Классическая политэкономия и Российская традиция понимания хозяйственных реалий в научном дискурсе xix - начала XX вв

О. А. Смирнова

КЛАССИЧЕСКАЯ ПОЛИТЭКОНОМИЯ И РОССИЙСКАЯ ТРАДИЦИЯ ПОНИМАНИЯ ХОЗЯЙСТВЕННЫХ РЕАЛИЙ В НАУЧНОМ ДИСКУРСЕ XIX — НАЧАЛА ХХ вв.

В истории общественной мысли социально-экономическая проблематика всегда занимала одно из ведущих мест. На протяжении последних двух с лишним столетий сложилось несколько традиций ее осмысления. Хронологически более ранней (разработка и упрочение ее пришлись на рубеж XVIII-XIX вв.) является политэкономическая традиция. Ее основы были заложены А. Смитом (1723-1790). С 40-х гг. XIX в. наиболее полное выражение она находит в манчестерстве, во второй половине XIX в. — в маржинализме, а в ХХ в. — в экономиксе, ставшем на рубеже ХХ-ХХ! вв. одним из активно развивающихся направлений экономического дискурса.

В условиях господства позитивизма политэкономическая традиция, будучи ориентированной на естественнонаучное объяснение экономического процесса, в большей степени удовлетворяла требованиям «подлинной научности». Опираясь на редукционизм (от лат. reductio — отодвигание назад), в качестве центрального принципа научного познания она предложила наглядно интерпретируемую модель социально-экономического развития, центральное место в которой заняло представление об обществе как саморазвивающейся системе, подчиненной действию объективных законов («невидимой руке» по Смиту), функционирующих по типу законов природы — неизбежно и самопроизвольно. В итоге в социальноэкономических исследованиях главная действующая сила предстала в образе безликой закономерности. Она казалась неким всеохватывающим роком, определяющим и направляющим весь процесс жизнедеятельности социума, который реализовывался посредством действий некого среднестатистического хозяйствующего субъекта—т. н. “homo economicus”. Основными мотивами деятельности этого абстрактного индивида признавались только две природой данные предрасположенности — своекорыстие и склонность к обмену. А. Смит писал: «Человек постоянно нуждается в помощи своих ближних, и тщетно он будет ожидать ее лишь от их расположения. Он скорее достигнет своей цели, если обратится к их эгоизму и сумеет показать им, что в их собственных интересах сделать для него то, что он требует от них»1. Именно на основе анализа поступков этого руководствующегося одной личной выгодой субъекта в политэкономической традиции было составлено общее представление о хозяйстве и хозяйственной деятельности. Однако стремление изучать «чистую экономику» привело сторонников этой методологической системы к тотальной формализации основных научных построений и фактическому отрыву их от реальной хозяйственной практики.

На Западе ограниченность политэкономической концепции начинает признаваться уже в первой трети XIX в. В ходе развернувшейся критики речь шла о том, что экономику необходимо изучать как сферу деятельности не абстрактного “homo economicus”, а реальных личностей — носительниц разнообразных, культурой определяемых склонностей и предпочтений. Тем самым фактически провозглашалась необходимость смены предметности в рамках социально-экономических исследований. В той или иной степени

© О. А. Смирнова, 2008

эта задача стала решаться на базе ряда методологических систем: социалистической, исторической, этической, социально-психологической.

Наиболее последовательными противниками анализа экономического развития общества в русле политэкономической традиции были представители немецкой исторической, или историко-этической, школы в политэкономии. Ф. Лист (1789-1846), А. Мюллер (1789— 1829), В. Рошер (1817—1894), К. Книс (1821—1898), Б. Гильдебранд (1812—1878), Г Шмол-лер (1838—1917), Л. Брентано (1844—1931), К. Бюхер (1847—1930), В. Зомбарт (1863—1941), М. Вебер (1864—1920) критиковали классическую теорию за высокую степень абстрактности и этический нигилизм. Они доказывали, что законы экономического развития могут быть установлены только в результате всестороннего изучения экономики, а именно, не только технических аспектов производственной деятельности, но и всего хозяйственного быта в целом, его «истории и психологической почвы». Хозяйство представлялось им явлением более сложным, чем те процессы, которые изучаются естественными науками, поскольку в нем действует человек, руководствующийся, помимо эгоизма, и иными мотивами—любо-вью к ближнему, обычаем, правовом, религиозным чувством и т. п. Как не существует среднестатистического человека («без веры, класса, национальности»), точно так же не существует и абстрактной экономики. Каждой стране присущ свой хозяйственный уклад, соответствующий всему строю культуры конкретного социума2.

