"приписывание к классу" как система социальной идентификации

ФЕНОМЕНОЛОГИЯ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА

Ш.Фицпатрик

«ПРИПИСЫВАНИЕ К КЛАССУ» КАК СИСТЕМА

СОЦИАЛЬНОЙ ИДЕНТИФИКАЦИИ

Согласно одному из определений, приведенных в Оксфордском словаре английского языка, приписывание (ascription) означает «зачисление в какой-либо класс». Но, по марксистской теории, как известно, индивидуума в социальный класс зачислить невозможно. Класс в марксистском смысле слова — это общность, к которой человек принадлежит в силу своего социально-экономического положения и своего отношения к средствам производства (или, согласно некоторым формулировкам, по своему классовому сознанию, зависящему от социально-экономического положения). В этом аспекте класс в его марксистском понимании кардинально отличается от такого класса, к которому человек может быть приписан: например, от сословия (английского social estate, французского etat, немецкого Stand), которое, в первую очередь, является юридической категорией, определяющей права личности и ее обязанности перед государством.

В настоящей статье речь идет о том причудливом сочетании двух несовместимых понятий — «приписанного» социального статуса и класса в его марксистском понимании, — которое имело место в советской России в 20-е и 30-е годы. Сочетание это стало возможным в результате того, что революция под знаменем марксизма произошла в стране, где классовая структура была слабо выражена, а социальная идентичность людей переживала кризис1. В то время как марксистская идеологическая база произошедшей революции требовала «классификации» общества в полном соответствии с марксистской теорией, хаотическое состояние самого общества препятствовало подобной классификации. Все это привело к пересмотру концепции социального класса — процессу, который включал в себя приписывание гражданам различных классовых статусов; эта процедура стала тем способом, с помощью которого революционный режим (называвший себя «диктатурой пролетариата») мог отличать своих союзников от врагов.

Важнейший постулат данной статьи состоит в том, что возникший после революции феномен «приписывания к классу» привел к появлению социальных образований, которые выглядели как классы в марксистском смысле этого слова и именно так описывались современниками, но которые более точно можно было бы охарактеризовать как советские сословия. Вопрос о том, шел ли в послеревоидентификации ФЕНОМЕНОЛОГИЯ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА

люционном российском обществе — в дополнение к созданию этих «классов-сословий» — и процесс формирования истинно марксистских классов, выходит за рамки моего исследования. Но в гипотетическом порядке я бы высказала предположение, что в Советской России 20-х и 30-х годов процессы классообразования (в том смысле, который вкладывает в это понятие марксизм) были значительно заторможены, отчасти в результате приписывания марксистских классовых категорий различным группам населения — феномена, который и является предметом изучения в настоящей статье2.

Структура классовой дискриминации

Понятие класса было неотъемлемой частью конституционных основ нового советского государства. Конституция Российской республики 1918 г. предоставляла полное гражданство и избирательное право только «трудящимся». Те, кто вел паразитическое существование за счет нетрудовых доходов или эксплуатации наемного труда (включая частных предпринимателей и кулаков), были лишены права голоса при выборах в Советы наравне со священнослужителями, бывшими жандармами и белогвардейскими офицерами, а также другими «классово-чуждыми» группами3. Хотя ограничения избирательного права по классовому признаку всего лишь легализовали практику, сложившуюся в Советах еще до Октябрьской революции, и их нельзя считать нововведением большевиков или даже сознательным политическим решением, результатом включения их в Конституцию нового советского государства стало превращение класса в юридическую категорию. Такую ситуацию никогда не смог бы предвидеть Маркс, но, однако, она была понятна любому жителю России, выросшему в условиях сословной системы.

