Спросить
Войти
германского пакта 1939 г., происхождение «холодной войны» и др. Современные историки уделяют большое внимание и проблеме обеспечения национальных интересов страны.
Автор подчеркивает, что теперь историки могут сами выбирать темы своих исследований и публиковать свои работы без идеологического прессинга и цензуры, свободно обращаться к трудам зарубежных ученых, пользоваться архивами. Это знак того, что «дореволю-ционные традиции в науке живы» (с. 143). Нельзя сказать, что русская историография в 90-х годах была отмечена полным возвращением к лучшим дореволюционным традициям. Но важно то, что историки больше не обязаны следовать марксистско-ленинской идеологии, классовому подходу в своих исследованиях. Государство больше не ставит препон на пути исторических исследований, хотя оно и не имеет достаточных средств, чтобы стимулировать их. Отечественные историки либо стоят на позициях государственного патриотизма, или являются сторонниками либерально-демократических взглядов. Существование этих двух направлений стало возможным благодаря процессам демократизации российского общества.
В.М.Шевырин
ROWLEY D. Interpretations of the end of the Soviet Union: Three paradigms // Kritika. - Bloomington, 2001. - Vol. 2, N 2. - P. 395-426.
В статье рассматривается англо-американская литература последних десяти лет, посвященная крушению СССР. Автор указывает, что «коллапс» Советского Союза представляет собой «в высшей степени дискуссионное понятие» (с. 397). С одной стороны, «драматическое исчезновение СССР осенью 1991 г. было воспринято как подтверждение точки зрения тоталитарной школы», которая всегда считала гибель коммунизма неизбежной, поскольку построенное на основании коммунистической доктрины государство является «утопией» и нежизнеспособно. Два самых заметных ученых, принадлежащих к этой школе, — Мартин Малиа и Уолтер Лакёр — пришли к заключению, что «великий крах» 1989-1991 гг. доказал невозможность реформирования коммунизма и опроверг представления сторонников парадигмы модернизации, полагавших, что Советский Союз медленно, но устойчиво прогрессировал по направлению к свободе и процветанию (с. 395).
Однако, как считает автор, все не так очевидно, как полагают сторонники тоталитарной школы, поскольку ни «великий крах», ни «падение империи» не являются эмпирической реальностью, а представляют собой концепты, которые можно трактовать абсолютно по-разному.
Во-первых, «коллапс» Советского Союза имеет мало общего с падением других авторитарных режимов: практически отсутствовало насилие, массовые демонстрации не выходили за рамки «нормального политического поведения», правительство не было «свергнуто», никто из бывших лидеров не был казнен и даже арестован, КПСС отдала свою власть без борьбы. Более того, не произошло кадровых изменений ни в политическом лидерстве, ни в управленческих структурах; постсоветские республики в большинстве своем управляются ныне бывшими членами КПСС. Особенно важным является тот факт, что не произошло немедленных конституционных изменений. Бывшие советские республики какое-то время продолжали действовать в рамках Конституции СССР 1977 г. Назвать все это «коллапсом» в том смысле, как это произошло во Франции 1789 г. или в России 1917 г., довольно сложно.
Во-вторых, следует развести два безусловно различных по своей сущности процесса — конец тоталитарного режима и распад федеративного государства, или «падение империи». Сторонники модернизационной модели развития СССР указывают на ряд событий, имевших место в 1986-1990 гг. (освобождение политзаключенных, отмена цензуры, создание первых независимых политических партий, свободные выборы), которые, по их мнению, подтверждают, что к 1991 г. Советский Союз «сблизился» с Западом и уже не отвечал классическому определению тоталитаризма. Согласно такой интерпретации, осенью 1991 г. произошел «коллапс» не коммунистической диктатуры, а советского федеративного государства.
Это утверждение давало возможность предположить, что коллапс СССР проистекал не из природы тоталитарного режима, а из природы империй. Следуя такой линии анализа, в дискуссии о сущности советского режима возникла третья позиция, сторонники которой считают Советский Союз империей, а это подразумевает неизбежный коллапс, который происходит из-за разложения государственных институтов в центре, чрезмерной территориальной протяженности страны и «революции периферии» (с. 396).
Таким образом, констатирует автор, в англо-американской литературе значение и смысл «коллапса» Советского Союза интерпретируется с точки зрения трех разных концепций — «тоталитарной», «модернизационной» и «имперской». Эти концепции, пишет Д.Роули, предстают в современном контексте как три исследовательские парадигмы, в основе которых лежат глубокие различия не только в интерпретации советской истории, но и в самом мировоззрении авторов. По существу, три конфликтующие точки зрения проистекают не из различий в эмпирическом историческом анализе, а из разных метаисторических подходов.
