КРАСОТА ПО-РУССКИВ РОССИЙСКИХ НАУЧНЫХ НАРОДООПИСАНИЯХ: ИЗ ИСТОРИИ НАЦИОНАЛЬНОЙ АНТРОПОЭСТЕТИКИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIX В

русский вопрос

вопросы НАЦИОНАЛИЗМА 2018 № 1 (3 1)

мдрия войттовнд Дескинен

д.ист.н., в.н.с. ИСл РАН, marles70@mail.ru

КрАСОТА ПО-руССКИ

в российских нАучных НАРОДООПИСАНИЯХ: из истории национальной антропоэстетики ВТОрОй половины XIX в.

Аннотация: В статье рассматриваются представления о русском национальном образе в народоведческих описаниях и популярной этнографической литературе второй половины XIX в., так как в период формирования национального сознания важное место в дискуссиях о русскости занимал вопрос об идеальном крестьянском типе — внешнем облике, характере и этнокультурных особенностях, воплощавших русскую нацию. Реконструируются гендерные вариации национального физического облика, а также значение категорий красивый / некрасивый для определения «чистоты» и «древности» происхождения русского народа.

Abstract: The article explores the ways of representing the Russian national character in the ethnographic descriptions and popular ethnographic literature in the second half of the XIX century. It was the period of intense national consciousness formation when an important place in the public discussions on the problem of &Russianness& was occupied by the question of the ideal peasant type - its appearance, character, ethnic and cultural peculiarities which made up for the representation of the Russian nation. The article reconstructs gender variations of the national physical appearance and the significance of the &beautiful/ugly& categorical distinction which determined the meaning of the ideas of «purity» and «antiquity» for the problem of the Russian people&s origins.

Этнические и антропологические различия племен и народов во второй

Работа выполнена при поддержке гранта РФФИ №18-09-00105а «Визуальные воплощения великорусской этничности и репрезентация русскости в национализирующем дискурсе Российской империи (вторая половина XIX в.)».

половине XIX в. имели давнюю традицию трактовки, они опирались на довольно архаичные, восходящие еще к античности и к эпохе Возрождения представления о природе и проявлениях этноотличительности. Доминировало убеждение, что внешнее наблюдение вполне позволяет ученому-путешественнику точно идентифицировать

и язык, и этнокультурную, и расовую принадлежность индивида или группы, что укрепляло веру в возможности объективного описания и оценки (в том числе физических признаков и свойств). Полемика касалась вопросов о происхождении значительных (расовых) различий, критериев их классификации и тех особенностей культуры, которые в период господства эволюционистской теории выступали маркерами уровня развития народов и степени их цивилизованности. На практике (т.е. при полевом исследовании) профессиональные антропологи и неподготовленные наблюдатели могли лишь в самом общем виде зафиксировать на письме или в изображении кажущиеся им характерными отличия физического облика представителей разных рас и народов — как и в более ранних народоописаниях, это цвет кожи, глаз и волос, рост, черты лица. В репрезентации внешности преобладали архаические оценочные определения, связанные, во-первых, с эстетическими и вкусовыми предпочтениями тех, кто стремился представить научно-объективную фиксацию в наименее приспособленных для этого терминах и категориях (например, красивый / некрасивый, приятный / неприятный), и во-вторых, с моральными свойствами (добрый / злой, честный / лукавый, лживый), а также, в-третьих, с особенностями нрава / темперамента (веселый / угрюмый, нежный / грубый, энергичный / медлительный, бодрый / вялый)1. Согласно научным представлениям эпохи, все эти качества любой описатель мог установить визуально, по внешним приметам и чертам, поскольку считалось, что и нравствен140

заключения, сделанные на основании количественных методов и «интуитивных» способов, совпадают (подр. об этом: Лескинен М.В. Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в.: «Другой» сквозь призму идентичности. М., 2010. С. 109-111).