Фактически во всех советских учреждениях 20-х годов практиковалась та или иная форма классовой дискриминации: наибольшее предпочтение отдавалось пролетариям, наименьшее — лицам, лишенным избирательных прав, и представителям различных «буржуазных» групп4. Процедуры поступления в средние школы и университеты были основаны на принципе дискриминации по классовому признаку; такие же процедуры соблюдались при приеме в Коммунистическую партию и комсомол. Время от времени предпринимались «чистки» государственных учреждений, партийных организаций и университетского студенчества от «классово-чуждых элементов»: зачастую не по указаниям из центра, а по местной инициативе. Судебная система функционировала согласно принципам «классовой справедливости», относясь к подсудимым-пролетариям снисходительно и при ведении гражданских дел отдавая предпочтение им, а не истцам буржуазного происхождения. Органы, ответственные за распределение муниципального жилья и нормированную выдачу продовольствия и других продуктов, также практиковали дискриминацию по классовому признаку; кроме того, существовали особые

налоговые ставки, направленные против таких социально нежелательных элементов, как кулаки и нэпманы.

Чтобы эта система классовой дискриминации работала действительно эффективно, всем гражданам было бы необходимо иметь паспорта с указанием того социального класса, к которому они принадлежат (как при старом режиме в паспортах указывалось сословие), но в 20-е годы для большевиков это означало зайти слишком уж далеко. Паспорта были отменены после революции как символ угнетения трудящихся самодержавием; вновь введены они были лишь в 1932 г. В период их отсутствия не существовало никаких действительно эффективных способов классовой идентификации, и дискриминация обычно осуществлялась ad hoc — с непредсказуемыми результатами. Среди использовавшихся в дискриминационных целях типов документации могли быть свидетельства о рождении и о браке, в которых класс («социальное положение») регистрировался так же, как царские власти регистрировали сословие, или удостоверяющие классовую принадлежность индивидуума характеристики с места работы или из сельсоветов5. Могли принять во внимание и личное заявление индивидуума о своем классовом происхождении; также использовались имевшиеся в каждом советском избирательном округе и составлявшиеся местными избирательными комиссиями списки лиц, лишенных избирательных прав лиц («лишенцев»).

Поскольку процедуры дискриминации по классовому признаку были обычно беспорядочными и носили неофициальный характер, они также в какой-то мере допускали возможность договоренностей. В судебной практике, к примеру, одной из форм апелляции подсудимого, чья классовая принадлежность была определена как «буржуазная» или «кулацкая» (и который, таким образом, мог получить суровый приговор), была петиция с целью изменения классового ярлыка: «Родственниками, а иногда и самими обвиняемыми достаются документы об изменении их материального и социального положения, и наблюдкомы разрешают вопрос о переводе из одного разряда в другой»6.

В системе высшего образования свою классовую принадлежность также часто оспаривали лица, которым было отказано в приеме в вуз по классовому признаку или которые были исключены из вуза в ходе социальных чисток. Вопрос классовой дискриминации в сфере образования был болезненным для тех большевиков, чей возраст позволял им помнить то время, когда все российские радикалы единогласно осуждали политический шаг царского правительства — попытку ограничить доступ к образованию членам низших сословий («кухаркиным детям»). В ходе публичных дебатов вопрос о новой советской «сословности» никто, конечно, открыто не поднимал. Но «политика квот», получившая распространение в образовании в 20-е годы, имела тревожный оттенок. Когда, например, преподаватели требовали от члена правительства разъяснений по поводу вопроса «уравнения в правах с рабочими» при приеме в университеты, казалось, что вреидентификации ФЕНОМЕНОЛОГИЯ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА

мя обратилось вспять и Россия вернулась в 1767 год, когда депутаты екатерининской Уложенной комиссии вели дебаты о сословных привилегиях7.

Если направленные на классовую дискриминацию советские законы и способствовали созданию новых «классов-сословий», то это делалось непреднамеренно и проходило для большевиков незамеченным. Российские интеллектуалы-марксисты были твердо убеждены, что классы и классовые отношения являются объективными социально-экономическими феноменами и что сбор информации о них представляет собой единственный путь к научному познанию общества. Несомненно, что именно ради этого еще до окончания гражданской войны Ленин требовал проведения переписи населения, которая предоставила бы данные о занятиях населения и о классовых отношениях8.

