Спросить
Войти
СВЯЗЬ ВРЕМЕН
А. КИСЕЛЕВ, профессор
«Две силы держали и строили русскую империю: одна пассивная - неисчерпаемая выносливость и верность народных масс, - пишет Г.П. Федотов, - другая - активная - военное мужество и государственное сознание дворянства» [1, с.128]. Скрепой, стягивающей воедино эти силы, было самодержавие.
На Руси издревле идея царской власти связывалась с Божьим промыслом и опиралась на авторитет Священного писания и святоотеческого наследия, которые изобилуют указаниями на особую богоустановленную природу царской власти. «Преданность православного русского народа к царям своим есть совсем не то, что преданность западных народов к их государям, - писал оптинский старец Варсонофий, -на Западе в своих государях народы любят лишь самих себя... Совсем не то у нас в России: наш царь есть представитель воли Божьей; мы любим его потому, что любим Бога» [2].
Из «любви и преданности Богу» проистекала и верность самодержцу. Подобные мысли высказывались многими видными представителями Русской православной церкви. Св. Иоанн Кронштадтский особо подчеркивал значение Таинства царского венчания как мистического акта, в котором Бог соединял царя и народ в единое целое. «Священное миропомазание и торжественное венчание царей на царство есть знамение особой милости, силы и власти, сообщаемой Вседержателем Богом царям земным», - проповедовал он. Полное и систематически изложен-
«... Убийственный разлад духа и сил»1
(Георгий Федотов)
ное учение о духовном значении монарха и русского самодержавия содержится в «Начертаниях христианского нравоучения» святителя Феофана Затворника, где рельефно проводится мысль о взаимной ответственности царя и народа перед Богом в создании благоденствия своего Отечества [3]. В православном сознании царская власть была той точкой, где историческое бытие встречалось с волей Божьей [4, с.49]. Русский монархизм уходил корнями в Православие. В этом заключалась необыкновенная стойкость и устойчивость русской государственности. Сила власти находила опору в силе духа и веры большинства населения и питалась любовью к Богу и одновременно страхом перед Вседержителем, распространявшимися и на царскую власть, имевшую, согласно православному учению, божественное происхождение.
На Руси идея Царя была выше личности самого монарха, и царская служба воспринималась служилыми людьми как своего рода «послушание», положенное самим Богом, являлась нравственным долгом верующего во Христа. Человек, «тянувший государево тягло», был внутренне свободен, ибо его обязанности в отношении государя и государства, находившиеся в согласии с православным миропониманием, были естественны, обязательны, справедливы и непререкаемы. Отсюда и строгая дисциплина Московского цар-
ства, стойкость и упорство в защите общегосударственных интересов. Идея царской власти одухотворяла борьбу московских государей с удельной вольницей и во многом обеспечивала успехи строительства единого русского государства. Причем, как отмечал В.В. Зеньковский,теократическая тема христианства «развивается в России не в смысле примата духовной власти над светской, как это случилось на Западе, а в сторону усвоения государственной властью священной миссии. Это не было движение в сторону цеза-репапизма -церковь сама шла навстречу государству, чтобы внести в него благодатную силу освящения. Точкой приложения Промысла Божьего является государственная власть - в этом вся «тайна» власти, ее связь с мистической сферой» [4, с. 44-45].
Церковь на Руси не стремилась господствовать над государством, как это было на Западе, но брала на себя миссию его одухотворения нравственным светом. Русская православная церковь стала одной из главных опор в становлении и утверждении национально-духовного сознания Русского независимого государства.
Утверждение самодержавия, свершившееся в том числе благодаря уси-
лиям Церкви, вело, в свою очередь, к расцвету русской святости. Г.П. Федотов подчеркивает: «Объединение всей Руси под скипетром князей московских, венчание Ивана IV на царство, то есть вступление его в преемство власти византийских «вселенских», по идее православных царей необычайно окрылило московское национально-церковное самосознание. Выражением «святости», высокого призвания русской земли были ее святые. Отсюда потребность в канонизации новых угодников, в более торжественном прославлении старых. После Ма-карьевских Соборов 15471549 гг. число русских святых почти удвоилось» [5, с.36].