ность, и темперамент, и даже традиции «встроены» в человеческое тело и воспроизводятся бессознательно. А потому физический облик не только не в состоянии скрыть нрав, ум, добродетели и пороки, а также «наклонности» и «пристрастия» (в том числе, например, и к политическим формам правления), но, напротив, неизбежно «разоблачает» их. Поэтому принцип изоморфизма, т.е. взаимообусловенности внешних и внутренних качеств, лежавший в основе этнокультурных характеристик народов с античности, в это время обрастает новыми трактовками и расширяет сферу применения.

Следствием данной установки является значение внешней красоты в этнических описаниях и изображениях (как вербальных, так и визуальных). Красота, с одной стороны, видится непременным признаком «своего» этнического типа (или одного из его региональных вариантов) в национальных автопортретах / самоописаниях, которые, в свою очередь, неизбежно осуществляются в соответствии с установкой естественного этноцентризма. С другой — красота, как и в античности, выступает «доказательством» добродетельности или связи с Божественным, в то время как безобразие видится приметой порока или контактов с «дьявольским», потусторонним, нечистым или чужим (как в традиционной культуре), а также соотносится с «дикостью» (нецивилизованностью). В-третьих, физическое и нравственное совершенство ассоциируется с социальным статусом человека и группы, оно объявляется присущим лишь знатному сословию, поэтому считается, что «низы» — как другая «порода» — не могут обладать такими чертами, и в этом смысле социальная и этническая инаковость сближаются (бытовало, в частности, убеждение, что бастарды, как и метисы, легко узнаваемы в связи с тем, что они принимают признаки «низшего» из родителей). Наконец, в-четвертых, восприятие иноэтнической внешности

подчиняется определенным стереотипам и предубеждениям — наблюдатель «несвободен» в своих антропоэсте-тических оценках2, и, следовательно, фиксация «красивого» и «некрасивого» в этнографических описаниях является характеристикой в первую очередь представлений наблюдателя, а не его объекта.

В некоторых этнографических и антропологических вопросниках-анкетах проводилось гендерное разделение описаний этнического облика (широко распространенного, типичного), а также давалось указание обращать внимание на особенности интерпретации эстетических категорий прекрасного и безобразного в изучаемых культурах, в том числе и касающихся физического облика «своих» и «чужих»3. Однако эти представления редко выступали в качестве самостоятельного объекта полевых исследований, чаще они становились предметом реконструкции, предпринимаемой на основании анализа фольклорных текстов этнической культуры. В то же время во второй половине XIX в. появляется большое число научных работ российских ученых и публицистических очерков, в которых признавалась историческая и социаль2 Халдеева Н.И. Антропоэстетика. Опыт антропологических исследований. М., 2004. С. 5-6.

ная обусловленность оценок женской красоты и физической привлекательности в «высокой» и народной культуре разных народов. В России этого времени исторические реконструкции осуществлялись на основании изучения текстов народной словесности и художественной литературы4.

Восприятие физических параметров, составляющих «физиономию» народа, продолжало оставаться областью, в которой наблюдатели более руководствовались собственными предпочтениями (индивидуальными, социальными, профессиональными, культурными и др.), нежели «объективными» данными. Впрочем, и ученые, и путешественники не рефлексировали по поводу того, почему те или иные черты казались им привлекательными или отталкивающими. Только естественным (обывательским) этноцентризмом трудно объяснять данную особенность восприятия5, так как в этнографическом российском

№ 34. С. 8.

дискурсе спектр оценок внешности различных народов Российской империи весьма широк: в них часто встречаются негативные характеристики физического облика представителей собственного этноса и, напротив, восхищение красотой других народов. Стереотипная констатация «некрасивости» финнов и родственных им финно-угров Поволжья часто была связана с цветом их лица, который казался желтым или смуглым6. Такое заключение было обусловлено теорией, согласно которой финно-угры имели азиатское происхождение (т.е. принадлежали к желтой расе)7. С другой стороны, азиатское происхождение не являлось главным критерием оценки внешности представителей этноса. Подтверждением тому может служить описание казанских татар, относимых к народам «азиатским» (правда, не в географическом, а в циви-лизационном отношении): они «по физическим своим особенностям принадлежат к числу красивых пород»8.

