Левиафан: дискурсивная зависимость от нефти. От ресурса к метонимии и обратно

Сибирские исторические исследования. 2016. № 4

УДК 338:001.895 (4/8) Б01: 10.17223/2312461Х/14/5

ЛЕВИАФАН: ДИСКУРСИВНАЯ ЗАВИСИМОСТЬ ОТ НЕФТИ. ОТ РЕСУРСА К МЕТОНИМИИ И ОБРАТНО*

Елена Вячеславовна Миськова

Аннотация. Рассматриваются проблемы нефтяной зависимости и возникающих вокруг этого конфликтов с участием самых разных акторов в социальной антропологии. Антропологический подход отличается акцентом на условиях складывания и воспроизводства, а также авторстве дискурса о «жизненно важном ресурсе», в который представители коренных сообществ включены в особом качестве, в строго регламентированной роли и без собственного «голоса». Антропологи расширяют сферу своего анализа за счет импортирования социологических, экономических и философских концепций: биополитики, дискурсивной зависимости и метонимии, ресурного проклятия и др. Проанализированы общие положения этих подходов, представленные в недавно изданных антропологических монографиях.

Можешь ли ты удою вытащить левиафана и веревкою схватить за язык его? вденешь ли кольцо в ноздри его? проколешь ли иглою челюсть его? будет ли он много умолять тебя и будет ли говорить с тобою кротко? сделает ли он договор с тобою, и возьмешь ли его навсегда себе в рабы? станешь ли забавляться им, как птичкою, и свяжешь ли его для девочек твоих? будут ли продавать его товарищи ловли, разделят ли его между хананейскими купцами? можешь ли пронзить кожу его копьем и голову его рыба-чьею острогою? Клади на него руку твою и помни о борьбе: вперед не будешь.

Ветхий Завет. Книга Иова, глава 40

Я начну с пересказа кадров из кинофильмов. Кино сегодня мне представляется этнографией в самом близком к значению данного понятия смысле - это авторская репрезентация значений и смыслов, имеющих массовое распространение и влияние. Последний кадр фильма

* Работа выполнена в рамках исследовательского проекта «"Ресурсное проклятие" на циркумполярных территориях: российский и международный опыт анализа и урегулирования конфликтов из-за невозобновляемых ресурсов в местах традиционного проживания аборигенных этнических групп», поддержанного Российским научным фондом (РНФ, грант № 15-18-00112).

«В сердце моря» («In the Heart of the Sea»)1. Герой фильма (актер Брендан Глисон) - старый китобой - рассказывает молодому писателю, будущему автору «Моби Дика», историю гибели в противоборстве с морским чудовищем судна «Эссекс», на котором он много лет назад первый раз вышел юнгой в море. Пережив в ходе рассказа заново все, что пришлось испытать ему в юности, старик провожает писателя до порога своего дома и произносит на прощанье: «Говорят, один парень в Техасе пробурил дырку в земле и добыл земляной жир. Чудно! Земляной жир!». Так точка в сюжете фильма отсылает к финальной точке в истории китобойной эпохи и ее героев, добывавших важнейший на тот момент энергетический ресурс - китовый жир - в борьбе с морскими левиафанами.

История добычи китового жира очень «удачно» и привычно вписывалась в мифологическую традицию Запада, основанную на библейской истории и повествовавшую о подземном и подводном - субповерхностном, мире как о царстве хтонических чудовищ, цепко держащихся за свои сокровища. Доступ к этим сокровищам может быть осуществлен только через борьбу за доминирование со сверхчеловеческим могуществом.

Таким образом, борьба за ресурс изначально была героизированной. Морское, глубоководное чудовище долгое время было лучшей метафорой врага, пока на смену ему не пришло сложное понятие «подземных богатств». Субповерхностное перестало быть инфернальным, а сделалось «залежью полезных ископаемых», гидрокарбонатным резервуаром, полным источника «жизни». Модифицированный миф о ресурсе потребовал модификации образа чудовища, стоящего на страже подземных богатств. Оно развоплотилось, утратило прежние морфологические черты, не устранив, тем не менее, основного мотива схватки с ним претендующего на ресурс человека. Есть ресурс, есть герой, но нет врага. Вместо него - сопротивляющаяся и одновременно флиртующая с человеком Природа, взять, а не ждать милости от которой, как известно, «наша задача». Вечный мотив мифа о покорении природы остался сам по себе неизменным, но деперсонализированным оказался страж, защитник, враг, с которым прежде необходимо было сразиться герою. Таким образом, героизм добытчика, покорителя, первопроходца и первооткрывателя приобрел гомоэротические свойства.

