эти наблюдения английских путешественников и дипломатов подкреплялись и доходившими до них сведениями об обсуждении вопросов иконопочитания на церковных соборах середины XVI в. и в окружении Ивана Грозного [7, с. 219], - считает Л.Б. Сукина.
В её представлении от внимания английских эмиссаров не ускользнули и серьёзные противоречия религиозной жизни русских людей. Так, по утверждению Дж. Турбервилля, он никогда не видел «людей, столь окружённых святыми, но диких и низких», с которыми «по нецивилизованности могут сравниться только ирландцы».
По мнению Л.Б. Сукиной, в глазах англичан строгое соблюдение обрядов, многочисленность и продолжительность церковных служб соседствовали в России с пренебрежительным отношением к их содержанию, инаблюдатели-протестанты заключали, что несмотря на торжественность и пышность богослужения, благочестие русских заключается преимущественно в формальных действиях: молитвах, постах, обетах, приношениях, подаянии милостыни, крестных знамениях.
Англичане с удивлением и возмущением отмечали, что даже священники, в том числе часть верхушки духовенства, плохо знают текст службы, многие почти неграмотны, а их паства не может прочесть целиком ни одной молитвы. Поэтому большинство населения России, по наблюдениям английских путешественников, не делает существенных различий между верой в Троицу, Богородицу и почитанием Николая Угодника как специфического «русского Бога» [7, с. 221].
Забота о посмертной судьбе человека, связанная с жертвованием значительных денежных сумм в храмы и монастыри, сочетается с «варварским» обычаем не хоронить умерших в зимнее время, а складывать их в «скудельницы» или Божедомья до наступления первых летних праздников.
Как считает Л.Б. Сукина, ещё один изъян русского благочестия с точки зрения общехристианской морали англичане видели в отношении к нищим, в котором показная щедрость отдельных благотворителей была призвана скрыть равнодушие общества к чужим несчастьям и страданиям [7, с. 222].
По определению М.В. Моисеева, «с 1550-х гг. среди записок иностранцев начинают заметно преобладать произведения англичан», которые «ряд исследователей относит ... к лучшим сочинениям европейцев о России».
С точки зрения ученого, из появившихся во второй половине XVI в. сочинений англичан в аспекте изучения русско-ногайских отношений наибольший интерес представляют записки Р. Ченслера, Э. Дженкинсона, Т. Бэни-стера и Д. Дэкета, Х. Бэрроу, Дж. Флетчера и Дж. Горсея [4, с. 180].
Так, Э. Дженкинсон описал голод 1558 г. в Ногайской Орде, когда погибло 100 тысяч человек. По мнению автора, русские дурно обращались с бежавшими от голода в Астрахань ногаями. Более всего Э. Дженкинсона возмущало безразличие русских властей по отношению к крещению ногаев.
По утверждению Э. Дженкинсона, бий Исмаил убил всех других претендентов на власть в Орде, не пощадив собственных братьев и детей, что, однако, не находит подтверждения в других источниках [4, с. 180].
М.В. Моисеев по ряду признаков предполагает наличие у Дженкин-сона ногайского информатора, недаром во время пребывания английского путешественника в Астрахани там было много ногаев. Тем не менее, а может быть, благодаря этому, информацию Дженкинсона М.В. Моисеев признает не вполне объективной. Так, русские посольские книги свидетельствуют о попытках Москвы помочь ногаям во время голода, от которого страдалии соседние владения России. Так же обстоит дело и с другими его «ногайскими» известиями, - заключает М.В. Моисеев. По его наблюдению, многие англичане в своих записках описывали нападения ногаев на купцов и Астрахань.
Дж. Горсей считал, что Иван IV завоевал ногаев вместе с Казанью и Астраханью. А. А. Севастьянова в комментариях к запискам этого английского дипломата и предпринимателя связывала подчинение ногаев с процессом шертования. Полемизируя с ней, М.В. Моисеев указывает, что первая шерть была заключена в 1501 г., а не в 1540 г.; впоследствии же, несмотря на все усилия русской дипломатии, шерть так и не удалось возобновить. Вместе с тем, даже заключение шерти не означало вхождение той или иной территории в состав Московского государства или её вассального статуса [4, с. 181].
Оценивая записки англичан и других европейцев о России как источник по истории Ногайской Орды, исследователь заключает, что их информативность значительно ниже русских источников, особенно посольских книг; эти сочинения явились «продуктом двойного отображения», кроме случаев прямых контактов авторов с ногаями. Тем не менее в записках порой имеются сведения, которых нет в отечественных документах. Для русско-ногайских отношений времени до Исмаила, исходя из иностранных сообщений, характерна высокая степень напряжённости. В целом же, на взгляд М. В. Моисеева, представления европейцев о восточных соседях России хотя и сбивчивы, подчас тенденциозны, но в основном верны [4, с. 182].