В унисон с представителями немецкой исторической школы критика политэко-номизма во второй половине XIX — начале ХХ в. разворачивается и в России. В 1902 г. известный российский экономист А. А. Мануйлов писал: «Именно теперь в экономической науке начинает развиваться движение в пользу широкого пользования психологией... экономисты все более и более отрешаются от механического и узкоматериалистического взгляда на явления хозяйственной жизни и пытаются найти их объяснения в законах человеческого духа, сближая таким образом экономию с этикой и философией»3. Действительно, несмотря на прочность позиций марксизма, который, хотя и имел отчетливую социальную ориентированность, все же придерживался политэкономической традиции, в отечественной общественной мысли наблюдалось устойчивое отторжение «смитовской» модели анализа социально-экономических процессов. В наиболее обобщенной форме она понималась как «грубый аморальный кодекс фабрикантов и капиталистов», опирающийся на принцип упрощения действительной жизни4.

Хотя всплеск интереса к социально-психологическим, этическим аспектам в экономическом дискурсе во многом был вызван интересом к исследовательской практике немецкой исторической школы, в целом он имел национальные истоки и был неразрывно связан со спецификой отечественной мыслительной традиции, которой, как известно, были чужды абстрактные теоретические построения5. Проистекая из нужд повседневной жизни, российская общественная мысль была поглощена темой человека, выяснением смысла и нравственных основ его существования. Неслучайно В. В. Зеньковский писал о т. н. «панморализме» как характерной черте творчества всех отечественных мыслителей, даже тех, у которых не было «произведений, прямым образом посвященных вопросам морали»6.

В экономическом дискурсе российской общественной мысли эта тенденция достаточно отчетливо просматривается уже в первой половине XIX в. Наглядным примером этого служат воззрения Н. С. Мордвинова (1754—1845) и А. К. Шторха (1766—1835)7. Несмотря на противоположные позиции по основным вопросам экономической политики, они одинаково понимали сущность хозяйства. Его они рассматривали как сложный общенациональный организм, в котором переплетены экономические, технические,

демографические и иные внеэкономические факторы. Наиболее последовательно последний аспект подвергал анализу Шторх. К «теории богатства», предназначенной для изучения производства, распределения и накопления материальных стоимостей, он добавил «теорию цивилизации», призванную трактовать вопрос о нематериальных, духовных ценностях. Он писал: «Между ценностями, могущими войти в наше обладание, одни материальные состоят из предметов, вне нас находящихся; другие нематериальные, то есть не поддающиеся нашим чувствам; они образуют нашу нравственную собственность и составляют часть нашего существа. Эти два разряда ценностей можно отметить именами — внешних благ и благ внутренних»8. Накопленные внешние блага образуют национальное богатство, накопленные внутренние блага — национальную цивилизацию. Создание «нематериального капитала» он считал не менее важным делом в процессе наращивания богатства нации, чем производство материальных ценностей9.

Примечательно, что работы Мордвинова и Шторха (труды последнего издавались на французском и немецком языках) были хорошо известны и ценились в Европе. Будучи опубликованными за четверть века до образования немецкой исторической школы, они, как признавал сам В. Рошер, не только стали примером отхода от позиций классической политэкономии, но и «в существенной степени подготовляли исторический метод в науке», указав, что в предметном поле экономической науки должно быть не только материальное производство, но и духовная деятельность10. Намеченная ими линия экономического анализа была продолжена А. Н. Бутовским (1814-1890), И. К. Бабстом (1823-1881), а затем А. И. Чупро-вым (1842-1908), И. И. Иванюковым (1844-1912), И. И. Янжулом (1846-1914), С. Ю. Витте (1849-1915), Д. И. Пихно (1853-1913), А. Н. Миклашевским (1864-1911), В. В. Святловским (1869-1927), С. И. Солнцевым (1872-1936), М. И. Туган-Барановским (1865-1991), встречала понимание у П. Б. Струве (1870-1944), С. Н. Булгакова (1971-1944), приветствовалась Н. К. Михайловским (1842-1904), Н. И. Кареевым (1850-1931), В. С. Соловьевым (1853-1900) и другими российскими мыслителями середины XIX — начала ХХ вв. Рассматривая теорию А. Смита, они высказывали следующие критические суждения:

• во-первых, о невозможности из ограниченного количества «философских тезисов и хозяйственных наблюдений» установить законы «всемирной экономии» и создать истинную для всех времен и народов теорию народного хозяйства. По их мнению, классической школе политэкономии удалось оформить такую теорию и установить «точные» законы народного хозяйства лишь на базе гипотезы о «хозяйственном человеке», который имеет мало схожих черт с «человеком эмпирической действительности»11. С. Н. Булгаков писал: «Между “экономическим человеком” — условностью политической экономии — и человеком вообще ставится знак равенства, а то, что не вмещается в намеченную рамку, или урезается, или насильственно в нее втискивается; конечно, при этом истребляется все индивидуальное и конкретное, противящееся этому. Однако никогда не нужно забывать, что политическая экономия есть историческая наука, т. е. наука об историческом и, следовательно, о конкретном, и то, что “теоретическая” экономия позволяет себе лишь в целях упрощения, отнюдь не соответствует живой исторической действительности, точнее — соответствует ей только отчасти»12;