«Миф о ресурсе» имеет определенные культурные координаты в европейском легендарно-историческом нарративе. У народов российского Севера и Сибири, например, сказок, мифов и легенд про нефть нет, но зато у главной на сегодняшний день нефтедобывающей компании страны, Роснефти, они есть! Нефть и газ - это сказка «не про "аборигенов", это сказка, легенда и одновременно космогонический миф покорителя и первопроходца о самом себе. С этнографической точки зрения, это ситуация описания, в которой местные жители, коренное население - только зрители спектакля, которые оказываются волей-неволей

в центре травмирующего взаимодействия, но при этом играют далеко не главные, хотя и трагические роли. Один из текстов об истории ХМАО называется «Там, где живет нефть»2. Это примечательно: не люди, не группы, даже не «национальности», а нефть в чистом виде, которая умеет вполне себе антропоморфно «жить».

Марисоль де ла Гадена убедительно пишет о том, каким образом становится возможным подобный дискурс о ресурсе (De La Gadena 2015), благодаря исключению из него так называемых земных сущностей (Earth Beings), неантропоморфных субъектов взаимоотношения человека и среды, природы во многих неевропейских культурах. Они не учитываются, становятся невидимыми. Самоочевидность современной политики строится на том, что она имеет дело с «исторически доказанными», засвидетельствованными субъектами и фигурами. «Быть историческими» означает быть возможными, реальными, а земные сущности, наподобие гор или рек - это невозможные субъекты политического процесса и отношений, на которых строится дискурс об ископаемом ресурсе. Добывание китового жира не предполагает рассмотрения кита в качестве субъекта ресурсных отношений, как это происходит, например, в эскимосской культуре, в крайнем случае, в нем видят субъекта сопротивления - левиафана. А добывание нефти, или природного газа, или золота не предполагает уже и этого.

В своем политическом поле, однако, в порождаемом ею дискурсе, нефть мыслится и учитывается как сущность, и именно поэтому мы можем говорить о «ресурсных отношениях» в антропологическом ключе как об этнографиях.

В специализированном журнале «Бурение и нефть» в 2013 г. 60-летие «открытия Северо-Западной нефтегазовой провинции» отмечалось как величайшее событие в истории России3. В данном случае две системы координат сведены в общую карту: «открытая» столетия назад Сибирь как административная территория и вновь открытая нефтегазовая провинция, придавшая прежней административной единице совершенно особый статус в новейшей России. Новой территории потребовался особый способ освоения, которому отвечает особый нарратив об этом: «Для освоения Сибири было недостаточно сотни новых героев трудового фронта, готовых на суровую борьбу, нужны были еще и сотни тысяч обыкновенных тружеников, желающих иметь условия для жизни не хуже, а может быть, и лучше, чем в более теплых и обжитых районах страны».

В этом нарративе новая территория не только потребовала героев для своего освоения, но и постепенно стала родить своих, превратилась в мифическую праматерь всех лучших людей, всей элиты страны. Хорошей иллюстрацией может быть художественный фильм «Территория», снятый в 2014 г. по роману Олега Куваева4, о поиске и освоении

золотоносных месторождений на Дальнем Востоке. Фильм снят как дорогой, красивый блокбастер по мотивам героического эпоса, с обилием удивительных кадров «суровой и прекрасной» северной природы, которые невозможно снять без участия вертолетов и самолетов, без применения новейшей и дорогостоящей техники. В последних кадрах фильма почти 2 минуты занимают титры с перечислением лиц, которым съемочная группа выражает особую признательность за поддержку. В этом списке под проникновенное музыкальное сопровождение и на фоне реальных архивных и семейных фотографий героев Севера плывут фамилии представителей высшей правящей элиты современной России, начиная с президента и председателя правительства, президентов и вице-президентов госкомпаний и банков с государственным участием и до министра культуры и мэров обоих «столиц» государства -Москвы и Санкт-Петербурга. Все они перечисляются с полным обозначением необходимых регалий. Таким образом, вся элита отождествляется с Территорией, а Территория - с элитой.

