Спросить
Войти
© 2004 г. В.А. Матвеев
СЕВЕРОКАВКАЗСКАЯ ОКРАИНА РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ: КОЛОНИЯ ИЛИ СУБЪЕКТ ЕДИНОГО ОТЕЧЕСТВА
Многовековой процесс становления российского универсалистского пространства на евразийском континенте завершился лишь к концу XIX в. Этому предшествовали и финальные эпизоды закрепления в его составе специфических ареалов северокавказской окраины. С учетом складывавшихся геополитических реалий в начале XX в. после вхождения в сложившиеся государственные пределы еще ряда регионов наступали, можно сказать, уже его последние проявления.
Охватив 1/6 часть земли, Россия обрела, как считали тогда и это признавалось международными договорами, свои естественные границы, уравнявшись в размерах с таким универсалистским образованием, как Британская империя. Несколько уступали им в этом отношении страны с зависимой периферией -Китай, Турция, Австро-Венгрия, Франция и Испания [1].
С XVI до середины XIX в. постепенно обозначились три генеральные тенденции в этнополитическом развитии на европейской, а затем и всепланетарной аренах: национальное образование (Англия и Франция до появления обширных заморских владений), земельно-локальное (княжества и города Италии и Германии до объединения) и универсалистское с сопредельными территориями, наднациональное (Австро-Венгрия) [2]. Следует уточнить, что универсалистские образования в свою очередь имели еще одну типовую разновидность - колониальную, с классическим сочетанием обязательного наличия метрополий и зависимых стран.
К середине XIX в. внутриэтническая разобщенность в Европе, там где она еще существовала, была в значительной мере преодолена при помощи бонапартистского воссоединения (завоевания и буржуазных реформ) в Италии и насильственного подчинения при канцлере Бисмарке в Германии. Так произошел естественный отбор двух наиболее жизнеспособных тенденций, но в столкновении соответствовавших им концепций государственности, универсалистской (имперской) и национальной [3], идея «одна нация - одно государство» в ту эпоху в конечном итоге возобладала.
Это подтверждают все последующие перемены в Европе вплоть до окончания первой мировой войны в 1918 г. и распада Австро-Венгерской империи. В условиях азиатско-африканского и южно-американского геополитического и историко-цивилизационного развития процессы этнонациональной консолидации, наподобие происходивших когда-то в Старом свете, получили распространение только в XX в. и сопровождались также освободительными устремлениями к независимости и созданию национальных государств. Однако на пороге XXI в. универсалистская интеграция в Европе, обретавшей целостность еще во времена могущественных древних империй Рима и Карла Великого, вновь получает перспективность, превра-
щая этот регион мира, за исключением его юго-восточной части, в конфедеративное объединение народов.
При внешнем чаще всего кажущемся сходстве в прошлом универсалистские геоэтнонациональные объединения, представляя из себя более или менее консолидированные целостности, из-за особенностей становления и административно-экономического функционирования имели, безусловно, и свои специфические отличия. В науке тем не менее они не нашли соответствующего отражения. Существовавшие взгляды на этот счет на рубеже XIX - XX вв., например о России, не выходили из сферы философских догадок.
Наиболее ярко они отражены в спорах западников и славянофилов, которые не дали каких-либо убедительных результатов, но подготовили в определенной мере почву для последующих, пришедших им на смену идеологических доктрин [4]. Между тем потребность в конкретно-исторических разработках данной проблемы с каждым витком усиления кризиса монархической формы правления, игравшей помимо всего роль скрепляющего фактора для сложного полиэтнонацио-нального державного механизма, резко возрастала.
Вопрос, к какой же из исторических типологий универсализма относилась Россия, в науке до сих пор остается открытым. Подтвержденности не обрела ни одна из существующих версий. Отечественные реальности нередко как в прошлом, так и сейчас заставляют тех, кто с ними соприкасается, делать признание: «Мы не знаем России!». Недостаток знаний о ней обнаруживался, например, в ходе реализации реформаторских инициатив С.Ю. Витте и П.А. Столыпина [5], не позволивших из-за этого в том числе преодолеть наметившийся кризис существовавшей системы управления на эволюционных началах.