• во-вторых, относительно того, что теория А. Смита имеет исторический характер, а именно, принадлежит конкретной эпохе — эпохе борьбы среднего

сословия за торгово-промышленную свободу. В новых социально-экономических условиях (когда выяснилось, что «пышный расцвет некоторых сторон хозяйства... ведет к порабощение целых общественных классов» и вызывает «крайнюю неравномерность в распределении имуществ») она со своим лозунгом «больше простора для индивидуализма» оказалась не просто устаревшей, но и реакционной. По мнению российских мыслителей, Смит не сумел «в экономических явлениях отличить преходящее от вечного» и ошибочно ввел в ранг «общих незыблемых законов» такие черты современного ему общества, у которых не было шансов претендовать на историческую устойчивость13;

• в-третьих, о том, что классическая политэкономия, пытаясь «подвести под одну норму все разнообразные и разнородные экономические явления и экономические условия разнородных обществ», не учитывает естественных различий человечества, выражающихся в разнице ступеней развития и природных задатков наций. Неслучайно, «одного экономического идеала для целого мира точно так же не может быть, как нет одного политического или нравственного идеала». В этом контексте характерно замечание А. Н. Бутовского, который еще во второй половине 40-х гг. XIX в. писал, что «законы экономические, в сущности везде одинаковые», однако «проявляются различно и ведут к различным результатам» в соответствии со «временем, местом и народом». Так, например, если применить классическую «теорию к объяснению различных сторон жизни Англии, то еще мало будет брошено света на те же вопросы относительно Франции или России, и еще меньше относительно Египта или Китая». Эта «свободноразумная деятельность народная, в каждом из. государств, находится под влиянием обстоятельств совершенно несходных, климата, местоположения, государственного устройства, обычаев и вообще образованности». Поэтому неудивительно, что и в ее проявлениях и результатах, «при всей одинаковости побуждений и средств, есть большое несходство»14;

• в-четвертых, по поводу отсутствия реальной основы для замены общества как самостоятельной социальной целостности (то, что делает А. Смит) суммой отделенных друг от друга индивидов. Они отмечали, что для жизни социума не меньшую, а чаще всего даже большую значимость имеют не индивидуалистические, а кооперативные начала, представляющие собой систему социальных законов, которым следуют «люди, живущие в обществе и желающие действовать согласно своему человеческому назначению». Подчеркивалось, что «в хозяйственной сфере человек действует не изолированно, но совокупно с другими», поэтому «факты, обнимаемые политической экономией, суть факты социального порядка». С. Н. Булгаков писал, что проповеди эгоизма оказывают разлагающее воздействие на экономику, процветание которой невозможно без последовательного воспитания в гражданах сознания общественных обязанностей15;

• в-пятых, что теория Смита является « априорной отвлеченностью», «абстрактной дедукцией» или «надуманной Робинзонадой», в которой человек, подчиненный натуральным влечениям к прибыли и потреблению, как нравственная личность отсутствует (во всех рассуждениях А. Смита «проглядывает представление о человеке, как об экономическом автомате», — писал К. Г. Воблый16). Однако,

по мнению российских мыслителей, в истории социума «не было и быть не может такого человека, который во всех экономических вопросах поступал бы, руководствуясь всегда одними экономическими соображениями». Они подчеркивали, что «развитие производительных сил есть творчество народа в хозяйственном отношении», а поэтому оно представляет собой не мертвый механизм, а феномен духовной жизни, вбирающий в себя общее мировоззрение людей, их религиозные настроения, личную инициативу, творческие устремления и иные волевые импульсы17;

• в-шестых, о том, что естественные законы в сфере экономики (установлением которых была поглощена классическая школа) принадлежат исключительно к области технологии хозяйственного процесса и исследуются науками, не имеющими ничего общего с политической экономией (в их ряду: химия, физика, прикладное естествознание, агрономия и др.). Однако областью политэкономических интересов является не технология производственного процесса, а хозяйственная деятельность, осуществляемая сообразно с общественными целями и нравственными идеалами, которые и определяют характер взаимоотношений между хозяйствующими субъектами18.