Каждая парадигма пытается определить сущность советского режима путем сравнений: тоталитарная указывает на уникальность советского коммунизма и считает, что его можно поместить в одну категорию с такими «извращенными и противоестественными режимами», как нацистская Германия. Модернизационная парадигма считает советское общество вариантом европейской модернити. Имперская модель предлагает параллели с Римской, Османской, Австро-Венгерской и в особенности с Российской империей (с. 397).
Определения сущности советского режима неразрывно связаны с проблемой исторической периодизации. Три парадигмы по-разному трактуют его начало и конец, пишет автор. Тоталитарная модель склонна подчеркивать разрыв между «реформаторскими тенденциями» царизма последних десятилетий своего существования и партократией советского коммунизма, сосредоточивая все внимание на идеологическом аспекте большевистского режима. Приверженцы модернизационной модели согласились, что разрыв в 1917 г. все же имел место, однако они указывают на нежизнеспособность царизма и исследуют социальные корни возникшего «нового модернизирующегося режима». Имперская парадигма вовсе не считает 1917 г. значительным разрывом, поскольку «и деспотизм, и империя продолжили свое существование в несколько иных формах». Однако и тоталитарная, и имперская парадигмы считают 1991 г. значительным разрывом, в то время как модернизационная модель в своей трактовке событий 1989-1991 гг. склонна подчеркивать преемственность и случайность (с. 398).
Логика аргументации тоталитарной школы, пишет автор, строится на представлении, что коммунизм являлся утопией, а утопизм неизбежно вел к насилию. Ключевые трактовки причин «великого краха 1989-1991» в рамках тоталитарной парадигмы сводятся к тому, что Советский Союз
рухнул из-за некоторых внутренних изъянов и противоречий советской политической и социально-экономической системы; любые атрибуты «модернити» (гражданское общество, демократические институты), которые появились в период перехода от коммунизма к посткоммунизму, оказались реакцией на коммунизм, а вовсе не выросли из него органически; Горбачёв скомпрометировал реформы своим отказом порвать с коммунизмом; наконец, движение за национальное самоопределение являлось лишь симптомом провала режима, а вовсе не его причиной (с. 400-401).
Нежизнеспособность коммунистической доктрины и, соответственно, неизбежный провал коммунистического проекта объясняются в рамках тоталитарной парадигмы такими причинами, как неверие в марксистские доктрины самих партийных лидеров, утрата легитимности КПСС в результате проведения антикоррупционной кампании внутри партии, осознание населением, что партия не может выполнить свои обещания построить коммунизм и привести страну к процветанию. В целом сторонники данной парадигмы принимают неисполнимость коммунистических целей как данность и доказывают, что система в любом случае должна была пасть. Расхождение наблюдается лишь в описании процессов, которые привели к росту недовольства среди населения (с. 402).
Некоторые авторы, оставляя в стороне вопрос о возможности построения социализма, сосредоточиваются на проблеме сохранения однопартийного правления. Негибкость административной партийной системы, считают они, жестко ограничивала ее возможности в плане взаимодействия с изменяющейся средой, что и явилось решающим фактором крушения коммунизма. Утрата Коммунистической партией своей монополии на власть в конце 80-х идентифицируется этими авторами с коллапсом, а не реформой (с. 404).
Хотя коммунизм является доктриной, в первую очередь экономической, пишет автор, удивительно, как мало внимания в литературе уделяется экономическому компоненту крушения Советского Союза. Все сходятся во мнении, что экономическая система СССР с самого начала несла в себе пагубные недостатки, однако, объясняя коллапс этой системы, экономисты видят его причины все же в том, что методы политического насилия утратили в результате тех или иных процессов свою действенность (с. 406). Они указывают, что к экономическому коллапсу привели закрытость и волюнтаризм советской
системы принятия решений, вопиющая некомпетентность, отсутствие предпосылок капитализма (финансовые рынки, стабильная конвертируемая валюта, биржа, частная собственность). Именно поэтому реформы Горбачёва оказались неэффективны и вызвали экономический хаос (с. 406). В конечном счете, решающим фактором крушения СССР экономисты считают «распад солидарности и единства правящей партийной элиты» (с. 407).
Гонка вооружений, как ни странно, также не выступает одной из причин коллапса и считается лишь катализатором процесса разрушения советского режима, пишет Роули (с. 408).
Что касается роли национальных республик в крушении СССР, указывает автор, тоталитарная парадигма склонна считать их, во-первых, вторичными по отношению к развалу центрального режима, во-вторых, возникновение национальных движений приписывается противоречивой советской политике по отношению к национальностям, характерной для коммунистической идеологии (с. 411).
