СССР КАК КОНСЕНСУСНАЯ ДИКТАТУРА

СССР ЖИВ?

Олег Кильдюшов

вопросы НАЦИОНАЛИЗМА 2015 № 4 (24)

СССР КАК КОНСЕНСуСНАЯ ДИКТАТурА

к политической социологии советского

Еще в начале 90-х годов выдающийся исследователь советского периода Наталья Никитична Козлова, под руководством которой автор этих строк изучал в университете социальную антропологию1, предсказала острую борьбу за политическое и символическое наследие СССР. Тогда мы, ее ученики, с большим скепсисом воспринимали это прогноз, поскольку советский опыт казался нам окончательно и бесповоротно дискредитирован на всех уровнях — не только экономически или политически, но прежде всего своими одиозными практиками в сфере культурной политики. Однако Н.Н. Козлова обосновывала свой спорный тезис аргументами структурного характера: исторически модернизация России в XX веке осуществлялась в рамках советского проекта, то есть для большинства ныне живущих русских и их предков (в основной своей массе — потомков крестьян) опыт модернизации общества, связанный с процессами урбанизации, индустриализации, демографического перехода и культурной революции, неразрывно связан с жизнью при диктатуре коммунистической партии2. Таким

образом, русский Модерн, русская современность — это и есть жизнь при СССР, поскольку опыта другого Модерна наша страна не имела, если не считать небольшой период демократизации и парламентаризации перед и во время Первой мировой войны3. Однако, как известно, тогдашняя попытка модернизации империи поздних Романовых преждевременно оборвалась в ходе катастрофы «Великой войны» и революции...

«Неправильный» модерн по-советски

СССР в политическом смысле никогда не являлся тем, за кого себя выдавал. Более того, значительная часть как его сторонников, так и противников никогда не понимала, как реально устроен, как «функционирует» советский проект. Здесь достаточно указать на то, что в самом Советском Союзе были большие проблемы с функциональным самоописанием социалистичеГолоса из хора. М.: ИФ РАН, 1996; Козлова Н.Н., Сандомирская И.И. Я так хочу назвать кино. «Наивное письмо»: опыт лингво-социологического чтения. М.: Гнозис, 1996; Козлова Н.Н. Советские люди. Сцены из истории. М.: Европа, 2005.

ского эксперимента, поскольку известные идеологические принципы автоматически превращали советский дискурс о себе в пропаганду. Даже в постсоветской России так и не сложилось серьезной школы анализа реальных практик советского Модерна. В этом смысле мы сейчас лишь приближаемся к пониманию феномена СССР как общества догоняющей (запаздывающей) модернизации. Так что все, что мы сегодня более или менее неплохо знаем об этой погибшей Атлантиде на концептуальном уровне, мы знаем в основном из теоретических работ наших западных коллег. Например, я специально занимался национально-культурной политикой в раннем СССР4 и к собственному удивлению выяснил, что все значительные работы по данной теме написаны именно европейскими и американскими исследователями. В рамках самого советского дискурса было в принципе невозможно адекватно концептуализировать реальные советские практики осуществления господства экономической или национальной политики. При этом уровень концептуализации советского опыта до сих пор остается на довольно низком уровне, причем как среди идейных противников, так и среди сторонников СССР.

В противовес доминирующим у нас тенденциям к персонализации («ста-линизации») структурных проблем советского опыта и общему упрощению взгляда на столь сложный предмет как модерная идеократическая диктатура, на Западе выходят серьезные работы, анализирующие политико-коммуникативные механизмы, позволявшие диктаторским режимам долгое время успешно сохраняться, не обращаясь постоянно к непосредственно физическому насилию и иным репрес-сиям5. Подобное расширение эвристического горизонта интерпретации способов функционирования диктатур может представлять ценный опыт не только для реконструкции нашего недавнего прошлого, но и для понимания модусов существования современного российского общества в условиях путинской автократии.