Основывались они, как известно, на копировании опыта Запада без должного учета российских реальностей. На несбалансированность такого курса совершенно справедливо указал публицист В. Строганов в выпущенной в 1912 г. брошюре: пример их должен служить образцом не для копирования, а «для усовершенствования своего родного» [6].
Проследим универсалистские особенности России на примере наиболее сложной, отличавшейся нестабильностью в тот промежуток времени северокавказской окраины. На континентальную масштабность ее государственного поля и более высокие интеграционные возможности по сравнению с аналогичными зарубежными реальностями влияние оказывала не только сопредельность территорий, но и прежде всего проводившаяся политика. Главная цель ее по отношению к иноэтническим сообществам (инородцам) сводилась к гражданскому приобщению, «слиянию с остальными подданными...» [7], тогда как в других имперских объединениях - к преимущественному получению материальных и политических выгод.
Так, доходы Англии, установившей владычество тоже над 1/6 частью Земли, только от одной заморской колонии Индии на 2/5 превышали все поступления в казну Российской империи [8], для их получения коренное население было обложено непомерно тяжелыми налогами, размер которых ежегодно составлял 55 - 60 % от общей прибыли хозяйства: 45 % с земли и 10 - 15 % на издержки администрации. Примерно такие же фискальные обложения устанавливались и в странах, завоеванных мусульманами, где так называемый налог на неверных тоже достигал 50 % [9].
Кроме того, с английских товаров, ввозимых в Индию, взималась пошлина в 2,5 %, а вывозимые в метрополию индийские - облагались сборами в 25 - 30 %, отчего торговля и промышленность в самой колонии фактически подавлялись, все же выгоды коммерческих начинаний принадлежали только англичанам. Население из-за столь обременительных повинностей лишалось почти всех своих доходов и выводилось на грань разорения. Именно такой ценой обеспечивались экономическое процветание метрополии, ее индустриальная мощь и относительное благополучие [8, 9]. В колониях Франции с 1892 г. привилегии для товаров из метрополии были даже повышены, а потом эти товары вообще перестали подвергаться налоговым обложениям [10].
Обогащения русского народа за счет других вообще не происходило, так как все инородческие территории в составе России рассматривались по большинству параметров на равных с великорусскими, а установленные для них налоговые повинности не имели каких-либо различий по признакам этнической принадлежности. Более того, в ряде случаев, например, для калмыков, башкир, ногайцев, крымских татар [11, 12], туземных обществ, расселенных в нагорной полосе Северного Кавказа, с учетом их нужды они были существенно уменьшены особыми распоряжениями.
А при введении русского управления в только что покорившихся районах Дагестана в 1860 г. главным штабом Кавказской армии было предусмотрено даже освобождение всех народов края «от взноса податей на три года во внимание к разоренному войною состоянию их» [13]. Такая мера тем не менее не являлась исключением и на первое время распространялась на разных этапах на все автохтонные объединения на Кавказе, принимавшие подданство России [14]. «С учетом недостаточности материальной» налоги были установлены, в частности, и для населения Ингушского округа горского участка Терской области, как разъяснялось в соответствующих документах, «на покрытие расходов казны по управлению» [11].
Как видно, проживавшие в нагорных и равнинных районах края туземные общества платили подати не одинаково: там, где обеспеченность землей существенно отклонялась от нормы, они были в 2 - 2,5 раза меньше [15, с. 76-77]. Фискальные льготы инонациональным сообществам предоставлялись иногда и в более существенных параметрах. Поселенные в пределах Северного Кавказа армяне, например, получили освобождение «...от государственных податей и
службы на 10 лет, а от дачи рекрут и складочных на них денег вечно» [16].
