ВРАЧ КАК РАНЕНЫЙ ЭСКУЛАП

Б. А. Воскресенский

Врач как раненый Эскулап

С привлечением мифологических и культурно-исторических данных обсуждается проблема становления рефлексивного самосознания. Подчеркивается его трагичность, поскольку оно несет в себе знание о конечности человека — его смертности. Поэтому в некотором смысле деятельность врача — борьба со смертью — обречена на поражение. Указываются трагические коллизии этого плана — и общественные, и раскрывшиеся через личные судьбы врачей-психиатров. Вводится понятие «крест психиатра». Делается вывод о христианском по сути призвании врача — умереть за другого.

ключевые слова: мифология, противоположности, сопряженность, психика, развитие, психиатрия.

Болезни — это больше докторов.

И. Бродский 1

Наверное, не случайно дошел до нашего времени этот мифологический образ, восходящий к античности, а в другой форме выступающий как обращенный к врачу категорический императив «Исцелись сам». В нем выражены некоторые значимые коллизии общественных отношений, становления человека и человечества.

История Асклепия (и греческим, и римским именем этого персонажа мы будем пользоваться наравне) разворачивается в контексте эпохи героев. Ее важнейшее содержание — передача божественных функций детям богов — героям, а потом людям (в данном случае асклепиадам — земным ученикам и последователям Асклепия). В этот же период закладываются основы перехода от цикличности как принципа устройства мира к однонаправленной организации, к историчности. Судьба героев этого времени всегда противоречивая и трагическая.

Асклепий — сын и в то же время ипостась Аполлона — блюстителя гармонии, искусства, но одновременно и демона жертвопри1. См.: [Бродский. Горбунов и Горчаков, 229].

ношений и смерти. В Асклепии преобладает созидательное начало, он бог врачевания. Но за попытку воскрешать мертвых Зевс убивает Асклепия. В язычестве и боги, и люди смертны, смерть присуща миру, восстание против нее наказуемо и бесполезно 2. (Здесь уместно упомянуть и о воспитателе Асклепия — кентавре Хироне. Это полуконь-получеловек, судьба которого, по некоторым мифологическим версиям, искупительно-страдательная. Он отказался от бессмертия в обмен на освобождение Зевсом Прометея.)

В образе Асклепия (как и Аполлона) сосуществуют два начала — светлое и темное-хтоническое. Последнее также, причем более ярко, более очевидно воплощается в облике мифологического змия, змеи, иногда даже Асклепия и змею отождествляют. Но чаще она оказывается атрибутом Асклепия. И в этом сочетании, как и в некоторых других случаях, она получает другой, жизнеутверждающий, смысл. Так, змея, свернувшаяся в кольцо и при этом кусающая свой хвост, — символ цикличности и вечности; обвившаяся вокруг жезла Асклепия — врачевания; змея, возлежащая на жертвеннике или пребывающая в руках бога, — здоровья. Такова и современная эмблема медицины — змея и чаша. Змеи-ужи выполняли и реальные лечебные функции — облизывали открытые раны у больных.

Другой персонаж, сопряженный с Асклепием, — петух. Он символ смерти, существо и хтоническое (поскольку это своеобразная птица, почти исключительно разгуливающая по земле), и вместе с тем несущее в себе (в каждой из традиций свои акценты) потенцию подъема вверх, жизни, возрождения, пробуждения, возвещения утра — процесса, по-особому важного для обсуждаемой темы.

Еще один неизменный атрибут Асклепия — жезл. Это и собственно посох, и стержень для распрямляющейся змеи и даже для двух зеркально симметричных змей (иногда они сосуществуют и без опоры, что представляется еще более выразительным в контексте последующих наших размышлений) 3. Это и, как любая священная вертикаль, мировое дерево, по сути — то же самое

А вот поэтическая констатация этого закона бытия: «От всего человека нам остается часть / речи. Часть речи вообще. Часть речи» [Бродский. И при слове]. И другая строка этого же автора: «.. .сам я считать не начну едва ли / будто тебя "умерла" и звали» [Бродский. Памяти].