Этнография государства и проблема ресурса

В соответствии с предметом антропологическое изучение роли нефти и газа в человеческой жизни имеет существенный крен в сторону этнографии государства и предприятий, власти и инфраструктуры разных уровней, доминирующего образа мысли и массового нарратива. Дуглас Роджерс в первой главе своей книги «Глубины России. Нефть, власть и культура после социализма» предупреждает возможные методологические претензии следующим образом: «Один из наиболее частых вопросов, которые мне задают, когда я рассказываю о своем исследовании: вся эта этнография государства и корпоративных проектов - это очень интересно, но как обычные люди реагируют на вмешательство всего этого в их жизнь? Это важный вопрос, но повседневная жизнь, понимаемая как область практики, не является главным фокусом моей книги. В последние годы, в особенности, это далеко не единственный сюжет, над которым работают антропологи... Повседневные практики были более важны в 1990-е и начале 2000-х - период, когда структуры и институты лежали в руинах, а повседневные практики приобретали значение и последствия, которые они не имели прежде. Но ситуация изменилась. История, которую я рассказываю в этой книге, большей частью о способах, которыми практики и проекты поднимающейся государственно-корпоративно-культурной элиты имеют еще более далеко идущие последствия для преобразования целого региона» (Яоавеге 2015: 28-29).

Да, субъектами в ресурсных отношениях выступают институты наподобие государства, корпораций, а объектом - не столько ресурс

сам по себе или используемые в борьбе за него группы, а «жизнь» во всей ее полноте. Государства, компании, торговцы, производители претендуют на то, что они добывают, продают, производят не просто ресурс, а жизнь как таковую.

Стоит остановиться на самом понятии «ресурс», которое антропологи все чаще включают в свои тексты. Оно заимствуется из лексикона экологов, которые пользуются им в качестве оружия в полемике со своими извечными врагами - экономистами. Чаще всего это вариации на тему, насколько человечеству хватит разнообразных жизненно важных ресурсов и когда они закончатся. Говоря на разных языках, экономисты и экологи задают, тем не менее, координаты общего дискурса о цене и качестве жизни на Земле. Биолог Мэтт Ридли обращает внимание на характер разногласий, лежащих в основе этого дискурса5. Говоря о потреблении как важной части экономических и политических отношений, экологи чаще говорят об «использовании ресурса», экономисты же - о «покупке товаров и услуг». Экологи обвиняют экономистов в том, что те поклоняются некой сверхъестественной силе под названием «рынок» и уклоняются от вопроса о пределах роста. Экономисты же считают, что со своим алармистским подходом экологи мыслят статистическими пределами, игнорируя историческую динамику смены «жизненно важных ресурсов»: когда стал иссякать китовый жир, открыли нефть; когда урожаи перестали расти, появились удобрения, а когда изобрели оптоволокно, упал спрос на медь. Собственно, понятие «конструирования ниши», подразумевающее способность людей создавать новые возможности для себя и повышать продуктивность своих хабитатов, также из арсенала экологов.

Таким образом, идеология «ресурса» жестко связана с понятием человеческой жизни как предельной и краткосрочной перспективы. Ресурс - это всегда что-то ограниченное, сокращающееся, невозобнавля-емое, и потому имеющее особую ценность, значимость и причину для борьбы за него. Один из самых распространенных вопросов о нефти: когда ее запасы закончатся, если закончатся? Может ли нефть вообще закончиться? Один из министров Саудовской Аравии прославился своей фразой: «Каменный век закончился не из-за нехватки камня».