Курс на сохранение фискальных послаблений для инонациональных сообществ в Российской империи выдерживался неизменно. Перед посещением Николаем II Варшавы в 1897 г. в Западном крае был отменен особый налог с земледельцев польского происхождения, введенный в качестве репрессивной меры после восстания 1863 г. [17]. Казахское население в Степном крае и в местах традиционного компактного расселения выплачивало в начале ХХ в. повинности в 5,4 раза меньше сибирских казаков и более чем в
Население центральной губернии, или собственно Великороссии, вносило средств для бюджетных затрат на функционирование государства в целом на 59 % больше, чем окраины империи. Кроме того, за счет его людских ресурсов происходило в преобладающей степени пополнение вооруженных сил страны [19]. Купцы из инородцев повсеместно торговали без каких-либо ограничений наравне с русскими и с обоюдною пользою.
Как удалось установить С.В. Лурье при изучении отечественного имперского феномена, на российских окраинах «.все отрасли промышленности, .экономика., почти все командные должности гражданские и военные, юриспруденция, образование, печать -были в руках у местной элиты» [20]. По сравнению с центральными великорусскими регионами инонациональная периферия находилась отчасти даже в несколько привилегированном положении: значительную долю налоговых выплат покрывало русское население при примерном численном равенстве его с инородческим, на многие ее регионы в свое время не распространялось крепостное право, рекрутская повинность, соблюдалась ненарушимость традиционных хозяйственных устоев [12].
Размеры этих привилегий на рубеже XIX - XX вв. вызывали обеспокоенность у части русской общественности, выражалась она и в различных отечественных изданиях того периода. Так, в 1896 г. В.В. Розанов заметил: «Россия пользуется в самой России правами наименее благоприятствуемой державы» [21]. А в 1901 г. М. А. Миропиев, описывая положение инородцев в составе империи, пришел к выводу, что «политика предпочтения окраин центру ведет. к государственному разложению.» [22]. В этом есть доля истины, так как затраты на них в чем-то напоминают ордынский выход, поставлявшийся с русских земель в ханскую ставку вплоть до обретения ими независимости.
По мере расширения государственных пределов, судя по всему, восстановилось со временем перераспределение средств в пользу инонациональной периферии. И это при том, что русское государство, как заметил еще С.М. Соловьев, обреченное изначально из-за своего пространственного положения «. на постоянную тяжелую изнурительную борьбу с жителями степей.», только в конце XVII в. смогло добиться
освобождения «от посылки постоянных обязательных даров крымскому хану...» [23].
До этого ежегодные поставки в Крым дани и богатых даров для предотвращения опустошительных набегов, получившие в России наименование «поминок», производились регулярно. Крымские ханы требовали их как должного и угрожали в случае неисправной присылки производить разорение городов и сел в южных пределах Московского государства [24].
Тем не менее учитывать необходимо и то, что такой ценой в том числе достигалась стабилизация неблагоприятных внешних геополитических условий, хотя эта цена для русского населения не была справедливой. Благами стабилизации пользовались все народы, входившие в состав России. Вместе с тем их солидарное взаимодействие в историческом процессе создавало для нее более благоприятные территориальные и демографические возможности, повышавшие не только государственную, но и континентальную безопасность. Вот почему нельзя согласиться с утверждениями, что затраты на стабилизацию для русских имели лишь негативное последствие [19].
Осознание оправданности имперского принципа в истории отечественного универсализма вновь наметилось в российской науке [25]. А. Авторханов, известный публицист из зарубежной северокавказской националистической диаспоры, вынужден был признать: «От внешних завоеваний русский народ не богател, как западные народы от их колониальных грабежей.» [26, с. 199]. Приспособленность же его к столь масштабному перераспределению средств являлась по сути традиционной.
В результате разнообразных послаблений стремление к «безубыточному владению ... окраинами» [27] в России оказывалось нереализованным и на них производились огромные затраты, возлагавшиеся на государственную казну. В 1893 г. на самом высоком правительственном уровне в Петербурге в очередной раз было отмечено: «Кавказ принадлежит к числу богатейших областей нашего отечества, между тем в финансовом отношении ничего не приносит государственному казначейству, кроме ущерба». Это признание было доведено до сведения краевых властей [15, с. 75], но для изменения положения так ничего и не было предпринято вследствие нежелания нарушить установившуюся систему отношений.