Установление царской власти способствовало укреплению международного престижа Руси. Если в конце XV века Иван III был для европейских государей лишь «Великим князем московским», а для ханов Большой Орды даже «холопом Иваном», то Иван IV воспринимался соседями как «милостью Божьей государь всея Руси» - самодержец царского достоинства. В условиях формирования общеевропейской политической системы реализация идеи царской власти на Руси служила интересам обретения страной подлинного государственного суверенитета.
Следует иметь в виду, что уже на заре российского самодержавия Иван III немало преуспел на пути обретения московскими государями царского достоинства. Для него идеалом была императорская власть великих держав древнего мира. Он выстраивал престиж Московского государства в соответствии с двумя политическими традициями - «монгольской» и «римской». Его брак с Софией Палеолог, «дочерью законного наследника Византийской империи» - так официально называли Софию (Зою) в Риме, - имел широкий международный резонанс. В глазах Римской Курии Иван III становился единственным законным наследником византийских императоров. На другом полюсе международной жизни ставленники Москвы на ханском троне Казанского и Астраханского ханств официально признали Ивана III «братом» и даже «царем». Отношение «братства» с ханами Чингизидами было важно для «легитимности» притязаний московского государя на царский титул. Поэтому, когда в 1547 г. Иван III венчался на царство, это событие было воспринято на Западе и Востоке как естественное оформление де-юре того, что существовало де-факто. Вряд ли 16-летний Иван IV был инициатором принятия царского титула. В его окружении важную роль играл митрополит Макарий, один из самых образованных людей России того времени. Он вместе с Глинскими поднял авторитет государя с помощью нового титула. Возможно, митрополит внушил юному Ивану мысль, что царский титул является его «прародительским чином».
Вначале под духовным водительством митрополита Макария деятельность Ивана IV была проникнута высоким моральным пафосом. Стоглавому собору царь представил для оценки новый Судебник и Уставные грамоты земского самоуправления, ибо «Иван еще
не делал разницы между мирским и духовным, царским и святительским» [5, с.272]. Церковь призывалась освятить царское дело, и без ее благословения царь не отваживался на новшества.
Однако позднее избрание митрополитов при Иване Грозном, хотя и осуществлялось на церковных соборах, но всецело зависело от воли царя. Конфликт Грозного с митрополитом Филиппом, закончившийся убийством святителя, свидетельствовал о том, что вместе с «ростом самодержавия великих князей умалялась святительская власть митрополитов всея Руси» [5, с.321]. Идея божественного происхождения царской власти вылилась в отказ отличать свою власть от власти Божией. Самодержавная идея Грозного направлена была «против вмешательства священства в дела Царства» [5, с.322]. Он сознает себя от Бога поставленным стражем веры и благочестия. Г.П. Федотов пишет о том, что «власть царя догматизируется, поднимаясь до высоты таинственной жизни Божества, так как сам царь является здесь апостолом догматов» [5, с.323].
Особенность идеи православного царства в интерпретации Ивана IV заключались в том, что он притязал на всю полноту власти в государстве и церкви, кроме чисто сакральной, отказывая в то же время церкви в праве участия в делах государственных. Он не признает над собой никакого суда на земле. И эту суть царской власти он оправдывает если не служением добру, то преодолением зла [5, с.326]. Эти идеи коренились в традиционной русско-византийской православной почве, но Грозный довел их до абсурда. Не случайно для Н.М. Карамзина Иван IV - «герой» в первый период царствования и тиран - в последующий.
Против извращения русской теократической идеи выступил св. Филипп.
В нем воплотились лучшие традиции русской церкви [5, с.327]. Святитель не пытался ограничить теократическую власть царя, но был убежден, что царь «не выше правды» и «подчинен правилу доброго закона» [5, с.328]. Согласно св. Филиппу, «в государстве, как и церкви, осуществляется та же правда Христова, и на страже ее поставлен он, епископ, который не смеет молчать об истине» [5, с.329]. Позиция Филиппа основывалась на традициях русской церкви, на идее митрополита Макария о «симфонии властей», т.е. согласии царской и священнической власти как в делах церкви, так и государства.
С православной точки зрения, участие церкви в мирских делах естественно, так как мир подвластен истине Христовой и царь обязан действовать по «правде и благозаконию». Долг пастырей церкви - указывать верный путь его служения православному царству.