В целом можно сказать, что в политическом смысле СССР представлял собой типичный модернизацион-ный проект, направленный на ускоренное догоняющее развитие вслед за странами запада. В этом смысле программа насильственной модернизации в форме «построения социализма», которую осуществляли большевики, являвшиеся самой вестернизи-рованной партией русского политического ландшафта начала XX века, была реакцией на историческую проблему отсталости России от лидеров современного мира. Другое дело, что, оказавшись у власти в дезинтегрированной стране, коммунистам пришлось наступать на горло собственной песне, например «творчески» интерпретировать свои собственные идейные принципы — как известно, выдающим4 Кильдюшов О.В. СССР как машина по производству наций: теория и практика / СССР: Жизнь после смерти / Науч. ред.: И.В. Глущенко, Б.Ю. Кагарлицкий, В.А. Куренной. М.: Издательский дом НИУ ВШЭ, 2012. С. 89-103; Он же. Этнизация социалистического. Заметки о национальной политике в СССР // Вопросы национализма.

ся оппортунистом в этом смысле был В.И. Ленин. Необходимость, с одной стороны, блюсти верность идеологическим принципам, с другой — реагировать на реальные внутри- и особенно внешнеполитические вызовы, а также решать историческую задачу преодоления «вековой отсталости» — все это вместе породило довольно экзотический институционально-политический дизайн, просуществовавший без особых изменений до конца 80-х годов.

Главная его особенность — то, что оператором процесса социально-экономической модернизации страны выступала политическая элита (сначала — профессиональных революционеров, а затем — партийных функционеров), организованная по довольно архаическим, досовременным принципам. Она была закрыта, рекрутирование ее членов осуществлялось никак не формализованным методом кооптации, причем все это неизменно сопровождалось имитацией формально-демократических процедур буржуазного правового государства (с середины 1930-х гг. даже Советы перестали восприниматься как форма прямой демократии, а имитировали западные институты парламентского представительства). Большинство советских людей, большая часть сторонников и даже противников СССР не понимали сущность осуществлявшейся в стране «ленинско-сталинской» политики, о чем свидетельствуют многочисленные источники. Причем это касается не только простых советских граждан, но и самих партийных функционеров и даже вождей, как свидетельствуют документы внутрипартийных дебатов, например, материалы первых постреволюционных партийных съездов и других мероприятий.

О модернистском характере советского проекта говорят его результаты на социальном и антропологиче_ ском уровне: СССР в 60-70 годы — это

В этом смысле, с точки зрения реальных практик, стратегий и стилей жизни большинства жителей городов оно мало чем отличалось от тех же западных обществ позднего Модерна. Отличия существовали в основном в политической и дискурсивной сфере, т.е. на уровне символической саморепрезентации режима диктатуры коммунистической партии. Здесь Советский Союз пытался предстать для своих сограждан и для всего мира принципиальной цивилизационной альтернативой, бросающей вызов капиталистической системе как лидеру современного мира. Однако реальные жизненные стратегии советских людей мало чем отличались от стратегий их современников на западе — если смотреть на уровне их социальных траекторий, то мы видим значительное сходство: та же конкуренция за образовательные шансы, трудовая карьера и личная жизнь миллионов граждан СССР могут быть описаны именно языком модерниза-ционных теорий. Другое дело, что это был особый модерн, со значительными структурными проблемами, разрешить которые он так и не сумел — вроде того же всеобщего дефицита товаров массового спроса.

Главное отличие советского опыта — в символической и коммуникативной сфере. Так, язык официоза в позднем СССР не был языком описания реального опыта и способом концептуализации реальных практик потребления, в отличие от западных нар-ративов. Постепенное и неизбежное «затухание» революционного импульса, который являлся средством легитимации всего советского проекта, привело к дискурсивному вакууму, в результате которого ни один нормальный человек, включая сами элитные группы, не описывал себя посредством того словаря, который официально признавался в качестве нормативного. Так возник феномен сосуществования нескольких нарративов — официоза, языка очереди, диссидентского нар-

ратива и т.д. В этом смысле серьезной проблемой советского проекта в культурной сфере было то, что в его рамках не была предложена собственная адекватная теория массового общества, альтернативная западным культурным влияниям, ставшим серьезным вызовом для правящих групп. Здесь мы можем говорить о дискурсивной слабости советского проекта, который в силу ряда причин идеологического и политического свойства был не способен на адекватное самоописание, что в свою очередь серьезно затрудняло экспертизу, критику и планирование, не говоря уже о предложениях по оперативному решению проблем. В то же время сам факт столь длительного существования коммунистической диктатуры в нашей стране заставляет внимательно посмотреть на использованные ею механизмы поддержания собственного господства.