В 1926 г. была проведена Всесоюзная перепись населения; полученные в ее ходе данные были опубликованы в 56 томах. Она была спланирована, и результаты ее были проанализированы в безупречном соответствии с марксистскими принципами; основными социально-экономическими категориями, выявлявшимися в ходе переписи, были, с одной стороны, рабочие и служащие (пролетариат), а с другой — городские и сельские «хозяева». В рамках второй группы, которая включала в себя все крестьянство9, а также городских кустарей-ремесленников и предпринимателей, скрупулезно отделяли тех, кто использовал наемный труд (капиталистов!), от тех, кто трудился в одиночку или с помощью членов своей семьи10. Перепись была тщательнейшим образом проанализирована и изучена тогдашними демографами, социологами, журналистами и политиками; она стала крупным шагом на пути «реклассирования» российского общества11. Конечно, перепись не создала и не могла создать классов в реальном мире. Но она создала некий феномен, который можно назвать «виртуальными классами»: статистическую картину, позволившую советским марксистам (и будущим поколениям историков) исходить из посылки, что Россия представляла собой классовое общество.

Клеймо классовой принадлежности

В 20-е годы в советском обществе имелись отверженные, «опальные» группы населения: кулаки, нэпманы, священники и «бывшие». Принадлежавшие ко всем этим отвергнутым обществом группам люди являлись «лишенцами» — все они имели общий юридический статус лиц, лишенных избирательных прав, и все они страдали от вытекающих из этого последствий. «Отверженные», однако, не были членами традиционно обособленной касты, как «неприкасаемые» в Индии, и их нельзя было отличить по явным физическим характеристикам, например, по цвету кожи или полу. Если кулак покидал свою деревню или священник прекращал носить рясу и становился учителем, то кто, кроме их старых знакомых, мог знать о том, что они отмечены клеймом классовой принадлежности?

Как и все российское общество первой трети ХХ в., но в еще большей степени, «отверженная» часть населения находилась в 20-е годы в состоянии нестабильности и постоянного движения. Люди тогда вообще часто меняли род занятий, статус, семейное положение и место жительства, что было неизбежно в условиях войны, революции, гражданской войны и послевоенного перехода к мирной жизни. Но те, кто был отмечен клеймом принадлежности к «чуждому» классу, были более других склонны к жизненным переменам: они надеялись, что это поможет им избавиться от позорной стигмы. Например, бывший высокопоставленный чиновник благородного происхождения мог теперь служить скромным советским бухгалтером не только потому, что он нуждался в зарплате: таким образом он мог избавиться от своей прежней идентичности.

В 20-е годы классовая принадлежность огромного числа советских граждан была и спорной, и оспариваемой12. Это происходило не только из-за высокой географической, социальной и профессиональной мобильности населения в предыдущее десятилетие или из-за выработанной «отверженными» стратегии «заметания следов», но и из-за отсутствия четких критериев классовой идентификации или правил урегулирования неоднозначных ситуаций. Обычно тремя основными индикаторами класса считались социальное положение индивидуума в настоящее время, его прежнее (довоенное или дореволюционное) социальное положение и социальный статус его родителей. Но по поводу относительной важности этих индикаторов существовали и разногласия. Наиболее популярным способом идентификации как внутри, так и вне партии большевиков был «генеалогический», «сословный» метод. Особенно широко он применялся в отношении «отверженных»: сын священника навсегда принадлежал к духовенству, независимо от его рода занятий; дворянин всегда оставался дворянином13. Но интеллектуалов-партийцев такой подход не устраивал как не соответствующий теоретическим принципам марксизма, и в недрах самой Коммунистической партии для определения классовой принадлежности ее членов была выработана намного более сложная процедура, где использовалось два индикатора — «социальное положение» (обычно определявшееся в данном контексте как основной род занятий индивидуума на 1917 г.) и род занятий индивидуума в настоящее время, а «генеалогический» фактор оставляли без внимания14.