Г.П. Федотов согласен с теми исследователями, которые относят св. Иосифа Волоцкого к последовательным поборникам московского самодержавия, но подчеркивает, что Иосиф Волоцкий, говоря о подобии царя Богу, одновременно заострял внимание на том, что «подобная высота» предполагает не менее высокую ответственность царя за служение делу Христову. Иосиф, будучи автором учения о богоподобной власти царя, «создает и учение о царе-тиране и о законном тираноборстве» [5, с.333]. За нравственные преступления царь обязан нести наказание, необходимы пределы его моральному произволу. Св. Филипп в трагичном для него конфликте с Иваном Грозным отстаивал православные идеалы. «Он погиб не за умирающий быт, - пишет Г.П. Федотов, - но за живую идею - Христовой правды, которой держалось все русское теократическое царство. Оно жестко попирало на практике эту идею, но не могло отказаться от нее, не отре-
каясь от себя. Столетие, в которое жил св. Филипп, непрестанно расшатывало эту идею, все более удаляясь от идеала заданной «симфонии» мира и церкви. Православное царство без правды есть труп, от которого отлетела душа» [5, с.334-335].
Видимой главой церкви был Патриарх, который являл собой образ Христа как главы невидимой церкви. Отсюда и харизматические преимущества Патриарха в сравнении с царем. По мере укрепления царской власти эта духовная составляющая смещается. Миропомазание придает царю образ Божий. Царь, не входя в церковную иерархию, «получал силу и премудрость для осуществления высшей правительственной власти как в Государстве, так и церкви» [6]. Формировались особые харизмы царя. Власть сакрали-зировалась и окрашивалась в мистические тона, что соответствовало задачам ее концентрации в руках самодержца.
Патриарх Никон хотел внести коррективы в складывавшиеся отношения царя и церкви. Его трактовка идеи «симфонии властей» подразумевала для церкви влияние духовными средствами на государство, а для государства -обязанность не нарушать церковных канонов и освящать свои законы принципами православия. Никон полагал, что церковные полномочия выше государственных по их внутреннему содержанию и церковь более неприкосновенна, чем государственные начала. Патриарх выступал как нравственный «охранитель» царя [7]. В действиях Никона были усмотрены посягательства на власть, и патриарха отправляют в ссылку. В 1658-1667 гг. в отсутствие патриарха его функции фактически осуществляет царь Алексей Михайлович, а непосредственно «присматривал за церковью» в это время боярин С.Л. Стрешнев - прообраз будущего петровского обер-прокурора Синода.
Начинался этап подчинения церкви государству и превращения ее в составную часть государственной иерархии. Патриархам не удалось стать духовными наставниками «великого государя». Как ни парадоксально, это произошло во времена Алексея Михайловича, который был «.может быть, единственным, достойным носить священный венец. Тишайший, благочестивейший, почти святой - он поражает нас силой веры, детской чистотой сердца и жаждой правды. И что же? Как посмеялась история над его святыми надеждами!» [5, с.341]. Раскол потрясает народное тело Руси. За ним встает исполинская фигура Императора, ниспровергнувшего все устои, на которых стояло священное царство, и «последний патриарх Московский стоял перед новым грозным царем с иконой Богородицы в руках, безмолвным ходатаем, в утро стрелецкой казни» [5, с.342].
С петровскими реформами традиционное русское отношение к царской власти начинает терять цельность. «Священное царское служение» все больше трактуется как «государственное служение». Формируется идея дворянской империи, существенно отличающаяся от традиционной идеи «православного царства». Тем не менее «народ относился к царю религиозно, -пишет Г.П. Федотов. - Царь не был для него личностью или политической идеей. Он был помазанником Божиим, земным Богом, носителем божественной силы и правды. По отношению к нему не могло быть и речи о каком-либо своем праве или своей чести. Перед царем, как перед Богом, нет унижения» [8, с.128]. Дворянство воспринимает западные начала «личной чести и личной верности, хотя и в сословно-кор-поративных формах». Однако по-прежнему «единственной скрепой нации была идея царя - религиозная для од-
них, национальная для других». Власть самоопределяется по-иному. Она утверждает свою суверенную самодостаточность и формирует государство, в котором человеческая личность стала оцениваться не с позиции нравственных качеств, а с точки зрения пригодности «для политико-технических задач и целей» [8]. Государство становится полицейски формальным и холодным.