Проблема в том, что нефть и газ, как и другие полезные ископаемые, не напрямую связаны с ограничениями и нехваткой, якобы обусловливающими их высокую стоимость. Эти свойства они приобретают, будучи записанными в разряд жизненно важных ресурсов. В своей знаменитой работе «Carbon Democracy» Тимоти Митчелл описывает «социально-энергетический метаболизм» современности как постоянную трансформацию углеводородного изобилия в систему ограниченных ресурсов6. Навыки добычи полезных ископаемых обеспечили человечеству экспоненциальный экономический рост на протяжении двух столетий и снабдили такой формой энергии, которая ускорила и сжала временные и пространственные условия его существования. Это обусловило существование городов, размеры которых почти ничем не ограничены и не нуждаются в соседстве с сельхозугодьями. Энергетическое изобилие в сочетании с сетевой системой транспортировки постоянно обостряет вопрос о контроле и конкуренции за добычу и продажу. Нефтяные компании, как пишет Митчелл, столкнулись с вызовом их контролю над рынком сырья: для того, чтобы его сохранить, необходимо было научиться замедлять и ограничивать циркуляцию нефти. Метод «капитализации неэффективности» позволил компаниям взять под контроль те «бутылочные горлышки», через которые проходят нефтяные потоки, ограничивая развитие конкурентных каналов и зарабатывая на этом.

Антропологические штудии нефти и газа долгое время ограничивались исследованиями энергообмена в экологической парадигме. В ней источник и ресурс (source and resource), как запас и условие - инструмент достижения целей, тесно сближаются друг с другом, почти сливаются. Здесь идеология ресурса как условия не просто жизни, а выживания, очень близка пафосу этнографических репрезентаций. В одном из ридеров по энергетическим исследованиям авторы подборки напрямую ставят перед собой цель «сбить спесь, которая подвергает риску наше выживание. Наш народ, наше общество и наша хрупкая демократия нуждаются в такой философии 21 века, в которой выживание (survival) должно быть на переднем плане государственной политики, в том числе энергетической» (The Energy Reader 2010: 2). Так, с помощью ресурсного подхода, рефрен «выживания-вымирания» переносится с «аборигенов» на «наше общество» и «хрупкую демократию».

Биополитика. Управление жизнью

Идеология жизненно важного ресурса подразумевает использование целым рядом социальных дисциплин категории «жизни» в качестве ключевой в объяснении энергетических отношений - социально-энергетического метаболизма - и политики. Это понятие хорошо маскирует властные отношения, возникающие вокруг контроля энергетических ресурсов. На его кажущейся объективности строится та форма власти, характерная для постсовременности, которую Мишель Фуко в своих лекциях 1978-1979 гг. назвал биополитикой. Она приходит на смену дисциплинирующей власти над индивидами, оформляется как «регулирование жизнедеятельности населения», и в ее область входит 1) контроль над населением (статистический мониторинг), 2) контроль над недееспособной в трудовом отношении частью населения, 3) контроль над средой обитания населения. Чем больше такая власть пре-

тендует на управление большими группами, оперируя «естественными» показателями жизни, тем более отстраненной, менее заметной и более непосредственной она становится, передавая целые сегменты контроля

во внутригрупповое самоуправление .

При этом, при всех различиях, например, либерального и социалистического «управленческого разума», вектор развития и того и другого один и тот же: от разных форм контроля к менее персонализированному, но тотальному контролю над обществом. В либерализме и неолиберализме этому посвящено создание «публичной сферы», которая оттягивает на себя самоопределение индивида и создает видимость «невидимости» государства. В советской системе это были тотальное, телеологическое планирование и сцепка систем жизнеобеспечения и промышленного производства, где государство, разумеется, декларативно присутствует везде, но оно не менее деперсонализировано.

Стивен Колье, анализируя в своей книге «неолиберальный» постсоветский транзит, начинает с характеристики последствий советского проекта освоения территории, который включал в себя создание сети урбанизированных поселений, объединенных в той или иной степени централизованной системой жизнеобеспечения. Сразу же после крушения СССР встал вопрос о выживании этих городов, промышленные центры которых перестали быть эффективными уже в эпоху застоя, а после перестройки, в большинстве своем, прекратили работать. Но одним из следствий системы советского социалистического планирования было то, что, вопреки очевидности, экономические сдвиги не вызвали волны социальной мобильности: население оказалось как будто приклеенным к местам проживания. «Трубы, многоквартирные кварталы, радиаторы и бойлеры, потоки бытового газа, горячего отопления, топлива и рублей и привычки бюрократов, которые ничего не делали, но никуда не делись, - все это, как оказалось, держит и связывает людей вместе, - пишет Колье. - Промышленное сердце Белой Калитвы [город в Ростовской области. - Е.М.] - алюминиевый комбинат - было разбито. Но рутинные системы поддержания повседневной жизни - элементы экономики жизнеобеспечения, городское хозяйство - каким-то образом выжили» (Collier 2011: 7)8.