А.А. Севастьянова, посвятившая несколько статей происхождению записок Дж. Горсея о России и выполнившая их новое издание, называет этого дипломата королевы Елизаветы Тюдор, не раз выполнявшего и секретные поручения Ивана Грозного и Бориса Годунова, осведомлённейшим среди англичан в русских делах [5, с. 11], что наряду с московскими знакомствами составило в его сочинениях целый пласт все ещё мало востребованных историками характеристик «людей двора» двух государств. Дж. Горсей, как пишет
исследовательница, в отличие от Дж. Флетчера много и охотно повествует о своих встречах с русскими царедворцами, хотя и не упорядочивает своих рассказов [5, с. 11].
В тексте «Путешествий» Дж. Горсея А.А. Севастьянова считает возможным увидеть своеобразную миниатюрную «повесть о Борисе» [5, с. 12].
С точки зрения исследовательницы, «Горсей косвенно свидетельствует о присутствии (если уж не об участии) ... Годунова в обстоятельствах смерти царя Ивана, и прямо - о той первой и главной роли», которую играл Борис при царе Фёдоре. По наблюдению А.А. Севастьяновой, во втором известии Горсея (за конец 1580-х гг.) о Борисе мемуарист ему вполне симпатизирует [5, с. 12, 13].
«Третья встреча» с Борисом Годуновым происходит на тех страницах записок Горсея, которые посвящены Смутному времени. Здесь имеется уже иной «портрет» Бориса, написанный по собственным воспоминаниям и ранним заметкам, наконец, чужим рассказам, но едва ли Томаса Смита, труд которого, опубликованный в Англии уже в 1605 г., содержит эмоциональный и полный трагизма рассказ о крахе семейства Годуновых. Автор этого рассказа неизвестен, однако его сочинение явилось источником не только записок Т. Смита, но и последних страниц «Путешествий» Горсея, где Борису Годунову даётся «богатая деталями» отрицательная «характеристика» [5, с. 13, 14].
С.В. Кайдашев обращается к мемуарам Дж. Горсея как к источнику, освещающему положение и условия жизни английской колонии в Москве.
В представлении исследователя знакомство Горсея с высокопоставленными людьми, с жизнью Москвы позволило ему дать более-менее правдивое описание русской столицы, включая английское подворье, за 1571-1591 гг. [1, с. 237, 238].
На взгляд С.В. Кайдашева, о том, какое место занимал агент Дж. Горсей в России, можно судить по степени его осведомлённости. Так, во время визита Дж. Бауса в Москву Горсей находился либо в числе москвичей, встречавших посла, либо в его свите. Во всяком случае, он смог подробно описать мелочи церемонии приёма Дж. Бауса [1, с. 239].
В оценке видного современного исследователя приказного строя России рубежа XVI-XVII вв. Д.В. Лисейцева Дж. Флетчер «сумел составить для своих соотечественников достаточно полную картину административного устройства Московского государства, уделив наибольшее внимание финансовым вопросам» [2, с. 66].
Как пишет Д.В. Лисейцев, Флетчер, демонстрируя неплохую для иностранца осведомлённость об административном устройстве «Московии», перечисляет 12 центральных приказов (не считая подчинённых Посольскому, Разрядному и Поместному приказам четвертей) [3, с. 244].
Дж. Флетчер, посетивший Москву в 1588-1589 гг., пожалуй, первым из иностранцев засвидетельствовал факт существования в Российском государстве особого ведомства, управлявшего «выезжими немцами», - Иноземного приказа [2, с. 66].
По мнению Д.В. Лисейцева, Флетчер отзывался о России крайне негативно, что было связано, вероятно, с провалом миссии этого английского дипломата в Москву, и трактат «О государстве Русском» был призван оправдать своего автора в глазах соотечественников [3, с. 242].
Итак, в работах многих современных исследователей записки англичан, посетивших Россию во второй половине XVI в., нередко анализируются как источник по истории царского двора и органов центрального управления Московского государства, а также английского подворья в русской столице. Ученых последнего десятилетия все чаще интересует и восприятие русского благочестия и верховной власти «Московии» первыми английскими мемуаристами, писавшими о России времени Ивана IV и его фактического преемника Бориса Годунова.
B.Р. Новоселов ; отв. ред. С.П. Орленко. - М. : Древлехранилище, 2006. -
C. 215-225.