Подобные характеристики имеют славянофильскую традицию. Страстный и категоричный К.С. Аксаков так оценивал реформы Петра: «Сущность петровского переворота состояла в следующем: земский тип государства был заменен полицейским типом; в его лице государство оторвалось от народных начал и для осуществления этого своего нового, чуждого русскому духу, идеала посягнуло на свободу внутренней, бытовой и нравственной жизни народа. Древнее самодержавие возведено на практике (в силу случайности), но в принципе - в деспотизм.» [10]. При Петре I, по мнению славянофилов, произошел разрыв союза между государством и землей. Они стремились доказать, что современная им Россия потеряла много ценного социального опыта, рожденного Древней Русью, которая была формой общежития, основанного на общинном самоотречении в интересах целого. Община, земля создает государство, а не государство землю [11, с.431]. Петровские преобразования резко меняли акценты. Правит не православное, а светское государство, и его сила возводится в абсолют.
Петр I «... стал первым царем, рассматривавшим цареву службу вне рамок "Божьего дела"», - пишет историк А. Боханов. - В этом новом выражении государственной идеологической установки и проступала главная линия исторического разлома между Росси-
ей «до» и Россией «после» Петра. Новое «самочувствование власти» плохо, можно даже сказать, вообще не корре-лировалось с традиционным государственным «самочувствованием» народной сферы, что неизбежно вело, по словам Флоровского, к «поляризации душевного бытия России» [12, с.245].
Претерпел изменения церковный обряд венчания на царство. Если раньше корону на царство коронующемуся возлагал митрополит или патриарх, то теперь это делал сам царь. Это произошло при коронации Екатерины I -супруги Петра I. В кульминационный момент священнодействия Петру I поднесли императорскую мантию и корону, которые он и возложил на императрицу, и сам подвел ее к царским вратам Успенского собора для священного миропомазания.
По такому обряду короновалась и ЕкатеринаII22 сентября 1862 г. в древнем Успенском соборе Москвы. Перед пятьюдесятью пятью высшими церковными иерархами, выстроившимися полукругом, будущая императрица срывает с плеч горностаевую мантию и облачается в пурпурное императорское одеяние. Затем, взяв с вышитой золотом подушечки корону, сама возлагает ее себе на голову, берет в правую руку скипетр, а в левую - державу и в таком виде предстает перед всеми как символ России [13]. Подобных новшеств не было в русской истории, и они наносили урон народному восприятию царского престола как Богоосененного места.
Новые символы находили обоснование. Позднее российские правоведы напишут о том, что, беря скипетр и державу, лично возлагая на себя корону, правитель «знаменует всенародно именно свое самодержавие» [14]. Место православного царя занял российский император, переставший быть «бо-говоплощенной» фигурой. В сфере
власти была проведена резкая грань между «мирским» и «духовным».
Принципиально иными становятся отношения царя и церкви. Известный славянофил Ю.Ф. Самарин считал, что «Петр Великий понял религию только с ее нравственной стороны, поскольку она нужна для государства, и в этом выразилась его исключительность, его протестантская односторонность. Со своей точки зрения, он не понимал, что такое Церковь, он просто ее не видел, ибо сфера ее выше сферы практической, и потому поступал, как будто ее не было, отрицал ее не злоумышленно, а скорее по неведению» [11, с.225]. Процесс воцерковления государства заканчивается. Начинается процесс огосударствления Церкви. Упраздняется Патриаршество. Учреждается Синод. Церковь ставится под жесткий контроль государства. Причем на протяжении почти двухсотлетней истории Синода его никогда не возглавляли лица духовного звания. Выбор чаще всего обусловливался одной причиной -стремлением императора иметь на этом ответственном посту близкого и преданного человека. Такого, как князь А.Н. Голицын - приятель детских лет Александра I. Даже будучи обер-прокурором Синода, князь поначалу продолжал вести, мягко говоря, «рассеянный» образ жизни и, как вспоминал позднее, «в чаду молодого разума» посещал известного рода девиц, которые и представить не могли, «что у них гостит сам обер-прокурор Святейшего Синода». Да и доклады императору он составлял, ерничая по поводу «закопченных свечами комнат» и «чернецов в мрачнейших рясах». Потребовалась отповедь Александра I, чтобы тон докладов изменился. Огосударствление духовных дел наносило колоссальный урон моральной и нравственной силе православной церкви и других конфессий.