Все эти материальные системы подключения населения к централизованной системе снабжения, а города - к национальным механизмам экономического регулирования, обеспечивали советский тип социалистического модерна - «инфраструктурного модерна». Они стали видимыми, когда оказались как будто бы на грани разрушения. Они превращали городские хозяйства в объединенные общей судьбой социальные единицы. Демонтировать их можно было только вместе с поселениями, и их демонтаж воспринимался как политическое посягательство не просто на права, а на жизнь населения. В итоге «неолиберальные»

реформы свелись к точечному включению микроэкономического регулирования.

Аргументация советских планировщиков-телеологов перекликается с аргументацией Тимоти Митчелла, когда он пишет о «гидрокарбонатной демократии». Так же как открытие нефти через изменение способов транспортировки качественно изменило форму зависимости населения от ресурса, так же и при социализме, с точки зрения телеологов, отпала необходимость привязывать города к перекресткам путей и водным артериям. С открытием электричества изменилась значимость ресурсных центров, поскольку есть энергетическая сеть, а источники энергии могут быть расположены везде. Главный и решающий аргумент: промышленный город должен быть неразрывным целым с общим промышленным планом. Способ расселения и поселения должен зави9

сеть от распределения, размещения индустрии .

Таким образом, неотъемлемой характеристикой биополитики как власти и управленческой рациональности является склейка с «жизнью», определение последней через «нормы» и «потребности» и самооправдание с помощью идеологии ресурса как борьбы за жизнь.

Но для кого нефть и газ - ресурс в таком его понимании? И каковы свойства этого ресурса? И как они определяются и используются в одном из доминирующих нарративов современности об энергии и жизни? Ответами на эти вопросы, во многом, занимается современная «антропология нефти». В ней акцент делается на том, что «наша зависимость от нефти одновременно материальная и дискурсивная» (ИиЬег 2015: 31), поскольку нефть играет ведущую роль в современном производстве «жизни».

Нефть включена в третью составляющую биополитики - контроль над средой обитания населения, повседневную географию жизни. Она конституирует режимы жизни - «хорошая» или «плохая», «цивилизованная» или нет, т.е. полноценная или неполноценная жизнь. В США, после Великой депрессии, в рамках «Нового курса» были предприняты меры по регулированию добычи, и Бюро по полезным ископаемым выпускало прогнозы о потребности в сырой нефти на национальном рынке. Подсчет потребности велся на основе статистики «жизненных показателей» населения: число зарегистрированных автомобилей и печей. Цель: соблюсти баланс между достаточно высокими ценами на нефть, чтобы обеспечить прибыль добытчиков, и достаточно низкими, чтобы поддерживать бум потребительского спроса на товары. По этой модели была создана и работала ОПЕК. Таким образом, режимы жизни - дом на одну семью, наличие автомобиля и других товаров - были приравнены к самой «жизни». Государство, регулируя рынок, как бы претендовало не на регулирование цен непосредственно, оно лишь обеспечивало рынок экспертной информацией о потребностях населения (43).

Таким образом, государственное присутствие в регулировании ресурса может быть разным - тотальной склейкой производства и норм жизнеобеспечения в светском модерне или товарном опосредовании контроля этих норм, но основа этого контроля практически идентична: признание за источником энергетического сырья статуса жизненно важного ресурса.