А вот в отношении русской красоты мнения могли быть диаметрально противоположными. Наружность великорусов могла казаться еще более неприятной, чем внешность известных некрасивостью финнов. По мнению владелицы дачи в Териоках М.В. Крестовской, в Финляндии «все красиво, культурно и... как будто немного чуждо; здесь (в Курской губернии. — М.Л.) все запущено, неразработано,

_ Учебное пособие для учащихся: в 6 т. / Сост.

грязно»9. Признаваясь в симпатиях к «финляндцам», восхищаясь ими, Крестовская так описывала русского — «родного», «привычного» мужика: «загорелые, бородатые лица, с которых до сих пор точно и не сбежало сполна робкое, забитое выражение какой-то покорности и страха, целыми веками искусственно прививавшихся им»10; «неграмотный, невежественный, полуголый в своих примитивных отрепьях, "темный", по собственному признанию, и даже не стремящийся выйти из своей темноты и заевшей его вечной, горькой нужды, от которой он отупел, спился и опустился»11. В очерках о жителях Русского Севера встречается иная характеристика: «Русское население Архангельской губернии отличается здоровым телосложением, большей частью хорошим ростом... и довольно красиво. Особенно замечательны женщины, они высоки и сильны. большей частью имеют волосы русые и белолицы»12.

Следует также подчеркнуть, что подобные оценки внешней красоты (впрочем, как и иные заключения о характере, нравах и обычаях народов в целом или их отдельных социальных групп, которые составляют совокупность стереотипных суждений авторов этого круга)13 ни в коей мере нельзя считать универсально-национальными. Напротив, они демонстрируют особенности эстетического восприятия и модных канонов образованных сословий Европы своего времени. Многие

и финны. Гл. 9.

авторы второй половины XIX в. предпринимали попытки выявить признаки внесословной русской национальной женской красоты посредством анализа фольклорных произведений14. Даже выдающиеся русские антропологи первого поколения — в частности, А.П. Богданов — строили свои рассуждения о физическом типе и об исторической эволюции представлений о русской красоте на этих материалах: «У русского тип красоты выражался в том, чтобы была "молодая, разумная, без белил лицо белое, без румян щеки алыя". "Ростом она повыше меня, краше ее в тереме нет, умнее и в городе нет". у девушек в песнях встречается только русая коса, которую по песням девушки так охотно расчесывают «и через поле идучи, русу косу плетучи" и дома: "под окном девица сидела, буй-ну голову чесала, свою русу косу заплетала". По народному идеалу красна девица должна быть "тонка, высока; тонешенька, белешенька", и, следовательно, толстота вовсе не в народном идеале красоты. Впрочем, народ не отнимал своего рода прелести и у девушек небольшого роста; девица могла быть и "не величка, круглоличка, румяное личико". Можно сомневаться только в постоянной естественности одного признака, воспеваемого песнями, это черных бровей: "очи ясны, брови черны, личиком беленька", "лицом она и бела, и румяна, бровью она почерней меня". В просмотренных нами песнях у женщин всегда воспевается русая коса, а у мужчин только иногда русые кудри»15.

Однако в действительности в на14 См., напр.: Богданов А.П. Антропологическая физиогномика. С. 139-141; Котля-ревский А.А. Женская красота по понятиям славянских и германских племен.

родной культуре вообще и в менталитете русских крестьян в частности критерии красоты и значимость физической привлекательности были жестко социально дифференцированы. В традиционных представлениях русских, — констатируют современные антропологи, — красота связывалась исключительно с периодом девичества и целомудрия, а потому «ограничивалась периодом от совершеннолетия до свадьбы»; а «представления о красоте... сводились, главным образом, к признакам физического здоровья»16. Красивыми, по мнению крестьян, считались «бойкие», «веселые» и задорные девушки17. Рассуждения о чертах лица, формах телах, грации или нравах женщин (как своей культуры, так и различных расовых типов) — предмет интереса мужчин, принадлежавших к исключительно европейскому кругу и высшему сословию18.