стремление вверх 4. Змея (змий) и жезл по-своему проявляют себя и в Священном Писании, а в повседневности — как принадлежность иерархов высокой степени священства.

Таким образом, в сюжетах, касающихся и неодушевленных объектов (дерево — посох — жезл), и животных и птиц, воплощены одни и те же мотивы — сочетание противоположных начал, предназначений — темных и одновременно светлых, общая тенденция к «выпрямлению», подъему вверх, — что, по нашему мнению, правомерно расценивать как выраженное посредством разных образов усложнение психики, становление сознания и самосознания. Особенно выразительно это прослеживается в эволюции «культурного» (может быть, точнее будет сказать культурального, мифологического) змея: его удвоение (кадуцей, кубок Гудеа, змей-дерево, змей, смотрящийся в зеркало, соединенное с ним же самим), змей-искуситель с головой Евы (миниатюра «Искушение» в «Роскошном часослове герцога Беррийского»). По-особому, но вполне в русле концепции усложнения сознания представлены змей и женщина на одном из рисунков Ганса Бальдунга Грина. Также уместно вспомнить «Лампу философа» Р. Магритта.

Предложенный мифологический экскурс призван показать: 1) неразрывную сопряженность противоположностей — прежде всего жизни и смерти; говоря шире — светлого и темного начал 5 (основатель кафедры психиатрии Российского национального исследовательского медицинского университета им. Н. И. Пиро-гова — первоначально медицинского факультета Московских высших женских курсов, один из их учредителей профессор Н. Н. Баженов писал: «За каждой армией должен следовать свой Красный Крест»), 2) движение от нездешнего мира, от богов — к животным и человеку, проявляющееся, в частности, а, может быть, в первую очередь как з) процесс формирования сознания, высшей формой организации которого (здесь мы делаем новый шаг в размышлениях) является рефлексия, но не простое отражение, отслеживание, выражаясь современным наукообразным жаргоном, психических душевных процессов (вот я делаю, чувствую то-то и то-то), а, так сказать, высшая, страдательная форма рефлексии — осознание, переживание своей конечности, смертности, а говоря шире

символом, в более широком смысле также выражает активное жизненное начало.

и не столь устрашающе, — своего несовершенства, равно как и несовершенства мира. Однако, в отличие от всех иных тягостно, негативно окрашенных переживаний, в рефлексивном чувстве недостаточности и недостоинства наличествует (хотя бы потенциально) созидательный компонент — стремление (и всегда в той или иной мере имеющаяся возможность) стать лучше 6.

Развернутое в полной мере, что присуще прежде всего христианству, это чувство несовершенства порождает сострадание, страдание за ближнего (коим оказывается каждый, кому трудно, кому плохо, кто страдает). Максима христианского сострадания — умереть за ближнего. В этом полнота подражания Христу, в этом оправдание смерти и смертности человека, обретение им смысла смерти, а значит, и жизни (точнее говоря, это сам человек таким образом оправдывает существование смерти, до какой-то степени примиряется с ней) 7.

Грехопадение — не осознание наготы телесной, анатомических различий между мужчиной и женщиной — это внешняя, наиболее простая сторона события, — а взгляд каждого человека на себя самого как немощного и тленного. Может быть, действительно было бы лучше не есть ничего с древа?

Теперь становится понятным, что врачевание есть и деятельность сострадания, и дерзкий вызов бытию, поскольку всегда и везде, рано или поздно человек обречен смерти 8. Но Библейский Бог возглашает: «Жизнь и смерть предложил Я тебе, благослове-" Втор 30:19 ние и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое»

Жизнь священна, поэтому «Почитай врача честью по надобности *2 Сир 38:1-2 в нем; ибо Господь создал его и от Вышнего врачевание» *2, 9.

Эскулап ранен и своим природно-человеческим, и профессиональным несовершенством (поскольку конец всех, и больных, и здоровых, известен заранее).