Есть группы и места, в которых биополитика, основанная на дискурсе о ресурсе, способствует расползанию серых, неподконтрольных, эскапистских зон. В этих случаях аборигены Севера и жители районов Подмосковья без газа одинаково относятся к управленческой рациональности - исключаются из нее. Подмосковье с газом и без газа - это две разных «жизни»: приличная, включенная, обеспеченная необходимым продуктом потребления, следовательно, подконтрольная, против диковатой, самостоятельной и неподконтрольной. Но в любом случае «истории о газе» - перипетиях включения и «исключения» - легитимирующие нар-ративы различных «загородных» и «лесных» сообществ. Складывается парадоксальная ситуация: материальной зависимости от «ресурса» как будто нет, но дискурсивная с лихвой материальную восполняет.

Дискурсивная зависимость

Исследование того, как зависимость от нефти связана с качествами этого ресурса, - еще одно направление «антропологии нефти», в которой материальная составляющая зависимости изучается через формы доминирования и борьбы за ресурс в контексте «нефтяного проклятия», а дискурсивная - через те метонимии, в которые превращают нефть разные агенты публичного высказывания в современном мире, в том числе науки об обществе.

Дискурс о «жизненно важном ресурсе» поддерживается не только с помощью алармистских опасений его конечности и ограниченности, но и с помощью сакрализации его свойств, окружения его ореолом исключительности и загадочности. Коллективная монография «Подземные владения» («Subterranean Estates») открывается наблюдением о том, что вход в мир нефти и газа всегда вызывает «интеллектуальное головокружение» (intellectual vertigo) (Appel, Mason, Watts 2015: 8). Затруднения, сомнения и неясности возникают вокруг, казалось бы, самых базовых, эмпирических показателей: соотношения добываемой нефти и общего объема ее запасов, ценообразования, рыночного оборота. Крупнейший африканский экспортер нефти - Нигерия - вообще не имеет системы оценки количества добываемой и экспортируемой нефти. «Отсутствие прозрачных данных» и «рациональная иррациональность» -рациональные интересы отдельных игроков приводят к социально иррациональным последствиям и антирыночному безумию - стойкий контекст рассуждений о ресурсе.

С экономической точки зрения, нефть слабо корреспондирует с рыночными факторами, и нет такой экономической дисциплины, которая была бы успешна в оценке энергетических рынков. Не очень успешны социальные дисциплины и в исследованиях взаимоотношения человека и ресурса. Само словоупотребление - безумие, проклятие - свидетельствует о том, что эта сфера с трудом поддается рационализации. Экономика, экология, социология, антропология имеют дело с целым клубком противоречивых и повторяющихся сюжетов, связанных с нефтью. Нефть торгуется на мировых биржах не в физическом своем качестве, а на бумаге, что порождает рынок фьючерсов и других финансовых ценных бумаг и институтов. Из нефти, благодаря совместным усилиям добывающих компаний и государства, в таких местах, как Россия или Венесуэла, вырастает чувство национальной общности и принадлежности. Понятие «нефть» уравнивается с понятием «государство» (и это справедливо не только для африканских нефтяных государств (petrostates): капитализация и доля рынка, занимаемая национальными нефтяными компаниями по всему миру сегодня, значительно превышают те, которые занимают крупнейшие частные нефтяные компании, абсолютно доминировавшие в 1970-х (Seven Sisters - ExxonMobile, BP, Shell, Chevron, ConocoPhillips, Total, ENI). Расширяется сеть экспертизы глобального нефтяного производства, включающая в себя не только геологов и химиков, но и консультантов, аналитиков, предсказателей, «производящих алхимию интерпретаций и консенсус по поводу всего - от инвестиций до законодательных новаций» (21-26).

Вопрос, которым социальные исследователи неизбежно должны были задаться: как возможна ситуация, когда нефть одновременно не поддается пониманию, вызывает intellectual vertigo и является объяснением для всего подряд, синонимом самой жизни? С помощью каких историй о человеке, природе и власти это происходит? И кому принадлежит право собственности на авторство таких историй? Может быть, секрет всемогущества нефти кроется как раз в том, что социальные науки часто используют это понятие в качестве метонимии: нефть как современность, деньги, геополитика, насилие, супертовар?