Особое место занимал вопрос о ген-дерных вариациях физического облика (и красоты в том числе) в спорах антропологов. Западноевропейская расовая теория в качестве одного из основополагающих постулатов приняла тезис о том, что критерием ци16 Красота // Мужики и бабы. Мужское и женское в русской традиционной культуре. иллюстрированная энциклопедия. СПб., 2005. С. 279, 280.

вилизованности и принадлежности к «высшим расам» служит внешняя физическая гармония — разумеется, параметры этой гармонии обусловлены были идеалами красоты, сформировавшимися в европейской культуре еще в эпоху античности19. Можно согласиться с современными исследователями в том, что расовые теории в российской этнографии и антропологии не получили такой актуализации, как в западноевропейской науке того времени20. Это, однако, не исключало довольно резких и расистских с сегодняшней точки зрения21 высказываний о внешности и нравах некоторых народов северных окраин России и Сибири22.

Но если в западноевропейской традиции народоописаний акцент на расовом физическом облике был актуален и ярко выражен еще в «доан-тропологический» период23, то в русских этнографических очерках второй

каждому». М., 2011. С. 95-116.

половины XIX столетия физическое разнообразие этнических типов, их смешение воспринималось как характерная примета российской имперской полиэтничности — особенно в отношении народов Европейской России, и потому очень часто оценивалось позитивно. Этническая ассимиляция, в частности, славян и финно-угров, в процессе колонизации и формирования русскости, могла пониматься как благоприятный с точки зрения улучшения «породы» процесс. Великорусский тип в процессе его научной реконструкции трактовался как смешанный не только в культурном, но и в расовом отношении24. Причем концепция метисации существовала в двух версиях — бесспорной первой, базировавшейся на заключении о том, что великорусы являются финно-славянским субстратом, и менее убедительной для современников второй, заключавшейся во влиянии «тюркской» (т.е. татаро-монгольской) «крови» на северо-восточных славян25.

Таким образом, красота оказывалась не только важным доказательством, критерием цивилизационной «развитости» народа, но и выступала в качестве этнодифференцирующего признака европейских этносов («кавказской расы»). Несмотря на неочевидность данного критерия, ученые стремились обосновать научные дефиниции

красоты. Этнические описания женщин традиционно включали оценку привлекательности их лица, тела, движений и походки. В последней четверти XIX в. вышло несколько масштабных трудов, посвященных рассмотрению всех расовых типов женщин с целью выявления принципов гендерной специфики этнического и антропологического обликов (они стали первыми сочинениями по западноевропейской антропоэстети-ке). Эти сочинения принадлежали перу врачей-гинекологов и путешественников, и, несмотря на «научность» поставленных задач — объяснить и показать разнообразие типов женской привлекательности / непривлекательности среди представителей всех народов человечества, — содержали в себе очевидные черты этноцентризма и расовых предубеждений. К числу наиболее известных русскому читателю второй половины XIX в. работ принадлежат: сочинение А. фон Швейгер-Лер-хенфельда «Женщины Земли» (1881)26, трехтомник Г. Плосса (1885)27 и исследование К. Штраца «Расовая женская красота» (1904)28. В них отразились многие довольно распространенные в европейской среде второй половины столетия гендерные и этнические стереотипы. В их ряду необходимо рассмотреть следующие.