В современной отечественной психотерапии, в одном из ее психологических направлений, находим прямые указания на необходимость следовать этой страдательной позиции. Так, известный российский психолог профессор Ф. Е. Василюк пишет:

тенденция ставить оплату врача в зависимость

от эффективности лечения. Добросовестность и профессионализм воспитываются не экономикой, а этикой.

...Чистое восприятие, т. е. отвлеченное от личностных факторов, влияющих на перцепцию терапевта, является не только научной абстракцией, упрощением, нужным для анализа, но идеалом, к которому терапевт должен стремиться, желая полноценного понимания фразы пациента и постижения сквозь эту фразу, через нее и в ней экзистенции пациента. Движение к этому идеалу может быть названо психотерапевтическим кенозисом, самоуничижением, самоумалением, отказом от «своего» в пользу той возникающей на глазах у терапевта смысловой реальности, которую являет собой начавшаяся и разворачивающаяся речь пациента.

Во всякой профессии есть своя аскетика. Понимающая психотерапия требует от терапевта решения духовно-профессиональной задачи «очищения ума». От чего? Повторим: в процессе понимания психотерапевт не должен «искать своего». Современные психология и психотерапия склонны усмотреть здесь лишь проблему проекции и переноса-контрпереноса, т. е. видеть проблему лишь в недолжной, неосознаваемой, ложной адресовке чувств терапевта. В действительности же проблема глубже — в недолжных, онтологически ложных чувствах, ложь которых не упраздняется от того, что они будут осознаны. Это может быть страсть сребролюбия, блуда, тщеславия — и дело вовсе не в том, что они неуместны, неадекватны терапевтической ситуации, а в том, что они вводят душу психотерапевта в ложное сострадание, когда она не способна видеть реальность другого человека [Василюк. Семиотика, 53-54].

Методика Ф. Е. Василюка «Режиссерская постановка симптома» 10 — практика этого умаления: в специально создаваемой ситуации врач оказывается пациентом («актером»), на которого воздействует больной, являющийся хозяином положения («режиссером»), работающим со своим подопечным. Задача «режиссера» научить «актера» преодолевать то состояние (в данном случае нерешительность-неуверенность), от которого в действительности страдает он сам, будучи в реальной жизни пациентом. Так врач и пациент, меняясь местами, становятся в высшем смысле равноправными 11.

ли риск, врач ответил: «Если я буду вам перечислять все, что может произойти, вы ночью спать не будете. Но я приехал к вам, я считаю, что она вам поможет». «Больному вообще ничего не нужно говорить», — учил известный московский врач-практик Д. Е. Рохман (из частной беседы. — Б. В.). Конечно, этот тезис не следует понимать совсем буквально. Но не менее очевидно, что больной никогда не может в полной мере понять и предусмотреть все коллизии, относящиеся к его болезни, что нелепо

Говоря о «самоумалении» врача, сделаем одно уточнение, важное и принципиально, и практически. Из вышесказанного не следует, что врач обязан быть во всех отношениях безотказным. Ведь им действительно могут пытаться манипулировать, злоупотреблять, в конце концов, эксплуатировать его. Единство с больным осуществляется во Христе, в любви, в сострадании, а не в потакании прихотям, лежащим вне границ болезни пациента. Хотя, конечно, лучше оказаться расточительно щедрым, чем недоверчиво скупым: «Прости им, Отче! Не ведают, что творят». Однако щедрость и милость врача не должны развивать и закреплять иждивенчество больного и государства.

Философ Иван Ильин говорил (словами одного из лечивших его докторов): «Диагноз осуществляется в живом художественно-любовном созерцании страдающего брата.» [Ильин, 353]. Очевидно, эти же взаимоотношения имел в виду Эрвин Лик — автор замечательной книги «Врач и его призвание», когда провозглашал: «Я полагаю, что истинный врач должен взять на себя лечение больного только в том случае, если между ним и ищущим помощи установлены душевные связи» [Лик, 49]. Несомненно, что здесь имеется в виду не сходство мировоззренческих установок, а сопереживание-сострадание с одной стороны и полное доверие — с другой.