Задача избежать «приписывания» к тому или иному «опальному» классу составляла в 20-е годы одну из главных забот многих советских граждан. Не менее горячим было стремление добиться «приписывания» к пролетариату или к крестьянской бедноте для того, например, чтобы поступить в университет или получить оплачиваемую работу в сельсовете. Существовало множество поведенческих стратегий, направленных на то, чтобы избежать классового клейма; нередкими были и случаи откровенного мошенничества, например, покупки документов, свидетельствовавших об определенной классовой принадлежности. Но подобная

идентификации ФЕНОМЕНОЛОГИЯ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА

практика порождала и свой «диалектический антитезис»: чем большее распространение получали случаи уклонения от «правильной» классовой идентификации и манипуляции процедурой «приписывания к классу», тем с большей энергией рьяные коммунисты стремились «разоблачать» уклонявшихся от классовой ответственности и выявлять их истинную классовую принадлежность.

К концу 20-х — началу 30-х годов разоблачение классовых врагов достигло масштабов массовой истерии и превратилось в настоящую охоту на ведьм. Наиболее примечательным эпизодом развернувшейся в тот период «классовой войны» была кампания по раскулачиванию, целью которой была «ликвидация кулачества как класса». Кампания эта включала не только экспроприацию всех тех, кто был «приписан» к классу кулаков, а также так называемых «подкулачников», но и ссылку значительной части этих групп населения в отдаленные регионы страны15. В тот же самый период, в ходе национализации всей городской экономики, городских нэпманов вынуждали прекращать предпринимательскую деятельность и зачастую подвергали аресту. С началом «культурной революции» (в конце 20-х годов) нападкам подверглась вся категория «буржуазных спецов», и некоторым из них, тем, кто занимал высокие посты в системе государственной бюрократии, были предъявлены обвинения в контрреволюционном вредительстве и саботаже16.

«Рост классовой бдительности» в период культурной революции означал расширение списков лиц, официально лишенных избирательных прав, и дальнейшее ухудшение положения «лишенцев». «Лишенцев» могли уволить с работы, выселить из дома, лишить пайков, а их дети не могли поступать в университеты и вступать не только в комсомол, но и в ряды юных пионеров. В 1929-1930 гг. волна «чисток» прокатилась по государственным учреждениям, школам, университетам, комсомольским и партийным организациям и даже по фабрикам и заводам. Выгоняли с работы сельских учителей, оказавшихся детьми священников; выявляли бежавших из деревни и устроившихся на работу в промышленности кулаков; «разоблачали» и подвергали различным унижениям престарелых вдов царских генералов. Соседи и коллеги по работе обвиняли друг друга в сокрытии классовых стигм. Иногда лица, принадлежавшие к классам «отверженных», в тщетной попытке смыть позорное пятно публично отрекались от своих родителей17.

Затем, как и можно было ожидать, кампания по выявлению классовых врагов постепенно пошла на убыль. В период 1931-1936 гг. началась обратная реакция на ее эксцессы — повсеместный демонтаж институциональных структур классовой дискриминации. Вернули некоторые (но не все) гражданские права кулакам и их детям; была отменена классовая дискриминация при поступлении в университеты; были изменены правила приема сначала в комсомол, а затем в ряды Коммунистической партии с тем, чтобы облегчить вступление лицам непролетарского происхождения18.

В 1935 г. В.М.Молотов заявил, что наступило время переходить к полному равенству всех граждан и отмене всех классовых ограничений, поскольку после-

дние были лишь «временными мерами» противодействия «попыткам эксплуататоров отстоять или восстановить свои привилегии»19. Правительство приняло решение о необходимости отмены классового клеймения, писал член Комиссии Советского контроля А.А.Сольц, «чтобы человек мог забыть свое социальное происхождение... Родившийся от кулака не виноват в этом, т.к. он не выбирал своих родителей. Поэтому и говорят сейчас: не преследуйте за происхождение»20. И.В.Сталин подчеркнул то же самое в своем знаменитом высказывании: «Сын за отца не отвечает». Слова эти были произнесены на совещании передовых комбайнеров и комбайнерок СССР с членами ЦК ВКП(б) и правительства, когда один из делегатов пожаловался на притеснения, которым его подвергли из-за того, что его отец был раскулачен21.