Французский скульптор Ш.А. Кор-дье, современник этих авторов, в своем докладе, прочитанном перед аудиторией Парижского антропологического общества, доказывал, что «всякая раса разнится в присущей ей красоте от другой расы. Поэтому нет общих

признаков красоты»29. Эту же позицию разделял Г. Плосс, утверждавший, что для мужчины наиболее привлекательной будет казаться представительница его племени и расы, а основным общим условием красоты остается лишь требование здоровья и «нормальности»30. С этим соглашались русские антропологи. А.В. Богданов в связи с полемикой о русском типе писал, что «в каждом из нас, в сфере нашего "бессознательного" существует довольно определенное понятие о русской красоте»31.

К. Штрац же, напротив, не сомневался в том, что любому человеку (т.е. мужчине) всегда физически более привлекательным кажется не свой расовый или этнический тип, а «совершенный тип белой расы». Поэтому он различал понятия женские «расовые типы» и женская «расовая красота». Первые могут быть выражены во всяком представителе этноса, а вторая всегда стремится к эталону белой расы, она «развивается только у того тела», у которого расовые особенности (т.е. по умолчанию «небелой» расы) настолько ослаблены, что переходят границы красоты32. Именно идеальный образец «белых», по мнению немецкого автора, становится главным как сознательным, так и неосознанным объектом сравнения. Поэтому представления о красоте универсальны; «красивыми» всем мужчинам кажутся те представительницы других народов, чьи параметры максимально близки к этому образцу33.

Более взвешенная оценка женской этнической красоты содержится в сочинении предшественника К. Штраца по изучению гендерной антрополо29 Цит. по: Плосс Г. Женщина в естествоведении и народоведении. Репринт. изд.: в 3 т. Сыктывкар — Киров, 1995. Т. 1. С. 84.

гии — Г. Плосса, который обладал гораздо более широкими познаниями в этнографии. Однако и Плосс разделял широко распространенное убеждение в «умственном и нравственном» неравенстве полов34, а точнее, о женском несовершенстве физиологии, ума и морали. Он принимал расхожий взгляд о преобладании у женщин чувств и эмоций над разумом и логическим мышлением (некоторые западноевропейские антропологи, впрочем, и вовсе отказывали женщинам во втором), соглашаясь с уподоблением женщин детям — по уровню их развития, отсутствию рефлексий и природном имморализме35. Более тонко Плосс интерпретировал необходимые условия для развития женской красоты, считая, что к ним относятся не только климато-географи-ческие факторы, определяющие особенности антропологического облика и физическое здоровье, но и социальные — те, которые формируют положение женщины в социуме, позволяя ей «свободно развиваться». «Женская красота, — пишет он, — не развивается у того народа, женщины которого с юности низведены к униженному положению домашних животных.»36. Кроме того, занятия мужскими промыслами и тяжелым физическим трудом делают трудноотличимой женскую внешность от мужской, особенно с годами. Плосс, однако, не отрицал позитивных последствий метисации для умственного и физического «улучшения породы» и не сомневался в том, что смешение (но только в ограничен34 Плосс Г. Женщина в естествоведении и народоведении. С. 59-60.

ных масштабах) различных рас и народов способствует появлению женских типов, отличающихся признанной красотой и привлекательностью37.

Расово-антропологическая коррекция уже сложившихся стандартов характерологических описаний европейских народов, в которых женские образы были лишь дополнительным аргументом к иллюстрации общеэтнической специфики, не смогла кардинально изменить восприятие женского этнического типа, но содержание этих описаний и их оценки во второй половине столетия находились под сильным влиянием двух факторов: вненаучного — поэтики романтизма и процессов социальной эмансипации и научного — объявления женского физического типа в наибольшей степени отражающим и сохраняющим устойчивые черты этнической антропологии и культуры.