Советский модернизационный проект: попытки определения

В структурном смысле СССР являлся одним из вариантов перехода распадающегося традиционного аграрного общества поздней Российской империи в мир современности. Однако явные отличия советского опыта модернизации от «магистрального пути», по которому к модерну якобы пришли западные страны, серьезно затрудняет идентификацию советского проекта как относящегося к тому же типу цивилизации, что и страны Европы и Северной Америки. Несмотря на катастрофический по масштабам жертв и разрушений возникших при последних Романовых социальных структур характер социалистического эксперимента в исторической России, невозможно отрицать того, что он сам являлся вариантом вестернизации в виде своеобразного освоения русскими радикальными революционерами марксистских идей, оказавшихся созвучными ожиданиям позднеимперского общества. Как писал Мартин Малиа, социалистическая версия модернизации являлась попыткой реализации русского идеала общества социального равенства и справедливости6.

Другое дело, что за характер приняла эта модернизация на практике и к каким чудовищным последствиям привела на политическом, социальном и антропологическом уровне. Именно открыто насильственный, людоедский характер советского модерна вызвал множество оценок СССР как псевдо- или даже антимодернизационного проекта, якобы структурно относящегося скорее к архаичным и традиционным обществам, нежели к цивилизации современного типа7.

Известный исследователь А.Г. Вишневский говорит в этой связи о консервативной модернизации в России, носившей ограниченный, инструментальный характер и затронувшей исключительно экономические, технические и индустриальные аспекты модерна, тогда как форма организации советского «политического» оказалась добуржу-азной и более архаичной, нежели зачаточный парламентаризм поздней Российской империи8.

И действительно, советская социально-экономическая модернизация в форме форсированной индустриализации и урбанизации проигнорировала практически весь массив западного исторического опыта, связанного с формированием социетальной структуры современного общества: бюрократически-правовой характер техник государственного управления, институционализация политической конкуренции в виде партий, законода6 Малиа М. Советская трагедия. История социализма в России. 1917-1991. М.: РОССПЭН, 2002.

тельное закрепление политических свобод и экономических прав собственности — всего этого фундамента типичного общества Модерна в Советской России так и не возникло.

Более того, переделка русского общества на новый лад в ходе кровавой модернизации по-советски привела к разрушению и без того слабых институтов гражданского общества, возникших в имперской России во второй половине XIX — начале XX века. В результате новый режим оказался один на один с неструктурированным массовым обществом, лишенным промежуточных институтов, которые могли бы выполнять важнейшую функцию организации и представительства интересов различных социальных групп. В нем крайний демократизм (расширение социальных шансов на участие в нормативных практиках) сочетался с крайним авторитаризмом (политическое бесправие большинства)9.

Кричащее противоречие между гуманистическими речами и бесчеловечной практикой большевистских правителей, начиная с В.И. Ленина и И.В. Сталина, затрудняет аналитически-нейтральное описание большевистского предприятия по реализации марксисткой утопии в исторической России как один из вариантов запаздывающего развития на периферии мира классической западной Современности. Тем не менее этот гигантский — уже в силу масштаба его результатов и особенно жертв — эксперимент осуществлялся в рамках модер-низационных тенденций XX века.

Большевистская диктатура за свою семидесятичетырехлетнюю историю была вынуждена реагировать не только на резкое изменение исторических условий, но и внешне менять до неузнаваемости свой собственный облик. Сам факт того, что она просуществовала так долго, ставит концептуальный вопрос о политической техни82 9 Хоскинг Дж. Правители и жертвы. Рус_ ские в Советском Союзе. М., 2012. С. 50.