Отход от политики классовой дискриминации и «клеймения» индивидуумов за их классовое происхождение был завершен в 1935 г. с принятием новой «сталинской» Конституции СССР. Новая Конституция провозглашала, что все граждане страны имеют равные права, что все они могут участвовать в выборах и занимать выборные должности «независимо от расовой и национальной принадлежности, вероисповедания, ...социального происхождения, имущественного положения и прошлой деятельности»22. Таким образом, в избирательных правах были восстановлены кулаки, священнослужители, бывшие и другие лица, ранее «заклейменные» и лишенные этих прав.

Паспорта и сталинская «сословность»

В конце 1932 г. советское правительство впервые после падения старого режима ввело паспорта. Мера эта была реакцией на нависшую угрозу наводнения городов крестьянами-беженцами, спасавшимися от бушевавшего в деревне голода (города уже были переполнены до критического предела в результате крупномасштабной миграции из сельской местности, что было следствием коллективизации и быстрого роста промышленности в годы первой пятилетки). Но введение паспортов стало также важнейшей вехой в эволюции новой советской сословности. Так же, как паспорта царского времени идентифицировали их носителей по сословной принадлежности, новые советские паспорта идентифицировали их по «социальному положению», т.е. фактически по классовому признаку23.

Важной особенностью новой паспортной системы было то, что паспорта выдавали горожанам органы ОГПУ вместе с городской пропиской, а крестьянам паспорта автоматически не выдавались. Как и в царское время, крестьяне должны были обращаться к местным властям с просьбой о выдаче паспорта, перед тем как отправиться на временную или постоянную работу за пределами района; разрешение на получение паспорта давали им не всегда. Членам колхозов также было необходимо разрешение на отъезд со стороны колхоза, как во времена «круговой

идентификации ФЕНОМЕНОЛОГИЯ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА

поруки» крестьянам требовалось на это согласие общины. Трудно было игнорировать сословный оттенок данной процедуры, поскольку крестьянство было поставлено в особое (и, разумеется, приниженное) юридическое положение. В течение 30-х годов правила выдачи паспортов существенно не изменились, несмотря на принцип равноправия, провозглашенный основой советского законодательства и советской формы правления в Конституции 1936 г.

В графе «социальное положение» в 30-е годы обычно указывалось, являлся ли владелец паспорта рабочим, служащим, колхозником, а если он был представителем интеллигенции, фиксировалась и его профессия (врач, инженер, учитель или директор завода)24. За исключением тех случаев, когда речь шла о «колхозниках», данная паспортная графа давала достаточно точное представление об основном роде занятий того или иного индивидуума25. Без сомнения, тот факт, что выдача паспортов была в юрисдикции НКВД, повышал точность содержавшейся в них информации; но также необходимо отметить, что с отмиранием законов и процедур, основанных на классовой дискриминации, уходил в прошлое и институт оспаривания той или иной социальной принадлежности. Ни один вид классовой идентификации из числа тех, которые указывались в паспортах, не представлял собой социального клейма в прежнем смысле этого слова. Несомненно, что «колхозник» и «единоличник» (представитель неколхозного крестьянства) — две юридические категории, применявшиеся в отношении крестьян в 30-е годы и заменившие три полуюридические, полуэкономические категории 20-х годов, — были в советском обществе низким статусом. Но ни та, ни другая категория не может считаться эквивалентом существовавшего до этого статуса «кулак», обладатель которого автоматически становился социальным изгоем.

Когда во второй четверти 30-х годов Коммунистическая партия и советское общество выбрались из водоворота коллективизации и неистовой «культурной революции», приверженность советских лидеров марксистским классовым принципам стала заметно менее глубокой и искренней. Как уже отмечалось, режим стал отходить от практики классовой дискриминации и «клеймения» индивидуумов по классовому признаку. Если новой Конституции и не следует придавать здесь слишком большого значения, то в других областях советской жизни произошли реальные перемены, например, в сфере высшего образования и в сфере формирования советской элиты через вступление в Коммунистическую партию и комсомол. Уменьшение реальной обеспокоенности вопросами классовой принадлежности проявилось также в резком упадке социальной статистики, которая в 20-е годы являлась важнейшей исследовательской дисциплиной; особенно заметно было исчезновение вездесущих таблиц, еще недавно наглядно демонстрировавших классовый состав всевозможных групп населения и различных институциональных образований.