В XVIII и в начале XIX в. части света и связанные с ними оценки цивилизованности и характеристики нравов диктовались позицией наблюдателя, находящегося в Центральной Европе, — его точка зрения определяла ориентиры так наз. «ментальной карты»38. Они легко поддавались изменению в зависимости от географического и идеологического «положения» наблюдателя. Поэтому оппозиции север / юг, запад / восток в эпоху романтизма легко меняли свое семантическое наполнение, приписывая те же характеристики противопоставлению север / запад39, — так же, как в мифе о

Европе «Азия» или «Сибирь» понимались в первую очередь метафорически, а «восток» и «запад» могли оказаться важными маркерами в идентификации «центрального» и «периферийного» в пространстве культуры. Это оказало самое непосредственное воздействие и на характеристики этносов, относимых — в соответствии с указанными выше традициями нравоописаний — либо к северу, либо к востоку (югу). Изображение внешних особенностей и нравов этносов выстраивалось в духе европоцентризма. «Южные» народы выступали носителями «изнеженного», феминного начала, в то время как северные воплощали маскулинный тип. Поэтому черты, приписываемые женщинам «Востока» как в европейской беллетристике, так и в литературе путешествий, выбирались из комплекса качеств и особенностей, сложившихся под влиянием ориенталистского дискурса: это опасные покорительницы мужских сердец, томные одалиски40, однако более сексуально раскрепощенные, чувственные и потому опасные.

Сентиментальная литература путешествий уделяла большое внимание и вопросу о влиянии климата на людей и народы41, но в интерпретации различий «южных» и «северных» народов следовала за просвещенческими гипотезами, наделяя обитателей холодного климата большими добродетелями и

оппозиции юг / север на запад / восток см., напр.: Вульф Л. Изобретая Восточную Европу. М., 2003; Шенк Б. Ментальные карты. С. 42-48.

России см., в частности: Богданов К. Климатология русской культуры. Prolegomena //

НЛО. 2009. № 99. Текст доступен по адресу: http://magazines.russ.ru/nlo/2009/99/bo7. html

свойствами «молодости». Вопрос, повторим, был лишь в отсутствии точного перечня стран или краев севера и юга, что позволяло весьма свободно толковать метафору. И в период господства парадигмы позитивизма характеристики групп народов оставались неизменными, лишь частично подвергаясь корреляции.

Включение в тексты путешествий и научных этнографических очерков описаний внешнего облика женщин можно считать универсальной особенностью народоописательных текстов, что связано с общими принципами конструирования этнического типа. Авторы и составители — мужчины — оперировали при этом оценочными определениями, как, например, красивая / некрасивая, обаятельная / не обаятельная, страстная / холодная, живая / вялая, при этом редко поясняя не только природу этой привлекательности / непривлекательности, но и критерии собственных суждений.

Обращаясь к изображению женщин в русских этнографических народоописаниях, отметим, что они, с одной стороны, всегда вписаны в общую схему этнических характеристик народов Российской империи и с другой — соотносятся с традицией этнических самоописаний в национальных исто-риографиях и с русскими гетеросте-реотипами, однако не теми, которые бытовали в народной картине мира, а со сложившимися в образованных слоях общества — в первую очередь под влиянием художественной и научной литературы42. Самостоятельным и почти непременным пунктом путевых записок, историко-этнографических и географических очерков гендерные характеристики этносов становятся начиная с 1840-х гг.43 по двум причинам:

во-первых, положение женщин и детей в социуме объявляется важным критерием определения уровня культурного развития общества в целом и крестьянства в частности, а также показателем цивилизованности народа в целом; и во-вторых, в антропологической науке все большее признание завоевывает концепция, согласно которой женский этнический («расовый») тип в наибольшей степени сохраняет в себе характерные этнические физические и нравственные свойства44. Немаловажную роль сыграли и модернизацион-ные реформы в России, поставившие так наз. «женский вопрос»45, далеко не ограничивавшийся женской эмансипа-цией46, в центр общественно-политии люди. Курс географии, содержащей описание частей света в физическом, этнографическом и политическом отношениях. В 2-х вып. СПб., 1868-1869 / Сост. и изд. А. Павловский. Сочинения Э. Реклю, «Живописная Россия», «Народы России. Этнографические очерки». Подтверждением этому может служить также коллекция вырезок журнальных и газетных статей из фонда М.Д. Хмырова в ГПИБ, в котором теме «Женщина у древних и новых народов» посвящены три объемных тома, а собрание «Женщина в России» состоит из двух томов (Государственная публичная историческая библиотека. фонд М.Д. Хмы-рова). О месте и роли истории женщин в историографии позитивизма см., в частности, краткую характеристику основных тенденций в: Пушкарева Н.Л. Русская женщина: история и современность. М., 2002. С. 11-23.