ке, позволявшей ей, с одной стороны, осуществлять радикальные изменения в рамках модернизационной логики, а с другой — сохранять режим собственного господства досовременного типа. Успешность советского проекта в создании нужной социальной структуры и политической лояльности граждан, несмотря на очевидные дефициты социалистической системы, может быть во многом объяснена не только посредством анализа техник контроля со стороны репрессивного аппарата, но и эффективной коммуникативной стратегией режима, направленной на утверждение новой коллективной идентичности.

Политическая техника современной диктатуры: насилие и/или коммуникация?

Согласно классическому определению Макса Вебера, любое более или менее устойчивое господство зависит от вероятности (шанса) фактического признания со стороны социальных акторов: т.е. определяющей для сохранения любой власти является готовность самих управляемых и угнетаемых признавать «свою» власть в качестве легитимной. В этом смысле можно считать парадоксом то обстоятельство, что, приняв данное веберовское положение за основу теории социального порядка, исследователи поразительно мало интересовались тем, как фактически производится эта легитимность господства.

В уже упоминавшемся исследовании профессора Мерля как раз было продемонстрировано на конкретно-историческом материале, каким образом советская диктатура производила эту легитимность. Речь идет о создании в «промышленных масштабах» носителей политической лояльности — прежде всего с помощью политической коммуникации, а не только с помощью насилия или угрозы его применения. Ведь, говоря словами Талей-рана, с помощью штыков можно захватить власть, но на штыках невозможно усидеть.

Таким образом, широко распространенные описания тоталитарных режимов XX века, включая сталинизм, как сугубо террористических не учитывают этот политико-коммуникативный момент, принципиально важный для долговременного поддержания господства. Поэтому здесь могут быть эвристически полезны концепты «кон-сенсусной» (Д. Пойкерт) или «парти-ципаторной диктатур» (М. Фулброк), которые представляются гораздо более адекватными социальной феноменологии нацистского или советского режима, поскольку подчеркивают момент интеграции населения в техники господства. При этом очевидны границы этого «участия », а также то, что из него принудительно исключались большие группы населения. Несмотря на это, невозможно отрицать способность той же коммунистической диктатуры вызывать у населения одобрение своей политики или, по крайней мере, молчаливое согласие с ней посредством создания коллективной идентичности.

В любом случае посредством специфических стратегий политической коммуникации правителей с населением советскому режиму долгое время удавалось создавать ситуацию, при которой подавляющее большинство населения по крайней мере как бы «не замечало» преследования своих сограждан или даже активно участвовало в нем, одновременно смирившись с фактом постоянной угрозы для самих себя. Успешность подобной «политической» коммуникации, обеспечившей стабильность коммунистической диктатуры, несомненна — столь длительное существование советского проекта говорит о приспособляемости его политической системы, оказавшейся способной постоянно сдвигать границы дозволенного10. В этом

смысле советское «политическое» являлось предметом своеобразного негласного торга между режимом и его подданными. Негласного, поскольку правила совместной жизни, властные отношения и границы допустимого не могут быть предметом обсуждения при диктатурах — собственно «политические» темы изымаются из общественной коммуникации. В результате все остальные сферы становились как бы «деполитизированными» и именно поэтому могли относительно свободно обсуждаться и даже подвергаться публичной критике, даже при рецидивах открытого насилия со стороны советской диктатуры, т.е. в эпоху сталинизма11. Подобная политическая коммуникация в СССР с самого начала была направлена на широкие массы и носила нормативный характер для ее участников, охватывая надындивидуальные структуры и создавая коллективную идентичность на уровне всеобщего единства («советского народа»). Именно это способствовало сохранению диктатуры в России в течение столь длительного срока.