Исследуя данный аспект проблемы, В. А. Захаров и И. А. Настенко обоснованно отметили, что политику России на Кавказе нельзя классифицировать как грабительскую и колониальную. Факты, имеющиеся в их распоряжении, показывают: «В отличие от Англии, озабоченной исключительно получением сверхдоходов со своих индийских владений, Россия вкладывала значительные средства из своего бюджета в развитие экономики Кавказа.». Немалые финансовые подпитки этому краю предоставлялись и впоследствии [28]. Однако не только Кавказ, но и все другие окраины России, прежде всего восточные [29], находились на дотациях и в них постоянно производились огромные
вложения за счет перераспределения средств из центральных областей империи.
Убыточными были даже, как вспоминает генерал П.Г. Курлов, один из достаточно информированных представителей высшей правящей элиты начала ХХ в., Финляндия и Польша. На них тоже тратились средства, весьма ощутимые для бюджета [30]. В отличие от стран, зависимых от Запада, из-за геополитических особенностей формирования, отсутствия дискриминации в системе государственных отношений и, что тоже немаловажно, близости расположения российская периферия неизбежно утрачивала окраинные признаки, втягиваясь постепенно в совместное развитие с собственно русскими областями и губерниями. Все указывает на то, что она не являлась колониальной, с классическим сочетанием признаков метрополий, куда перекачивались средства, и зависимых стран. При различных вариациях формирования этой периферии неизменно ставились совершенно иные геополитические задачи.
В образовании Российской империи, как видно, в отличие от иных была справедливость [31]. Доминирующим же принципом в становлении всех известных в прошлом универсалистских образований (Римского, Византийского, Османского и др.) являлось завоевание. Однако были и исключения. Так, Австро-Венгерская империя создавалась в преобладающей мере при помощи династических браков, но в ней также существовало «господство в одной части государства и угнетенность в другой», а немцы не уступали местное управление другим нациям [32].
Колониальные империи (Британская, Голландская и т. д.) также формировались не только при помощи завоевания, но и коммерции, которая тем не менее несла еще большие разрушения, чем войны [39]. При расширении пределов Китайской империи завоевание, напротив, сопровождалось ассимиляцией туземцев [33].
По мнению Н.А. Бердяева, «географическое положение России было таково, что русский народ принужден был к созданию огромного государства. На русских равнинах неизбежно должен был сложиться великий Востоко-Запад, объединенное и организованное целое» [34]. А В.И. Вернадский в статье, посвященной задачам науки в связи с государственной политикой в 1917 г., формулирует положение о существовавшем в отличие от других империй равноправном статусе окраин России. «Для нас Сибирь, Кавказ, Туркестан не бесправные колонии», - подчеркивал он [35, с. 8].
Это наблюдение также получило подтверждение в современных исследованиях. Г. Дерлугьян, например, установил, что «в российской экспансии, почти полностью отсутствует частный интерес при полном господстве интереса государственного...», и она по этой причине никак «не подпадает под квалификацию колониальной», являясь, на его взгляд, скорее всего по преимуществу беспрепятственным распространением юрисдикции на пространства, входившие ранее «в российско-степной мир» [36]. Р. Редлих считает, что «к Российской империи присоединялись не колонии, а
губернии» [37]. По мнению же Л.И. Семенниковой, даже завоеванные территории, составлявшие, если смотреть на проблему без предвзятостей, в российском государственном пространстве незначительную часть, не превращались в колонию, и центр не выступал по отношению к ним в качестве метрополии [38].
Вместе с тем В.И. Вернадский указал на значение для России «огромной непрерывности... территории» и на ее не только континентальную, но и государственную взаимоувязанность. И эта «огромная сплошная территория, добытая кровью и страданиями...», по его мнению, «должна... охраняться, как общечеловеческое достижение, делающее более доступным, более исполнимым наступление единой организации человечества». Именно поэтому «одной из наиболее важных задач государственной политики» в 1917 г.