Полагаем, что такой психотерапевтический кенозис и своеобразное единение врача и больного по-особому прослеживаются в психиатрической феноменологии — в стремлении к непредвзятой оценке психопатологических переживаний больного. При этом врач на основе своих знаний и профессионального опыта внутренне воспроизводит (термин наш. — Б. В.), но ни в коем случае не переживает сам состояние больного, преобразуя «голоса», «видения», «слежку», «преследование», «перепады настроения» в галлюцинации, бред, аффективные расстройства и т. д. И погоревать вместе с больным, и посмеяться, и изумиться необычности его переживаний, и даже огорчиться-рассердиться (конечно же, «болея» за него) из-за каких-то (по-болезненному) неразумных поступков — таков модус общения врач — душевнобольной 12. В психиатрии психикой врача познается психика больного. И это,

и бессмысленно ему контролировать врача. Доверие врачу есть частный случай доверия государству, власти, социальным институтам в целом.

своих великих коллег: «Лучшие наши психиатры: Крепелин — немец, Маньян — француз, Корсаков — русский, — были большими мастерами. даже художниками, в деле разговора с больными. Корсаков вносил в беседу с больным свою необыкновенную мягкость и доброту, свою пытливость;

несомненно, также есть акт нисхождения с патерналистских врачебных высот, момент сострадания. Сравнивая диагностические подходы психиатров разных стран, ведущий специалист по этой проблеме профессор П. В. Морозов пишет об особом — интуитивно-глубинном — проникновении врача в переживания больного, характерном для психиатров восточнославянских стран (речь идет о проблеме диагностики расстройств шизофренического спектра в связи с упреками в произвольном расширении их границ). Он объясняет этот диагностический подход высокой развитостью интуитивно-эмоциональных форм общения, характерной для авторитарно-тиранических режимов. Предупреждая упреки в националистическом самодовольстве, напомним, что «первичное чувство шизофрении» — понятие, введенное немецкими психиатрами.

Но иногда «рана Эскулапа» оказывается не диагностическим приемом, а истинно душевной (и не только душевной) болезнью врача. Проявления этой «раны» могут оказаться и созидательными, когда психотический опыт переплавляется в психопатологическую (В. Х. Кандинский) или мировоззренческую (К. Г. Юнг) теорию, и разрушительными — трагическое завершение жизни того же В. Х. Кандинского и во многих отношениях близкого ему французского психиатра Г. Клерамбо.

Виктор Хрисанфович Кандинский (1849-1889) — выдающийся русский психиатр, родственник Василия Васильевича Кандинского — выдающегося художника ХХ века. Весь род Кандинских — замечательное явление отечественной культурной и общественной жизни. Ему посвящены многочисленные работы.

Практический врач-психиатр В. Х. Кандинский — автор значительного количества ценных и ныне научных работ по различным проблемам психиатрии, в том числе классической монографии «О псевдогаллюцинациях». Автор сам страдал душевным заболеванием и в этой работе под именем больного Долинина представил и профессионально проанализировал опыт собственных психопатологических состояний. В одном из приступов болезни он покончил с собой, приняв смертельную дозу опия. Преодолевая предсмертные мучения, он диктовал помощнику описание

у его подражателей эти качества превращались в ханжество. Крепелин бывал резок, иногда даже грубоват, Маньян — насмешлив и ворчлив. Это, однако, не мешало всем трем любить больше всего психически больного человека — больные это понимали и охотно беседовали с ними» [Ганнушкин, 33].

своего состояния. Жизнь жены В. Х. Кандинского также завершилась самоубийством.

Потомок Декарта, Гаэтан-Анри-Альфред-Эдуард-Леон-Мари-Гатиан Клерамбо (1872-1934), — замечательный французский психиатр, также практический врач. Как и В. Х. Кандинский, но с других теоретических позиций, он изучал феномены так называемого психического автоматизма, тесно сопряженного с псевдогаллюцинациями.