Несмотря на то что в основных положениях своих критических тезисов российские мыслители перекликались с представителями немецкой исторической школы, однако в целом им удалось предложить самостоятельный подход к наследию А. Смита. Обращая внимание на глубинные пласты его творчества, они считали, что именно в них заложен потенциал дальнейшего развития экономической теории, а именно, переход от внешнего описания хозяйства к постижению его смыслов. Российские мыслители указывали на необходимость более вдумчивого прочтения трудов А. Смита, считая, что отождествление классической политэкономии с манчестерством является результатом недоразумения—упрощенного понимания идей отца-основателя политэкономии его последователями. Еще в 1847 г. А. И. Герцен писал о том, что в руках «пошлой посредственности» «наука Адама Смита измельчала, выродилась в торговую смышленость, в искусство с наименьшей тратой капитала производить наибольшее число произведений и обеспечивать им наивыгоднейший сбыт»19.

По мнению большинства российских мыслителей, экономические воззрения А. Смита никогда не были столь односторонними. Его экономическую систему они рассматривали как фрагмент, «подробность», «уголок» его мировоззрения. Они подчеркивали, что политическая экономия была лишь одним из четырех отделов его нравственной философии, в которую она входила наряду с «естественным богословием», этикой и юриспруденцией. Она как бы вытекала из его общефилософских суждений. Неслучайно его прославленный экономический труд «Исследования о природе и причинах богатства народов» (1776) появился восемнадцатью годами позже «Теории нравственных чувств, или опыта исследования о законах, управляющих суждениями, естественно составляемыми нами, сначала

о поступках прочих людей, а затем о наших собственных» (1759) — работы, посвященной

~ ~ 20 характеристике нравственной природы и нравственной жизни человека .

Анализ содержания «Теории нравственных чувств» позволил российским мыслителям заключить, что концепция А. Смита, базировавшаяся на глубоко религиозном мировоззрении, в своих исходных началах опиралась на учение о Боге как демиурге мира, устроителе «порядка, гармонии, красоты и блаженства». Поэтому под «невидимой рукой», направляющей жизнь общества, им понималась не стихия естественных законов (как это принято

трактовать), а влияние божественной «мудрости и благости», проявляющихся в нравственном сознании и нравственном поведении человека. В связи с этим в качестве главного предмета исследования любой общественной науки, в частности и экономической, ему виделся человек. При этом его внимание было сосредоточено на внутреннем строе человеческой души как основе поведенческой мотивации в различных сферах деятельности21.

Отечественные мыслители обращали внимание на то, что во всем многообразии мотивов Смит различал две основные категории: «мотивы характера альтруистического, связанные с чувством симпатии, и мотивы характера эгоистического, связанные с естественным себялюбием». Исходя из идеи общей мировой гармонии, эти мотивы он не противопоставлял по типу нравственно/безнравственно, а признавал законность тех и других. Однако, пытаясь постичь следствия действий каждой из указанных групп мотивов, он обратился к методу «научного упрощения», предполагающему приведение изучаемого явления «к самому общему типу». В ходе своего общественно-теоретического моделирования он изолировал «симпатическую, или альтруистическую, стороны человека от эгоистической». Первую он исследовал в «Теории нравственных чувств», вторую — в «Богатстве народов». В ходе предпринятого им анализа он пытался показать, с одной стороны, какой облик обретает общество под действием альтруизма, а с другой — каков этот облик при безраздельном господстве эгоизма22.

Последователи А. Смита, как отмечали российские мыслители, забыли про это методологическое допущение. Не обратив должного внимания на то, какое значение в жизни общества Смит придавал альтруизму, они превратили фикцию “homo economicus” в общее учение о человеке, тем самым оказав деморализующее влияние как на экономическую науку, так и общественную жизнь в целом. В то же время, как подчеркивал С. Н. Булгаков, согласно Смиту, на каких бы мотивах ни базировались действия людей, они не должны выходить за границы, определяемые совестью23.

Поистине объект «раскрывается» своей ценностной стороной настолько, насколько субъект способен ее воспринимать и должным образом интерпретировать. Российские мыслители обнаружили тот пласт творчества А. Смита, который остался «не прочтенным» непосредственными продолжателями его идейного наследия. В своих исследованиях они развили идею о нравственных началах в экономической деятельности и, говоря словами А. И. Чупрова, показали, что «хозяйство есть только одна из сторон народной жизни, которая состоит в теснейшей связи с прочими сторонами и может быть познаваема и обсуждаема лишь в причинной зависимости от остальных проявлений народного духа»24. Неслучайно изучение хозяйственных вопросов для отечественных мыслителей XIX — начала ХХ столетий никогда не было самодовлеющим. Их анализ они осуществляли в широком контексте философских, исторических, социологических, нравственных и религиозных проблем.

истории политической экономии. СПб., 1910. С. 265.