Исчезновение Советского Союза нанесло модернизационной школе сокрушительный удар. К концу 80-х ведущие сторонники этой парадигмы предвкушали близкую реализацию своих чаяний о построении демократического, плюралистического, рыночного СССР. Однако после 1991 г. нельзя было не прийти к заключению, что Горбачёву не удалось достичь своих целей. Тем не менее, модернизационная модель выжила, в основном, при помощи следующего логического заключения: тот факт, что Советский Союз прекратил свое существование, вовсе не доказывает, что он был обречен исчезнуть. Во-первых, доказывается роль случайности и свободной воли в истории; во-вторых, делается различие между горбачевской программой демократизации и борьбой за национальный суверенитет лидеров советских республик (с. 414-415).
Согласно логике сторонников этой модели, силы модернизации органически выросли в советском обществе в предыдущие десятилетия. Коммунисты, утратив веру в командно-административную систему, начали процесс перехода к посткоммунизму, который должен был обеспечить экономический рост в стране. Рост национализма и развитие этничности, будучи естественным сопутствующим фактором демократической реформы в СССР, представляли собой проявление процесса пробуждения исторических наций, что является одной из составляющих развития «модернити». В то время как «революционный»
переход от коммунизма к рыночной экономике и демократии был естественным продуктом сил модернизации, распад СССР оказался событием во многом случайным, вызванным ошибками и слабостью Горбачёва, который не проявил достаточной твердости (с. 416-417).
Третий подход к концептуализации природы советского режима, берущий за точку отсчета рост национальных сепаратистских движений, получил свое развитие только после распада СССР. До этого главенствующее место в англоязычной литературе занимали споры тоталитарной и модернизационной школ, с которыми идея империи была несовместима. Сторонники тоталитарной модели отрицали, что СССР был не более чем воссозданием Российской империи под новым именем, а парадигма модернизации предполагала, что урбанизация и индустриализация постепенно выработают однородную советскую культуру вместо культур национальных. Многонациональный характер СССР рассматривался ими скорее как случайная, а не сущностная характеристика режима. Считалось, что Советский Союз имеет определенные имперские характеристики, однако его не анализировали как империю. В период перестройки все большее внимание стало уделяться национальному вопросу, но специалисты продолжали рассматривать советский режим как тоталитарный или модернизирующийся, у которого просто есть проблемы в этой области (с. 418-419).
Проблема русского империализма (с концентрацией на отношениях центра и периферии) и анализ советской системы в терминах «империи» только начинает привлекать внимание исследователей, пишет автор. Пока что природа советского режима почти не изучена с точки зрения имперских отношений.
Концепт «империи», указывает Роули, предполагает, что советский режим представлял собой правительство традиционного образца, и его идеология была направлена на то, чтобы рационально обосновать расширение территориальной власти. Представление сторонников имперской парадигмы о том, что империи должны неизбежно «пасть», проистекает не из логики, а из наблюдений.
В отличие от тоталитарного определения советского режима, которое брало за основу идеологию, имперская модель концентрируется на структурах власти. Соответственно, основное внимание уделяется не падению коммунистического режима, а распаду СССР на национальные составляющие. В этом отношении подчеркивается преемственность
между Российской империей и СССР, который унаследовал от царизма национальные проблемы. Как и в дореволюционный период, борьба шла между центром и периферией, который был типичен для империй. Единство империи поддерживалось только благодаря насилию, и когда произошло ослабление системы подавления, центростремительные силы периферии взяли верх. Распад СССР произошел, с одной стороны, в результате горбачевских реформ, во время которых произошло усиление национальных элит, с другой — просто потому, что советская империя в конце ХХ в. являлась анахронизмом (с. 423).
Рассмотренные в статье пока немногочисленные работы, выполненные в русле имперской парадигмы, предлагают примеры структурного анализа, который выходит за рамки тоталитарной и модернизационной парадигмы и одновременно дает возможность примирить их, во всяком случае, сгладить их «острые края». Понятие империи (в аналитическом, а не описательном смысле) не обнаруживает противоречия между представлениями о советском режиме как «централизованной автократии» и утверждениями о том, что он может проводить политику модернизации. Анализ политики Горбачёва в контексте имперского реформаторства не требует определить, были ли он «на самом деле» коммунистом или демократом. Выбор терминологии для описания заката империи («коллапс», «переход», «революция» или «реформа») в данном случае не имеет идеологического привкуса, указывает Роули (с. 425).
Однако, в конечном счете, отмечает автор, имеющиеся у нас эмпирические факты не подтверждают обоснованности ни одной из трех парадигм. Исследователи рассматривают исчезновение СССР как некую «головоломку», которую объясняют в рамках той или иной парадигмы. Интерпретация смысла и сущности конца Советского Союза основывается, таким образом, не на исторических данных, а на теоретических представлениях, свойственных одной из трех моделей. Тем не менее, Роули отдает предпочтение имперской парадигме, которая оставляет в стороне идеологические по своей сути споры сторонников тоталитарной и модернизационной парадигм и претендует на объяснения, более близкие сущности и характеру исторической профессии (с. 425-426).
О.В.Большакова