Клерамбо прославился не только как врач, но и как художник, а также многосторонними этно-культуральными исследованиями. По душевному складу был своеобразен, эксцентричен. Как и его русский коллега, ушел из жизни, совершив суицид — застрелился. И также документировал этот акт, в данном случае с помощью заранее прилаженного фотоаппарата.

Жизненный и научный путь этих удивительных людей — психиатров-исследователей являет собой исключение из «психиатрических правил». Обычно врачи-психиатры, страдающие психическим расстройством, болеют точно так же, как «непосвященные» в науку о душевных болезнях люди. А В. Х. Кандинский и Г. Г. Клерамбо своей болезнью, своим страданием обогатили человечество, принесли себя ему в дар, в жертву 13.

Рядом с этими двумя необычными во всех отношениях личностями следует поставить великого швейцарского психиатра и психоаналитика Карла Густава Юнга (1875-1961), создателя концепции архетипов и коллективного бессознательного. В основе этих построений во многом лежал обширный и тонкий опыт собственных переживаний, частично психопатологических. В книге «Воспоминания, сны, размышления» приводятся эпизоды весьма сложных и многозначных переживаний религиозного плана. К счастью, его жизнь протекала без необратимых катастроф и завершилась естественным образом 14.

В перечисление необходимо также включить Марию Георгиевну Гальченко — преподавателя Свято-Филаретовского института, кандидата филологических наук, известного ученого-искусствоведа, страдавшую серьезным душевным расстройством.

оба эти расстройства — и псевдогаллюцинации, и психические автоматизмы — занимают одно из центральных мест в учении о проявлениях психических расстройств. Одновременно они самым непосредственным образом, хотя лишь

на крайних — патологических = болезненных — образцах ставят общечеловеческую проблему свободы воли. Опасно приближаться к ней слишком близко.

Стремясь справиться с его проявлениями, она глубоко овладела знаниями по клинической психиатрии и этот «индивидуальный аутопсихотерапевтический багаж» преобразовала в систему, ставшую одной из отправных точек курса психиатрии в СФИ. Свои болезненные переживания и их анализ она представила в очерке «Жить с болезнью», опубликованном в одном из авторитетных научных психиатрических журналов.

Приведенными биографическими справками мы вовсе не желаем посеять в читателе мистический (в обывательском смысле) ужас по отношению к психиатрии. На мгновение отклоняясь от темы настоящей статьи, заметим, что духовное, общечеловеческое значение феномена психического автоматизма определяется тем, что он по-своему ставит важнейшую, первейшую проблему человеческого существования — проблему свободы — свободы воли, свободы деяния, поступка, действия.

Несомненно, что в этот ряд могут быть включены и многие другие известные и безвестные психиатры 15. Печальным является и факт душевной болезни родственников, в частности детей, многих известных психиатров.

Автору довелось общаться с потомками одного из основоположников отечественной психиатрии. Проявляя определенный интерес, вполне понятный в контексте настоящего сообщения, он осведомился о душевном здоровье их прославленного предка. На что получил ответ: «Наверное, он не зря ее основал». Допустимо предположить, что некоторая душевная дисгармония, присущая самому выдающемуся психиатру, оказалась одним из мотивов его научной и организаторской деятельности. Говоря другими словами, он осмыслил определенные душевные состояния (и уже к тому времени науке известные, и собственные) как нечто, требующее специальной медицинской помощи, как болезнь.

пишет десятки страниц по бреду, потом начинает писать десятки страниц бреда. Он не ощущает, что больные его переманили» [Эко, 434-435]. Но и: «Смотри, они тебя заразят. — Не слышал я, чтобы заражались санитары в психбольнице» [Эко, 425].

О серьезной практической значимости обсуждаемой проблемы свидетельствует появление специальных пособий для студентов-медиков: см., например, издание, подготовленное сотрудниками кафедры психиатрии Военно-Медицинской академии им. С. М. Кирова: [Нечипоренко, Лыткин].