Стоит ли говорить, что данная проблематика выходит за рамки конкретно-исторического материала коммунистической диктатуры в России в XX веке и затрагивает ключевую с точки зрения социологии власти топику производства лояльностей. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить о тех огромных усилиях в области политической коммуникации с населением, которые прилагают все ныне существующие режимы господства типов — от самых авторитарных

с их кондовой пропагандой до самых либеральных («теледемократия»)...

Так, важнейшую политическую функцию в рамках советской диктатуры играли письма граждан к власти. Как показывает Ш. Мерль, этот канал связи носил парадоксальный характер: несмотря на часто критический характер этих обращений, они стабилизировали господство, поскольку снимали с диктатора ответственность за недостатки системы, возлагая вину за соответствующие недостатки на конкретных функционеров, назначенных на роль козла отпущения. Таким образом, с точки зрения коммунистических правителей СССР в подобной политической коммуникации речь шла в первую очередь не о предмете жалобы (критикуемых недостатках), а стабилизации их притязаний на господство. Эта простая, но крайне эффективная коммуникативная стратегия срабатывала даже тогда, когда затрагивались хронические проблемы советской повседневности вроде трудностей со снабжением или плохого сервиса12.

В рамках патернализма, свойственного всем диктатурам, гневное (и часто абсолютно искреннее) возмущение отдельными недостатками системы — по формуле «если бы вождь знал» — не только представляло собой важнейший языковой ритуал для данного типа господства, но и сознательно стимулировалось самим режимом. При этом многие люди наивно разделяли иллюзию, искусственно поддерживаемую в процессе политической коммуникации правителя и подданных, что не только они, но и сам вождь является жертвой дезинформации со стороны лиц, стоящих между ним и народом (традиционный топос «плохие бояре»). Это делало прямое обращение к нему тем более необходимым. Тем самым поддерживался постоянный коммуникативный поток между правителем и граждана-

ми, наглядно демонстрировавший их единство в борьбе с реальными или мнимыми врагами. Помимо этого, данная коммуникативная техника позволяла правителю осуществлять более эффективный контроль над функционерами, находившимися между жерновами всевластия суверена и массового народного недовольства13.

Стоит ли говорить, что каждый, кто непосредственно обращался к вождю, тем самым легитимировал его притязания на власть в веберовском смысле признания господства со стороны самих подданных.

Нужно оговориться, что признание роли политической коммуникации вовсе не отрицает значимость насилия для сохранения коммунистической диктатуры в Советской России, а скорее позволяет выявить причины ее поразительной стабильности. Ведь тем самым становится возможным более адекватно реконструировать политическую технику сталинского и постсталинского режимов власти, и прежде всего их коммуникативное измерение, являвшееся важнейшим элементом технологии насильственного господства. здесь фокус исследовательского интереса направлен прежде всего на способы приспособления диктатур к меняющимся условиям уже после фазы насильственного захвата власти, с целью объяснить их реальное функционирование по ту сторону их саморепрезентации. Конечно, такой подход имеет мало общего с поверхностным взглядом на идеократические диктатуры XX века, редуцирующим феномен «тоталитаризма» исключительно

к его репрессивным элементам. Ведь лишь дистанцируясь от подходов, подчеркивающих роль открытого насилия, можно удовлетворительно разрешить проблему, связанную с безуспешными попытками многих историков обнаружить несогласие и сопротивление несчастных подданных «Красной империи». Ведь если большевистская диктатура, несмотря на явные системные недостатки в организации, просуществовала в нашей стране столь долгое время, это значит, что она явно умела интегрировать население14...

Итак, несмотря на ограниченный характер коммуникативного пространства при диктатуре, условием ее долгосрочного существования являлось не голое насилие, а постоянная связь господствующей группы со своими подданными. При этом коммуникативная стратегия диктатуры, как правило, не требует от каждого индивида доказывать свою идеологическую верность. Для интеграции в систему было достаточно не оказывать диктатору сопротивления, постоянно

подтверждая свою лояльность участием в ритуалах.