В.И. Вернадский считал уменьшение центробежных сил, грозящих «единому, связанному бытию этой сплошной территории...» [35, с. 9].
Однако в 20 - 30-е гг. ХХ в. установилась общепризнанность ошибочных по сути представлений о статусе российских окраин как колониальном. Н. Лихницкий, писал: «Весь Северный Кавказ. является колонией по отношению к центральной России» [39]. Это утверждение поддержал в соответствии с духом времени и Н.Г. Буркин [40]. В одной из своих работ, относящихся к началу 30-х гг. XX в., он сделал и более конкретное уточнение: «. горские области в основном эксплуатировались как сырьевая колония русского империализма» [41].
Так, собственно говоря в подтверждение положений первых большевистских декретов и деклараций в отечественной исторической науке стало фиксироваться то, что было присуще колониальным империям, созданным рядом стран Западной Европы и не отражало особенностей российского универсализма.
Эта версия отражена и в биографии И.В. Сталина, к составлению которой были причастны Г.Ф. Александров, М.Р. Галактионов, П.Н. Поспелов и др. Во втором ее издании 1952 г., в частности, говорилось о царских колониях, существовавших якобы до 1917 г. в пределах России [42], что означало тогда своего рода идеологическое предписание, обязательное для всех, кто касался этой темы. Оно нашло незамедлительный отклик у исследователей.
Так, Б.А. Цуциев в книге, опубликованной в том же году, эту мысль выразил следующим образом: «. бывшие окраины России были типичными колониями царизма.». Далее в его изложении содержалось пояснение: «. Однако, несмотря на колонизаторскую и русификаторскую политику царизма, объединение народов окраин с Россией объективно имело для них выдающееся прогрессивное значение» [43]. Данное изменение в интерпретации проблемы появилось как раз именно в тот промежуток времени.
В дальнейшем вариации оказывались незначительными и не затрагивали ни в коей мере прежней канонической сути. В весьма обстоятельном труде о революционных событиях в стране, первый том которого был опубликован в 1967 г., И.И. Минц также сделал
упор на то, что «в экономической политике царского правительства ограблению колоний отводилось особое место» [44, с. 46]. В качестве доказательства он сослался лишь на одно издание 1914 г., где действительно содержалась фраза об азиатской России - типичной колонии в смысле экономическом [44, с. 47]. Но данная формулировка являлась всего лишь констатацией, достаточно поверхностной и не опиравшейся на факты. В том же описании давалось и прямо противоположное разъяснение: «Азиатская Россия. в территориальном и административном отношениях одно нераздельное целое с Европейской Россией.» [45].
В статье, посвященной заселению одного из районов северокавказской окраины в XIX в. русскими переселенцами, П. А. Шацкий в 1975 г. в свою очередь отметил, что она представляла собой «в экономическом смысле колонию - сырьевую базу и рынок сбыта промышленных изделий Центральной России» [46]. Подобные представления, несмотря на очевидную фальсифицированность, находят и сейчас концептуальную поддержку, в том числе в трудах зарубежных авторов. Дж. Боффа, опираясь на советское историографическое наследие по данному вопросу, утверждает: «У России были свои колонии, служившие .поставщиками сырья и рынками сбыта промышленных товаров» [47]. К разряду колониальных причислил Российскую империю, не замечая существовавших различий в универсалистских образованиях мира, и З. Бжезин-ский, полагая, исходя из неверных теоретических рассуждений, что ее распад был неизбежен [48].
Взаимосвязанность российских окраин с центром была совершенно иной, чем в колониальных империях Запада. Товарообмен и до 1917 г. складывался отнюдь не в пользу внутренних областей. С восточной периферии, в том числе и с Кавказа, в них больше ввозилось, потоки же в обратном направлении были существенно слабее. Выручавшаяся вследствие этого разница наличным золотом, по расчетам С.И. Южакова, сделанным еще во второй половине XIX в., обеспечивала дополнительное устойчивое перераспределение средств в пользу инонациональных регионов [49].