Здесь уместно вспомнить и опыты врачей на себе, описанные, в частности, в книге Г. Глязера «Драматическая медицина» 16. Известный советский психиатр профессор А. Б. Александровский (1899-1961) по такой же методике проводил исследование психотропного эффекта мескалина. Запись этих самонаблюдений приводит его сын, также психиатр, член-корреспондент РАМН профессор Ю. А. Александровский в своей книге «Глазами психиатра» 17. Сподвижник И. П. Павлова академик К. М. Быков делал записи, фиксирующие агональные процессы в собственном организме.

Другой, не менее трагичный аспект феномена раненого Эскулапа — это гибель врачей-психиатров от рук больных. Такой была участь профессора Гуддена, лечившего от душевной болезни баварского короля Людвига II 18. Замечательного западногерманского психиатра середины ХХ века профессора Н. Петриловича застрелил душевнобольной. Были совершены покушения на классиков советской психиатрии академиков АМН В. А. Гиляровского и Е. А. Попова. Представляется уместным заметить, что от руки душевнобольного погиб московский городской голова Н. А. Алексеев (1893), по инициативе которого была построена крупнейшая психиатрическая больница, носившая до революции и вновь получившая в наши дни его имя (в советские времена больница им. П. П. Кащенко). В момент исполнения пастырского-врачебного долга от руки душевнобольного погиб протоиерей Павел Адельгейм — член попечительского совета Свято-Филаретовско-го института. Это упоминание-сопоставление представляется вполне уместным: «доктор, как говорят, что духовник», читаем у Ф. М. Достоевского [Достоевский, 123]. Становится понятным, почему до последних десятилетий адреса врачей-психиатров справочными бюро не сообщались.

На территории одной из крупных психиатрических больниц ближнего зарубежья есть аллея с памятниками психиатрам, погибшим вследствие подобных ситуаций. «Умереть от руки больного — не такая уж плохая смерть для врача-психиатра», — сказал однажды известный психиатр-психотерапевт профессор М. Е. Бурно.

Внешне по-другому, а по сути так же складываются отношения врачей и пациентов (равно — общества) в сфере соматической

медицины. Это — выступления против врачей в периоды эпидемий инфекционных заболеваний, «дело врачей» сталинских времен, сегодняшнее огульное (и по-человечески понятное, связанное с социо-экономическими проблемами — финансирование здравоохранения, его неразумная оптимизация, «перевод стрелок» с административно-управленческих промахов на «ошибки врачей») охаивание всей работы медиков 19. И хотя врач всегда восстает против смерти больного (увы, принципиально неизбежной), в глазах общества он почти всегда в конкретном случае оказывается виновным в смерти пациента. Поблагодарил Господа за исцеление только самарянин.

Медицина выявляет трагическое противостояние конечности жизни, тленности материи и извечного стремления человека к бессмертию. А врач как бы становится ответственным перед обществом и каждым человеком за «несправедливость природы», ставит им границы, пределы. В этом смысле, быть может, и следует понимать утверждение К. Маркса о том, что врачи, медицина есть зло 20. Здесь мы вновь возвращаемся к двойственной природе Асклепия — светлой и хтонической. Не случайно врачей, как и представителей других помогающих профессий — священнослужителей, юристов, — относят к психопомпам — персонажам, существующим, действующим на своеобразных водоразделах — жизни и смерти, праведности и греха, законопослушания и правонарушения.

Так, в психиатрии лишь врач-психиатр в полной мере осознает возможность болезненного распада, тленность, конечность душевных структур, столь же временных, как и телесные. Отрицание, отвержение психопатологии — одно из свойств самосознания. Поэтому положение психиатра трагично. Общество убеждено, что психиатр своевольно отбирает у человека самое дорогое — его личностную свободу, право на индивидуальность, уникальность, тогда как врач лишь старается помочь больной (разрушающейся,

зло, а человеческое тело — в объект упражнений для медицинских коллегий. Разве не желательнее смерть, нежели жизнь, состоящая только из мер предупреждения против смерти? Разве жизни не присуще также и свободное движение? Что такое болезнь как не стесненная в своей свободе жизнь? Неотступный врач уже сам по себе был бы болезнью, при которой даже не было бы надежды умереть, а оставалось бы только жить. Пусть жизнь и умирает, но смерть не должна жить» [Маркс, Энгельс, 64].

