Спросить
Войти
ПИСЬМЕНА ВРЕМЕНИ
В.Л. Махлин РУССКАЯ ИСТОРИЯ СЕГОДНЯ
(Предисловие переводчика к кн. А. Валицкого «История русской мысли: От Просвещения до марксизма»1)
Аннотация. В статье рассматривается вклад известного польского историка А. Валицкого в исследование русской истории. Методически исследования А. Валицкого относятся к англосаксонской традиции и истории идей, «или интеллектуальной истории». Эта традиция не перестает быть значимой и полезной.
В приложении дается перевод отрывка из первой главы книги А. Валицкого «История русской мысли: От Просвещения до марксизма».
Анджей Валицкий (род. 1930) - известный польский историк русской мысли, автор многих книг, ни одна из которых, правда, до сих пор не публиковалась по-русски в полном виде2. Родился А. Валицкий в Варшаве, его первым учителем в области русской философии и истории был живший и преподававший в послевоенной Польше выдающийся российский мыслитель-эмигрант Сергей Гессен (1887-1950), о котором Валицкий писал уже в постсоветское время3.
В одном из писем ко мне, переводчику его книги «История русской мысли: От Просвещения до марксизма» с американского издания (1979), А. Валицкий заметил не без горечи, что ему в России как-то особенно не везло с публикациями. С точки зрения советских идеологических стандартов оспорить у автора-марксиста из братской ПНР было вроде бы нечего, но что-то в работах А. Валицкого в эти стандарты не укладывалось и каким-то образом им даже сопротивлялось и противоречило. Вот это «что-то» достойно особого внимания и рассмотрения как раз сегодня, когда русская история последних двух с половиной столетий, с одной стороны, отпала в прошлое (окончательно стала прошлым), а с другой стороны, наоборот, снова и по-новому вернулась в исторический круг нашего мира жизни. Вернулась, но какой-то нелинейной и антиутопической. В свете опыта ХХ в. и нашей современности она наводит на мысль: нет никакой возможности оторваться от собственно прошлого, как невозможно, оставаясь живым, выбраться из своего собственного тела.
Наиболее очевидный пример непривычного в исследованиях А. Валицкого: польский автор исследует и оценивает русское славянофильство, несомненно, критически, как и подобает марксисту; но, во-первых, это - «критика» в европейском смысле этого слова (аналитика); а во-вторых, чувствуется, что критик по-настоящему заинтересован и даже «любит» славянофильство, воспринимая и воссоздавая в своем предмете нечто такое, что больше критики, какой бы серьезной и убежденной она ни была. Ненавязчиво, но тем более убедительно здесь опознается взгляд «другого» на русские дела и русских мыслителей - взгляд не инфернальный или вызывающий (как у Ж.-П. Сартра или у «постмодернистов»), а нормальный и симпатизирующий, позволяющий в какой-то мере по-новому взглянуть на самого себя. Нужно быть «другим», чтобы попутно отметить (в связи с дискуссией 1890-х годов между марксистами и народниками) «характерный для России спор о роли "субъективных" и "объективных" факторов в истории»4; и нужно быть «русским», чтобы сегодня (так сказать, «после всего») всерьез задуматься о социально-онтологических основаниях такого спора в русском мире жизни, как и в общеевропейском контексте «диалектики Просвещения».
Оттого и марксистский подход, заметно смягченный, впрочем, «оттепельным» отрезвлением в странах Восточной Европы и в СССР во второй половине прошлого столетия (и явно либерально-западноевропейскими симпатиями и приоритетами автора), предстает в книгах и статьях Валицкого не с худшей, а с лучшей своей стороны. Это не столько аргумент в пользу марксизма,
В.Л. Махлин
сколько констатация, которую целесообразно учитывать в стране, где еще и сегодня ответом на утопическую идеологию может быть только другая утопическая идеология.
Каким образом «мечтательство» и утопизм могут стать «практикой» как раз в отталкивании от бесконечного словоговоре-ния, как бы компенсирующей странную, на европейский взгляд, косность и нецивилизованность русского мира жизни? Из «круга утопии» - консервативной, либеральной, революционной, как и постреволюционной, - похоже, не было и нет выхода или исхода для реального исторического и политического тела, при всей его «духовности» и «литературности». Вероятно, поэтому после происшедшей в советский век «раскорчевки» научные традиции и навыки мышления в нашей стране остались в основном более или менее марксистскими, и только они (да и то все меньше) способны служить альтернативой мелкому позитивизму - внутри науки, а вне науки - «полетам во сне и наяву», анархизму и утопизму с эффектными «публичными» выходами или выходками из своего «угла» и «подполья».
Методически исследования А. Валицкого относятся в основном к англосаксонской традиции «истории идей» (history of ideas), или «интеллектуальной истории» (intellectual history). Разумеется, после научно-гуманитарной революции в понимании и исследовании исторического опыта - революции «в способе мышления», совершившейся, в первую очередь, в Германии между 1917 и 1923 гг., а в России представленной именами Г.Г. Шпета, М.М. Бахтина, А.А. Ухтомского и других5, - подход к истории мышления как истории «идей» не может оставаться ни преобладающим, ни единственным (подобно тому, как невозможно больше видеть в немецком романтизме преимущественно национализм и реакционный утопизм, а в Ницше - только «иррационализм» и «фашизм»). Тем не менее традиция «истории идей» не перестает от этого быть значимой и полезной; просто она становится, в духовно-историческом и научно-методологическом смысле, по выражению А.А. Ухтомского, «частностью и провинциализмом»6. Более того, в «школьной» иерархии научно-гуманитарного образования традиционная «объективистская» историография в духе «истории идей» и, шире, формального историзма («историцизма») XIX-XX вв., - не только более доступная, но и совершенно необходимая, обязательная ступень; без нее не подняться на следующую.
Под этим углом зрения упоминавшаяся «История русской мысли», отрывок из которой предлагается здесь вниманию читателя, может какое-то время служить добротным и надежным учебником в лучшем смысле этого слова. В США эта книга А. Валицкого стала начиная с 1980-х годов едва ли не основным учебным пособием по истории русской мысли XVIII-XIX вв. Но и в России такой «учебник» явно нужен, хотя нужда здесь иная, чем у западных славистов.
В феврале этого (2012) года А. Архангельский собрал в своей телепередаче несколько бывших советских диссидентов, чтобы выяснить вопрос, почему до сих пор в нашей стране, в отличие от других стран Восточной Европы, отсутствует (не написана) история диссидентства. «Бывших» диссидентов, видимо, тоже не бывает: каждый выступавший имел, как говорится, «свое мнение», никак не согласное с другими, и в ходе «дискуссии» стало понятно, что сколько-нибудь объективная история диссидентства в СССР вряд ли появится в обозримом будущем. Этот скромный случай, как представляется, делает понятным поразившую постсоветское общественно-историческое тело «немоготу» - включая, разумеется, и трудности написания просто «нормальной» (если уж не «стандартной») истории русской мысли хотя бы еще позапрошлого века.
Отрывок из первой главы книги А. Валицкого «История русской мысли: От Просвещения до марксизма», русский перевод которой в настоящее время готовится к публикации, по-своему целен и завершен. Перед нами в миниатюре своего рода порочный круг российской мысли - движение от чаяния просвещения и обучения в Европе к сознательной изоляции от Европы, к реакции во внутренней и внешней политике. Современное поколение пережило это движение российской истории по замкнутому кругу в 1990-е годы. Валицкий показывает и комментирует краткую историю того, как этот «круг» впервые воспроизвела Екатерина II - инициатор и первый могильщик русской философии.