И все-таки создать впечатление, что советскую власть больше не интересовал сбор данных о социальном происхождении и классовой принадлежности населения, значило бы ввести читателя в заблуждение. Обеспокоенность проблемой наличия скрытых врагов, о которой говорилось выше, по-прежнему находила отражение в советской практике учета, но в основном это происходило в сфере ведения личных дел. Как говорил Г.М.Маленков, выступая перед XVIII Всесоюзной конференцией ВКП(б) в 1941 г., «несмотря на указания партии, во многих партийных и хозяйственных органах при назначении работника больше занимаются выяснением его родословной, выяснением того, кем был его дедушка и бабушка, а не изучением его личных деловых и политических качеств, его способно-стей»26. В стандартной анкете, которую заполняли в 30-е годы все государственные служащие и члены партии, были отражены всевозможные аспекты, касавшиеся вопросов социальной принадлежности, в том числе классовое происхождение (прежнее сословие и чин, род занятий родителей), род занятий до поступления на государственную службу (или, для членов партии, род занятий до вступления в Коммунистическую партию), год поступления на государственную службу и социальный статус в настоящее время27.

Весьма актуальным и в 30-е годы был один вопрос, связанный с классом: вопрос о социальной траектории, т.е. о направленности изменений социального статуса того или иного индивидуума. По-прежнему крайне важным оставалось, к примеру, различие между рабочим, чей отец также был рабочим, и рабочим, который покинул деревню, возможно, из страха перед коллективизацией в 1930 г.; или между служащим, который начал свою жизнь сыном священника или представителя знати, и тем, который пробился из крестьян в рабочие, а затем, в 1929 г., стал «пролетарским выдвиженцем». Подобные вопросы продолжали занимать центральное место и в относительно немногочисленных крупномасштабных социологических исследованиях, проведенных и ставших достоянием гласности в 30-е

годы28.

В отличие от переписи 1926 г., переписи населения, проводившиеся в 30-е годы, быстро и деловито разделывались с вопросами о социальном положении. В каком-то смысле это отражало изменение внешней обстановки, в первую очередь то, что кулаки и другие частные предприниматели, использовавшие наемный труд, уже были «ликвидированы как класс». Но было ясно и то, что, как бы исподволь возвращаясь к духу переписи 1897 г., переписи 1937 и 1939 гг. неожиданно упрощали задававшийся вопрос о классовой принадлежности (идентичный для обеих переписей) и делали его почти таким же прямолинейным, как и прежний вопрос о принадлежности сословной. Классовое положение индивидуума больше не выводилось из тщательно собранных и проанализированных экономических данных — для удобства оно было записано в паспорте, и о нем просто надо было сообщить властям. В ответ на задававшийся в 1937 и 1939 гг. вопрос о социальном положении опрашиваемые должны были просто сообщить, к какой из следующих групп они принадлежат: «к группе рабочих, служащих, колхозников, единолич«приписывание к классу» как система социальной _

идентификации ФЕНОМЕНОЛОГИЯ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА

ников, кустарей, людей свободных профессий или служителей культа и нетрудящихся элементов».

«Приписывание к классу» как система

социальной идентификации

Кроме того, перед ними ставился вопрос, формулировка которого вполне бы удовлетворила Петра I — об их «службе» на настоящий момент (т.е. о роде их занятий, если они работали на государство)29.

Термин «класс» в применявшихся в ходе переписей анкетах не использовался, что, возможно, указывает на некоторую неуверенность в уместности этой ка-тегории30. В конце концов, в середине 30-х годов Советский Союз, как было официально объявлено, достиг стадии «социалистического строительства»: несмотря на недостаточную теоретическую ясность в вопросе о том, насколько близок период «социалистического строительства» к социализму как таковому, возможно, это означало, что построение бесклассового общества неизбежно. Сталин, однако, заявил, что классы в советском обществе по-прежнему существуют, хотя и будучи (благодаря тому, что с эксплуатацией и классовыми конфликтами было покончено) классами особого, неантагонистического типа31. Он даже не пытался обосновать это свое утверждение при помощи детально разработанной теории. «Можем ли мы, марксисты, обойти в Конституции вопрос о классовом составе нашего общества?» — задавался он риторическим вопросом. Ответ был предельно лаконичен: «Нет, не можем»32.