распадающейся) душе, нисколько не покушаясь на духовную свободу. Отсюда «естественная ненависть к психиатрам», как писалось в одной дореволюционной российской газете.

Еще в 2006 г. мы определили миссию специалиста по душевным расстройствам как крест психиатра, который должно нести (т. е. делать для пациента все возможное и невозможное), не рассчитывая ни на благодарность, ни на хотя бы понимание. Не скроем, что значимость предложенного образа нас смущала и тем ценнее было встретить в недавно изданной на русском языке 21 книге выдающегося швейцарского психиатра Христиана Шар-феттера «Шизофренические личности» сопоставление: «Психиатр. уподобляется несущему крест Симону из Кирена — он не может избавить Спасителя от креста, но хотя бы может помочь этот крест нести» [Шарфеттер, 12] 22.

Старомодно звучащим словом «служение» называют иногда деятельность и священника, и врача. Применительно к врачам уместно напомнить, что в течение нескольких последних столетий их символом 23 была горящая свеча, окруженная надписью «Светя другим, сгораю». Ныне об этой эмблеме почти не вспоминают. Зато в конце ХХ в., в эпоху все низвергающего и все рядо-полагающего постмодернизма, эпоху преобладания в медицине товарно-денежных отношений, появилось понятие «синдром выгорания». Имеется в виду угасание «священного огня служения», нарастание безразличия к больным, к профессиональному совершенствованию, порой доходящее до цинизма, возможные поведенческие и телесные расстройства. Причины этих преобразований связывают с неблагоприятными микро- и макросоциальными воздействиями (организация труда, психологический климат в коллективе, взгляд на здравоохранение как на сферу обслуживания и резкое сокращение расходов на нее, и т. п.), которые личность определенного склада не в силах преодолеть и сохранить в себе созидательно-творческое начало. Такого рода «рана Эскулапа» губительна не только для врача, но и для пациента, ведь он в наши дни определяется также с рыночных позиций — как «потребитель психиатрических услуг». В этой концепции много

по нашему крайнему разумению, и психиатрия»

[Ганнушкин, 29]. «В основании здания располагаются теоретические — естественно-научные, биологические медицинские дисциплины» [Ганнушкин, 29].

неубедительного, спорного, обывательского, не имеющего отношения к сути врачевания. А теперь сместим смысловые акценты предыдущего абзаца и подчеркнем, что врач все равно остается страдающим. Архетипическое, экзистенциальное, христианское по сути основание врачебной деятельности — умереть за другого — неуничтожимо.

В образе раненого Эскулапа соединяются, сливаются и свойства, присущие профессиональной деятельности врача, и определяющие его нравственный облик. В художественной форме это единство представлено в известном стихотворении Н. Заболоцкого «Смерть врача».

Закончим великими изречениями двух великих людей: «Держи ум свой во аде и не отчаивайся» — прп. Силуан Афонский, «И только верой в воскресенье / Какой-то указатель дан» — Борис Пастернак.

Литература

B. A. Voskresensky

Doctor as a hurt Aesculapius

With the assistance of mythological and cultural-historical data the article examines the problem of reflexive selfconsciousness formation. The author emphasizes its tragicalness because it holds in itself the knowledge of the finiteness of a man — his mortality. That is why activity of a doctor — fight with death — is doomed. Tragic collisions of this fact are specified — both social and evident through personal fates of psychiatrists. A term "Psychiatrist cross" is introduced. The author comes to the conclusion that the calling of a doctor is Christian in its essence — to die for somebody else.