ческих дискуссий. Наконец, довольно резкое изменение традиционных и просветительско-романтических представлений о гендерных моделях и правах повлекло за собой интерес к опыту и практике других народов. В этом контексте показательным примером может служить содержание статьи «Женщина» в Энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, посвященной положению женщины в культуре народов мира, в разных конфессиональных и исторических традициях. Главный акцент сделан на процессе постепенной эмансипации женщин в гендерном, сословном и культурном аспектах47, а собственно «эмансипации» посвящена отдельная статья энциклопедии.

Наиболее очевидной особенностью любых этнографических описаний женщин является их социально-и гендерно-субъективный характер, ведь подавляющее большинство авторов были мужчинами, причем принадлежавшими к высшим и средним сословиям. Не затрагивая хорошо изученные ныне универсальные особенности мужского нарратива и вопроса о своеобразии мужского письма «до-феминистической» эпохи, отметим лишь несколько наиболее существенных отличий в изображении женщин в «мужских» этнографических текстах. Это, во-первых, архаическое стремление дать не нейтрально-антропологическую, но оценочную характеристику внешней привлекательности наряду с нравственными добродетелями. Во-вторых, четкая сословная дифференциация, проявляющаяся в разных требованиях

к «хорошему» поведению и достоинствам женщин-крестьянок (как социально «чуждых» в культурном отношении) и женщин условно «высшего» сословия (дворянок, горожанок, почти никогда — аристократок и представительниц «высшего света»), некой социальной «ровни» повествователю. Именно вторые, несмотря на декларации описателей, оказывались главным объектом характеристик. Это важная социальная подоплека, поскольку суждения принадлежали представителям иной гендерной и общественной группы — т.е. внешним наблюдателям (социальному и этническому Другому).

Кроме того, значимым критерием позитивной оценки женщин становится степень их приверженности обычаям и нормам традиционного общества, патриархальным ценностям и социальным практикам. Любые проявления модернизации или эмансипации в этом отношении оцениваются, как правило, негативно. Однако последнее можно объяснить и тем, что задачей описателей было изображение «этнического типа», призванного воплощать именно «вечные», константные черты культуры народа, не подверженные сиюминутным трансформациям или моде. Чем консервативнее, архаичнее крестьянская культура, тем более адекватна она этнически-культурной «чистоте» и типичности. Особенно отчетливо эти особенности заметны в сравнении с текстами этнографических описаний, вышедшими из-под женского пера. Их очерки отличает внимание к положению женщины в семье и социуме, к социально-экономическому и правовому статусу, сексуальной жизни, а также нескрываемое сочувствие к «тяжкой женской доле» и рабскому положению, сформулированное зачастую с позиции личного опыта и гендерной солидарности48 (то есть они восприни48 Ефименко А.Я. Исследования народной жизни. Обычное право. М., 1888; Водовозова

мались и описывались с позиции социального «своего», хотя и этнического Другого).

Обратимся к некоторым характеристикам русских женщин в российских народоописаниях второй половины XIX в. При их рассмотрении следует учитывать важные установки наблюдателей. Их отличала общность принципов описания, обусловленная идеями о типичных качествах земледельческих и христианских народов, причем, согласно просветительским и романтическим представлениям, принадлежавших к категории «молодых» европейских этносов. Поэтому все славянские народы наделялись добродетелями трудолюбия, гостеприимства, патриархальной честности, мужества и т.п. При этом, как подтверждает сравнительный ана?