Нефть связывается с важнейшими метафорами, гнездящимися в разных дискурсивных полях:

В массовом воображении (popular imaginary) нефть - это то, что ассоциируется, например, в США не со своей территорией и политикой, а с политикой ближневосточных деспотов, а в России, напротив, с национальной собственностью и гордостью. Политики Восточной Азии ориентировали элиты своих стран на будущий успех через инкорпорацию их в глобальную экономику, а в Латинской Америке всегда сильным было национальное начало в качестве социального воображаемого: нефть в коллективных представлениях должна была работать на построение государства, где богатство будет распределено между всеми (Gledhill 2011: 168). Благодаря сильной социальной компоненте построения «новой социальной общности - советского народа» и идеологии коллектива, добыча нефти и газа на Севере России была вписана в особый социально-политический контекст: не насильственное извлечение чужих ресурсов, а работа на общее дело. Этот контекст объединял самые разные группы - приезжих «покорителей Севера» и коренные народы - в единую модернизационную повестку. Одновременно ситуация в Чечне 1990-х годов походила на гоббсовскую войну всех против всех, а чеченская нефть не стала источником интеграции для строительства государства, как это произошло в Азербайджане, Башкирии, Татарстане, Туркменистане, а стала объектом соперничества разных клиентелл Чечни - олигархов, нефтяных баронов, боевиков. Государство, кем бы оно случайно не управлялось, было назойливым препятствием для их грабительской активности (Khizrieva, Reyna 2011: 294).

Таким образом, в коллективном воображаемом тропы героизма и предпринимательства соседствуют с подозрительностью по отношению к коррупционной и насильственной природе нефти.

Авторы различных «антропологий нефти» придирчиво рассматривают эти дискурсивные поля, которые делают нефть тотальностью, сводя множественность к метонимии. Основной методологический подход такой «критической топографии» - стремление описать нефть как agencement - эмпирическую и опытную множественность: мелкие нефтяные компании, финансовые и страховые организации, коммунальные службы, сфера потребления, сфера производства знаний и

субъектности и др. Таким образом предполагается противостоять метонимическим регистрам нефти, в которых она - все что угодно (деньги, модернизация, насилие, образы массовой культуры), но редко - явление как таковое со всеми технологическими возможностями (Appel, Mason, Watts 2015: 17). Тимоти Митчелл обратил внимание на то, что структура нефтяной индустрии редко исследуется в социальных науках, потому что она представляет собой стандартную форму - модель - для всех базовых энергетических отношений современного общества. Отправной пункт - рассматривать нефть как глобальную производственную сеть из институтов и режимов накопления и регулирования. Близкий к подобному акторно-сетевому подходу предлагает и Стивен Колье: рассматривать «рынок» и «общество» не как предзадан-ные сущности, но как объединения исчисляемых субъектов действия. Это думающие субъекты - не в смысле абстрактно мыслящие или зафиксированные в эпистеме, но занятые в практико-критической активности, посредством которой, как цитирует Колье Пола Рабиноу, «исторические конъюнктуры превращаются в концептуальные и практические проблемы» (Collier 2011: 28).

В исследованиях ресурса и инфраструктуры антропология вынуждена поступиться некоторыми из своих инструментальных ценностей в пользу подхода, адекватного объекту. Колье прямо признается, что его книга - не этнография с обширным цитированием разговоров в поле, поскольку последняя не позволяет ему ответить на вопросы, которые он перед собой поставил. Этнография была изобретена в отношении к специфической теории антропологического объекта - культуры или этноса. Для других типов объектов в современной антропологии резонно спросить, насколько этнография как инструмент подходит для их исследования? (29).

Авторы другой коллективной монографии по «антропологии нефти» сетуют, что они упустили время, когда специалисты-смежники разрабатывали теории ресурсного проклятия в 1980-е гг. Тогда антропологический цех, с их точки зрения, погряз в постмодернистских играх. А были, оказывается, вполне конкретные предметы, по поводу которых антропологи могли бы сказать свое веское слово. «Рой Раппопорт в пору своего президентства в ААА (1987-1989) побуждал дисциплину внести свой вклад в формулирование проблемы общественного управления сферой добычи нефти и газа. Но многим антропологам тогда эта тема казалась неинтересной и периферийной. Зачем тогда было заниматься этим антропологам, когда они как, например, авторы сборника "Writing Culture", могли заняться ловлей куда более "жирной рыбки" и других постмодернистских деликатесов? В итоге сегодня NYT [New York Times. - Е.М.] не сообщает о триумфах в антропологическом анализе нефти, а публикует программы Пентагона по подключению антропологов к усилиям американской армии по ведению колониальных войн в Ираке и Афганистане», - негодуют и иронизируют одновременно Стивен П. Рейна и Андреа Берендс в первой главе «Crude Domination» (Reyna, Behrends 2011: 9).