М. Грулев в книге «Соперничество России и Англии в Средней Азии», увидевшей свет в 1909 г. при поддержке комиссионера военно-учебных заведений
В. Березовского и явившейся первым отечественным опытом выявления различий в становлении двух крупнейший империй мира, после предпринятых сравнений сделал в этой связи такую пометку: «Дайте обнищавшей Тульской губернии хотя бы половину тех заработков, которые из коренной России даются сартам Ферганской области, и посмотрите, как расцвела бы там не “власть тьмы”, а свет культуры и довольства» [50].
По принципу единого государственного пространства, без каких-либо элементов дискриминации, создавалась и промышленность. По данным А. Авторха-нова, из 220 хлопчатобумажных предприятий, построенных в России в тот промежуток времени, 208 (т.е. почти 95 %. - В.М.) сосредоточивалось в Туркестанском крае [26, с. 84]. Несмотря на националисти-
ческую предубежденность, даже он вынужден признать, что «. автономный статут ханств предоставлял коренному населению .больше фактических прав, чем давали им политических возможностей конституции в советскую эпоху» [26, с. 85].
В письмах с Кавказа, адресованных редактору «Московских ведомостей», Р. Фадеев в 1885 г. обратил внимание на такую особенность в мировых имперских реальностях: «Ни одно европейское государство, имеющее владения на Востоке», кроме России, «не относится к азиатским подданным, как к собственным гражданам» [51]. В отличие от других универсалистских образований, как заметил современный исследователь А. С. Панарин, она при объединении Евразии этноцентризму противопоставила идею единого Отечества [52]. Распространялась эта идея и на Кавказ, не исключая и северные специфические районы, составлявшие оперативную базу войны Шамиля против России.
Признак же субъектной идентичности этого края с другими ее частями лишь с долей региональной специфики прослеживается и в административно-территориальном разграничении. До окончания Кавказской войны оно проходило по военным округам, но дальнейшее закрепление пространства в составе России подвело к необходимости создать и здесь типичную для центральных районов структуру [53, л. 34-35].
На этой окраине были образованы три области: в 1860 г. - Дагестанская (до этого с 1846 г. называлась Дербентской губернией) [54], Кубанская, Терская, и две губернии: еще до отмеченной реорганизации в 1847 г. - Ставропольская (до этого Кавказская область) [55], а в 1896 г. - Черноморская (до этого округ Кубанской области) [56]. Русское и инородческое население распределялось в них неравномерно. В областях соответственно в Дагестанской - 5 и 77 %, Кубанской - 94 и 5 %, Терской - 43 и 50 % [57]; в губерниях - Ставропольской - 94 и 3,5 % [58], Черноморской -70 % [59] и 2,3 % [57].
Эти демографические особенности отразились непосредственно на внутреннем административно-территориальном размежевании и административном обустройстве северокавказской окраины. На территории Кавказских казачьих войск, в Кубанской и Терской областях в его основу были положены отделы (первоначально уезды). В некоторые из них были включены и местные народы [60]. Такое деление, сложившееся еще во второй половине XIX в., сохранилось до 1917 г. только в Кубанской области: адыгейцы и черкесы входили в Екатеринодарский и Майкопский, а часть карачаевцев - в Баталпашинский отделы [53, л. 38, 135].
В Терской области в 1904 - 1905 гг. было проведено разграничение в интересах казачества, которое тем самым ограждалось от остальных, преобладавших численно народов [61]. В результате этого в Терской области в отличие от Кубанской установилось в большинстве случаев совпадение административного деления с этнонациональным [62]. Проходило оно по округам: кабардинцы и балкарцы населяли Нальчикский, осетины - Владикавказский, чеченцы - Гроз-
ненский и Веденский, ингуши - Назрановский, кумыки - Хасав-Юртовский, караногайцы - приставство Кизлярского отдела [63]. В нагорной полосе в административном отношении общества объединялись в старшинства [64]. Такое разграничение не ущемляло, как видно, права туземных народов.