Многие трудности с пониманием СССР как модернизационно-го проекта связаны с теоретико-методологическской сложностью выявления типичных для Модерна политических механизмов, позволявших стабилизировать отношения господства и подчинения в рамках советской «партиципаторной» диктатуры, политический репертуар которой отнюдь не ограничивался исключительно террором и репрессиями в отношении пассивного населения. Речь идет о выявлении коммуникативных стратегий, позволявших коммунистическому режиму транслировать определенные ценности с целью создания стабильных коллективных идентичностей. Именно эти широко разделяемые смыслы, в свою очередь, позволяли господствующим группам рассчитывать на активную поддержку или, по крайней мере, на молчаливое принятие их политики со стороны большинства. При этом для сохранения диктатуры было достаточно эффективно обращаться не столько с реальным, сколько с псевдоучастием подданных в практиках господства: определяющим было впечатление, что население задействовано в принятии политических решений, даже если это происходило исключительно в форме одобрения того, что принято режимом: вот почему и сталинизм, и национал-социализм придавали такое большое значение практикам публичных собраний15.

Конечно, попытка теоретической экспликации и конкретно-исторического описания безусловного успеха советской диктатуры в создании и поддержании новых коллективных идентичностей и лояльностей не очень вписывается в рамки очередной кампании по «десталинизации». Тем не менее здесь мы имеем дело с важ15 Stephan Merl: Politische Kommunikation in der Diktatur. S. 138-139. _

нейшим опытом, релевантным не только для политической истории XX века, но и для исторической социологии власти: стабильное сохранение отношений господства и подчинения невозможно без установления эффективной политической коммуникации между правителями и их подданными. Именно подобные каналы трансляции смыслов и ценностей являются определяющими для функционирования режимов современного типа.

Даже вне чисто политически мотивированного пафоса борцов со «сталинизмом» вполне понятен соблазн отказаться от содержательных и методологических достижений исследователей советского исторического опыта и пытаться объяснить катастрофический характер советской модернизации исключительно особенностью личности И. Сталина, этого «человека насилия»16. Однако даже история самого насильственного режима не может быть адекватно понята без учета перспективы тех, кто ему подчиняется, что вновь возвращает нас к рамочному веберовскому вопросу об условиях стабильности всякого политического господства и зависимости от веры в его «легитимность».

Символическая реставрация советского

Философ Томас Кун говорил применительно к науке, что научные парадигмы сохраняются до тех пор, пока жив их последний представитель. Применительно к СССР это означает, что он еще долго будет «жить после смерти » — по86

скольку еще живы десятки миллионов носителей советского опыта, для многих из которых он по-прежнему сохраняет свой нормативный характер. Причем даже те, кто крайне критично относятся к советскому проекту — например, автор этих строк — тем не менее во многом остаются типично советскими людьми с точки зрения набора ценностей и многих культурных практик. Но эта проблема носителей советского разрешится естественным путем — через смену поколений.

Гораздо большую политическую опасность представляет другое измерение проблемы — частичная символическая реставрация СССР, осуществляемая нынешними властями РФ в целях стабилизации собственного режима господства и мобилизации населения. Достаточно вспомнить инициативы по возрождению комплекса ГТО, народных дружин, звания Героя Труда и т.д. Понятно, что все эти вещи в условиях олигархически-чиновнической автократии путинского разлива не имеют никакого собственно советского идейно-идеологического содержания, а являются чисто политической манипуляцией. здесь можно говорить об инструментализации советского как политтехнологии, причем, судя по всему, довольно успешной.

Инструментально-символическая реставрация многих элементов, осуществляемая сегодня властями РФ, подтвердила верность прогноза Н.Н. Козловой. уже к началу нового тысячелетия стало очевидно, что все остальные типы социального опыта — дореволюционный, эмигрантский или собственно западный, интенсивно импортировавшийся в 90-х, оказался не в состоянии стать основанием для образования общенационального консервативного консенсуса. Другое дело, что никто, даже сам наш учитель, не мог предполагать, что эта «реставрация СССР» нынешним режимом клеп-тократической демократуры примет такие одиозные формы.