Дискурсивная зависимость от метонимии нефти - основной предмет Дугласа Роджерса (Rodgers 2015). С точки зрения Роджерса, изучение петрогосударств - нефти в национальном масштабе - долгое время блокировало изучение нефтяных регионов. Сам Роджерс сосредоточивает свое исследование на одном из старейших нефтяных регионов России - Пермском крае (нефть здесь была открыта в 1929 г.). Начиная с упоминания о популярности в науке и искусстве XX в. исследований так называемой жидкой или текучей современности (liquid modernity): от железа к нефти, от твердого к текучему, от mining к drilling, Роджерс изучает место, которое занимают материальные качества нефти в социальной и культурной жизни. Фернандо Коронил писал, что «социально значимо в природных ресурсах то, как материальные качества этих ресурсов используются и становятся материей социальных сетей, плетущихся вокруг них»9. Еще одним важным исследовательским контекстом для антропологии нефти Роджерс считает ситуацию неоинститу-ционализма (Дуглас Норт, Этьен Балибар, Иммануил Валлерстайн) -режима экономической ренты, когда контроль над промышленностью сопровождается не менее важным контролем над производством истории и культуры. Социалистические государства, с его точки зрения, во многом были сродни нефтяным государствам - политика играла огромную роль в оформлении государственной экономики. Как и социалистическое государство, нефтяные государства играют огромную роль в производстве культуры - «не просто "садовом" варианте культуры, но искусном (тщательно проработанном) спектакле - больших представлениях и праздниках» (17). В этом же ряду - использование истории как «естественного» национального ресурса.

В России после перестройки нефть «приобретает» ряд свойств, которые были незаметны, не востребованы в дискурсе прежде: становятся известны подробности разливов нефти и прочих «особенностей» нефтедобычи, которые не афишировались в советских медиа, осознается конвертируемость нефти в деньги, возникают реалии «собственности» на нефть, наконец, нефть ассоциируется с идентичностью как на национальном, так и региональном уровне («пермская нефть утекает в Центр», не нефтяной район в Пермской области не может объявить себя «культурной столицей», как другие, потому что «у нас нет нефти» и т.д.). «"Petrolic semiosis", нефтяной семиозис, становится доминирующим и реализуется сначала в форме социальной корпоративной ответственности, которая заменяет социальную политику, а потом вновь встраивается в большой национальный нарратив о "недрах как основе

национального благосостояния и гордости"». Роджерс настаивает на том, что «птичий», заимствованный из привнесенных программ и аудита язык только лакировал в 1990-х дискурс, строившийся из «руин советского культурного конструкта и всепроникающей озабоченности поверхностными и глубокими смыслами вещей - от души до долларовых счетов» (69).

Для изучаемого Роджерсом пермского региона особое значение играет глубина залегания нефти, метонимически «рифмующаяся» с «глубиной» культуры (глубокая нефть, глубокая история, культура и душа...). Роджерс показывает, как одно материальное качество нефти -подземная глубина - обеспечивает важнейший семиотический якорь для локального дискурса о нефти, вне зависимости от того, кто является его доминирующим субъектом. В Перми 2000-х им стала корпорация «Лукойл», инициировавшая практику корпоративной социальной ответственности. Это государственно-корпоративное партнерство заменило собой инициативы гражданского общества. К середине 2000-х «Лукойл» взял на себя в регионе практически всю публичную сферу: от здравоохранения и экологии до спорта и культуры. Он стал координатором различных социальных взаимодействий - роль, которая обычно приписывается государству. Только к концу 2000-х коропорации начали освобождаться от нематериальных активов и уходить от подобной активности. Затем корпоративные программы «Лукойл» заместились полновесным государственным спектаклем, однако по своему рефрену эти репрезентации оказались преемственны друг другу, как и советскому «спектаклю» в пр