Похожее административное устройство было установлено и в Дагестанской области, где они также имели численное преобладание. На 30 различных народностей, наиболее многочисленными из которых были аварцы, даргинцы, лезгины, кумыки, были выделены 9 округов: Аварский, Андийский, Гунибский, Даргинский, Казикумухский, Кайтаго-Табасаранский, Кюринский, Самурский и Темир-Хан-Шуринский [57]. В свою очередь они были разделены на 42 наиб-ства, а Кюринский округ в своем составе имел кроме того и приставство [65]. В северокавказских губерниях инородцы имели территориальный статус только в Ставропольской: ногайцы и туркмены - в приставст-вах, калмыки - в улусе, а в Черноморской существовало лишь несколько разрозненных туземных селений [53, л. 4].
Установившееся на северокавказской окраине административно-территориальное разграничение, таким образом, было осуществлено, с одной стороны, путем трансформации исторически сложившихся реалий, а с другой - с учетом этнодемографических особенностей местностей. В большинстве случаев было выдержано важнейшее условие для этнического развития: принцип «сплошной территории» [66].
Сельское устройство также имело свою особенность. Здесь отсутствовало деление на волости и существовала преимущественно только одна административно-хозяйственная единица - сельские общества. Причем они были образованы на совершенно иных началах, чем во внутренней России, и фактически представляли и волостную, и сельскую организацию [67].
Формирование ее государственного поля происходило, как видно, по принципу одна страна - окраинная периферия как ее равноправная часть, колониальные империи основывались на зависимости страна -метрополия, сложившейся в своего рода замкнутую этнонациональную систему в пределах определившейся территории, и страны-колонии, имевшие во многом обособленное положение с элементами экономической и политической дискриминации. Взаимодействие в последнем случае происходило по формуле «разделяй и властвуй», дошедшей со времен Римской империи и предполагавшей максимальные разносторонние преимущества для этнического центра или метрополии.
Завершившиеся же на северокавказской окраине во второй половине XIX - начале XX в. демографические изменения привели к установлению преобладания в структуре населения русского фактора или восточнославянского, достигшего здесь 75 % от общей численности всех народов, тогда как в Закавказье в силу особенностей колонизации - только 6 % [68]. В общеимперском масштабе это преобладание было несколько ниже и составляло 65,5 % [69].
Последствия длительного и монопольного насаждения в науке представлений о России как о «колониальной империи» и «тюрьме народов» тем не менее продолжают сказываться и сейчас. Подтверждением этому служит, в частности, изданный в 1996 г. при финансовой поддержке фламандского и франкоязычного национальных фондов научных исследований, фламандского свободного Брюссельского университета и НАТО российско-бельгийский сборник, в котором прослеживаются истоки и современные проявления территориальных споров и этнических конфликтов на Кавказе, тесно связанных с проблемой сепаратизма.
Несмотря на утверждение редактора Бруно-Коп-питерса, что «международному коллективу авторов удалось избежать односторонности», в сборнике нашли отражение взгляды западно-европейский, турецкий, персидский и др., но отсутствует собственно русский или российский. Даже статьи отечественных специалистов по региону (Д. Данилова, А. Зверева, Д. Тренина) написаны под углом зрения исторической вины России [70].
Прослеживаются эти последствия и по подавляющему большинству докладов на Международной научной конференции по Кавказской войне, состоявшейся в сентябре 1998 г. в Махачкале, в которых также односторонне отображается геополитическая миссия России в одном из самых неспокойных и взрывоопасных регионов Евразии. К «завоевательным» и «извечно агрессивным устремлениям», на чем продолжают настаивать М.Г. Аутлев, И.Я. Куценко и др. [71], эта миссия при действительно объективном, а не выборочном изучении фактов, безусловно, не сводима. Она воплощает в себе борьбу противоречивых тенденций и без полноценного учета их взаимодействия в эпохальном для России и Кавказа процессе никому не удастся сказать полной правды о прошлом.
ф. 224, оп. 1, д. 134. л. 3 - 3 об.
58. Обзор Ставропольской губернии за 1914 г. Ставрополь, 1915. С. 12; РГВИА, ф. 9