В духе того, как Екатерина II в XVIII столетии разъясняла принципы сословности, Сталин обозначил три основные группы, составлявшие советское общество: рабочие, колхозное крестьянство и интеллигенция33. Эта схема представляла собой своеобразную попытку адаптировать екатерининскую четырехсословную схему применительно к современным советским условиям — за исключением одной особенности34. Этой особенностью было слияние старой категории «служащих» с интеллигенцией и с коммунистической административной элитой с целью создания единого конгломерата «белых воротничков», который получил название «советская интеллигенция».

Конечно, было бы преувеличением утверждать, что в 30-е годы в Советском Союзе возникла полноценная сословная система. Тем не менее по многим признакам мы можем заключить, что структура советского общества того времени тяготела к сословности, начиная с описанной выше практики фиксирования социального положения индивидуума во внутренних паспортах. Наиболее четкими сословными характеристиками обладало крестьянство. В отличие от других основных классов-сословий — рабочих и интеллигенции — крестьяне не обладали автоматически правом иметь паспорта и, таким образом, были в особом порядке

ограничены в свободе передвижений. Они несли перед государством принудительную обязанность снабжать его рабочей силой и лошадьми для проведения дорожных и лесозаготовительных работ (от чего другие классы-сословия были освобождены). С другой стороны (и в этом — позитивный аспект их социального статуса), одни крестьяне обладали коллективным правом на пользование землей35 и правом заниматься индивидуальной и коллективной торговлей на колхозных рынках — правом, в котором всем остальным советским гражданам было отказано36.

В 30-е годы в советском обществе существовали и более тонкие различия между правами и привилегиями различных социальных групп. Некоторые из них были зафиксированы в законодательном порядке: например, право единоличных крестьянских хозяйств — в отличие от колхозных хозяйств и членов городских «сословий» — иметь лошадь; или право «рабочих» и «служащих» получить в пользование «приусадебный участок» строго установленного размера в деревне или пригородной зоне37. Казачество, одно из традиционных малых сословий при старом режиме, в 1936 г., после 20 лет опалы, вызванной их сопротивлением советской власти в годы гражданской войны и коллективизации, получило назад свой квазисословный статус, связанный с привилегиями в сфере воинской служ-бы38. Сосланных в начале 30-х годов кулаков и прочих «спецпоселенцев», проживавших в Сибири и других районах страны, также необходимо считать отдельным сословием, поскольку их права как земледельцев и промышленных рабочих, а также налагавшиеся на них правовые ограничения были обстоятельно разъяснены в законодательстве и в соответствующих секретных инструкциях39.

Можно выделить по крайней мере еще одно «протосословие», чье существование было признано если и не в законодательном порядке, то в традиционном обиходе и в официальной статистической классификации. То был новый советский высший класс «ответработников» — административная и профессиональная элита, составлявшая верхний слой той обширной группы «белых воротничков», которую Сталин называл «интеллигенцией». Официально эта элитная группа обозначалась (обычно в не предназначавшихся для публикации результатах статистических исследований 30-х годов) как «руководящие кадры (работники) и специалисты»40. Члены данной группы пользовались рядом особых привилегий, в том числе правом доступа в закрытые магазины, правом пользования персональным автомобилем с шофером и государственными дачами41.

В связи с этим необходимо отметить, что развитию сословных тенденций способствовала вся сложившаяся в 30-е годы экономика с ее хроническим дефицитом и наличием сети «закрытого распределения» продовольственных товаров и товаров народного потребления по месту работы или через профсоюзы. К этой системе был допущен не только новый высший класс «руководящих кадров и специалистов», но и те группы населения, которые занимали более низкие ступени общественной иерархии, но также пользовались различными видами привилегий.

идентификации ФЕНОМЕНОЛОГИЯ СОВЕТСКОГО ОБЩЕСТВА

Так, в начале 30-х годов в заводской системе закрытого распределения и общественных столовых обычно различали три категории клиентов: управленцев и инженерно-технических работников (ИТР), привилегированных рабочих (ударников) и обычных рабочих42. Позже, по мере развития во второй половине 30-х годов стахановского движения, стахановцы и ударники составили отдельный слой рабочих, который за свои трудовые достижения пользовался особыми привилегиями и получал специальное вознаграждение43. Теоретически статус стахановца не был постоянным, а зависел от производственных показателей. Но совершенно очевидно, что многие рабочие воспринимали его как новый статус «знатного рабочего», сравнимый, возможно, с существовавшим в царские времена сословием «почетных граждан», который, если работник однажды его удостоился, сохранялся за ним до конца жизни44.

Заключение

Основной постулат данной статьи — то, что в России после революции класс превратился в категорию, которая приписывалась, а не выводилась из социально-экономических данных. Основными причинами и непосредственными предпосылками этого феномена были, во-первых, наличие юридических и институциональных структур, посредством которых осуществлялась дискриминация по классовому признаку, и, во-вторых, происходившие в российском обществе непрерывные перемены и процессы социальной дезинтеграции, превратившие «реальный» социально-экономический класс, к которому должен был принадлежать индивидуум, в нечто неопределенное и трудно поддающееся классификации. Предельно обобщая сущность проблемы, можно сказать, что советская практика «приписывания к классу» возникла как комбинация марксистской теории и слабой структурированности российского общества.

В каком-то смысле класс (в его советской форме) может считаться изобретением большевиков. В конце концов, именно большевики стояли во главе нового советского государства и разрабатывали его законодательство, построенное на принципе классовой дискриминации, а марксизм был их официальной идеологией. Тем не менее приписывать большевикам все заслуги в деле создания советской версии понятия «класс» значило бы слишком упрощать ситуацию. Корни этого новшества уходят и в массовое сознание россиян, — в конце концов, именно образованные «снизу» в 1905 и 1917 гг. Советы рабочих депутатов выработали практику предоставления права голоса по классовому признаку (которая была узаконена в Конституции 1918 г.) и, таким образом, косвенно повлияли на создание всего корпуса законодательства, основанного на классовой дискриминации, которое действовало в начале советского периода российской истории. Более того, тот сословный оттенок, который понятие «класс» приобрело в 20-е годы (это особенно очевидно в случае с «классовым» статусом духовенства и с категорией «служащих», напоминавшей мещанское сословие), также скорее был плодом народного, а не большевистского воображения.

Специфически большевистское (или свойственное интеллектуалам-марксистам) понимание класса наиболее ярко проявилось в сфере социальной статистики. Убежденные в том, что научный анализ общества требует использования классовых категорий, советские статистики 20-х годов кропотливо вводили эти категории в обрабатывавшиеся ими данные, включая те тома с результатами переписи 1926 г., где речь шла о профессиональных занятиях населения. Как было показано в данной статье, тот огромный объем статистических данных, который был собран и обработан в 20-е годы, был частью проекта строительства «виртуального классового общества»; целью статистических исследований было создание иллюзии существования классов. Очевидный вывод, который из этого следует, — это вывод о том, что историкам необходимо подходить к подобным статистическим данным крайне осторожно.

Важнейшим — если не ключевым — аспектом общего процесса «приписывания к классу» в 20-е годы был институт «классового клейма». Очевидно, что это явление обязано своим происхождением революционной страсти народа не в меньшей степени, чем марксистской теории или даже большевистской идеологии. Интеллектуалы-большевики (включая Ленина и других партийных лидеров) испытывали неловкость от того, что их классовая политика вела к практике клеймения по классовому признаку и демонстративному поиску виновных; они, в частности, пытались противостоять популярному в народе представлению, что классовое происхождение индивидуума неизбежно ставит на человеке несмываемое «клеймо». Но подобные возражения большей частью игнорировались. Практика «клеймения» по классовому признаку достигла своего пика одновременно с инспирированной государством «о