Петр I утверждал новый, всеохватывающий принцип верховной власти. При этом следует особо подчеркнуть, что Петр, укрепляя абсолютную власть самодержца, руководствовался не личным тщеславием, а стремлением добиться процветания России. В.О. Ключевский писал о том, что Петр I понимал свое «самодержавие» не просто как неограниченную власть, а власть, направленную на благо Отечества, «благо родной земли, русского народа или государства - понятия, которые Петр едва ли не первый у нас усвоил и выражал со всей ясностью первичных, простейших основ общественного порядка. Самодержавие - средство для этих целей» [15].
Оценивая деятельность Петра, следует особо отметить, что в вопросах укрепления самодержавной власти он был предельно консервативен. Петр -скорее наследник Ивана Грозного, чем реформатор европейского типа. Он укрепил личную власть царя, усилил репрессивный аппарат, преуспел в превращении людей в «винтики» государственной, по сути средневековой, машины. Права личности и гражданское общество, постепенно утверждавшиеся на Западе и содействовавшие социально-экономическому успеху европейских стран, были глубоко чужды Петру I. Для него главным законом была царская воля. Петр I заложил прочный фундамент «рабско-холопс-кой системы, ставшей логическим развитием тех же тенденций еще в Русском централизованном государстве», -заключает историк А.Н. Сахаров [16, с.15].
Произошли серьезные сдвиги в понимании сути царской власти. Со времен Петра I правящий слой - дворянство - все больше воспринимает царя как политическую, а не богоосененную личность, которую в случае необходимости можно убрать и заменить на дру-
гую. Примером может служить судьба императоров Петра III и Павла I, а многим позднее и трагедия семьи Николая II. Недаром про XVIII век говорили, что российское самодержавие ограничено цареубийством, а не парламентом. Историк А. Боханов одну из главных причин падения самодержавия видит в том, что «реальная фигура царя уже не воспринималась как отражение и выражение сакральной Идеи. Здесь заключался исходный разлом, с одной стороны, детерминированный секуляризовавшимся пониманием власти, а с другой - обусловливавший само это понимание» [12, с.320].
В XIX веке традиционные принципы самодержавной концепции проповедовали М.Н. Карамзин, С.С. Уваров, митрополит Филарет, оптинские старцы, славянофилы, Ф.М. Достоевский и др. Однако не они, а «русские европейцы» задавали тон. Под их влиянием формировалось общественное осознание самодержавия как архаического пережитка. «Все зло и тьму» российской жизни «прогрессивно» мыслящие люди относили исключительно на счет самодержавия, снимая с себя тем самым ответственность за состояние дел в своей стране. Монархический консерватизм имел едва ли не ничтожное влияние. Идеологи самодержавия воспринимались как мастодонты. Монархическая идея себя изживает: так казалось просвещенной части русского общества, легко расставшейся с монархией в феврале 1917 г.
Г.П. Федотов размышляет о возможности самодержавия избежать рокового исхода. Самодержавие не использовало своего шанса обновить Россию в период правления Александра I. Напротив, испугавшись «призрака» уже отгремевших европейских революций, перешло к охранительной политике, консервировавшей крепостническую Россию. «В консервативный
догмат возводится выдохшийся, мумифицированный остов петровской революции. В этом вечная слабость русского консерватизма - его подлинная беспочвенность...» [1, с.131]. Достаточно оригинальная мысль. Консерватизм в русском исполнении, по мнению Г.П. Федотова, «не преследовал цель поддержания и возрождения национальной жизни - если не возвращение к истокам, что, впрочем, невозможно, то очищение их живительными водами... западничества петровской поры, а напротив, охраняет то, что, по сути, отжило и начинает загнивать. Задача власти, как справедливо формулировали ее Леонтьев и Победоносцев, - заморозить Россию, ее заживо гниющее тело, оттянуть елико возможно неизбежный процесс разложения и смерти» [1, с.131]. Краски, безусловно, сгущены. Однако суть верна. Царизм тяжело реагировал на насущные потребности страны и шел на преобразования лишь под влиянием экстремальных обстоятельств.
После восстания декабристов самодержавие управляет Россией лишь с помощью бюрократии, «которая и становится новой силой, по идеям Сперанского, при Николае I» [17, с.293]. Император Николай I был глубоко убежден во всесилии самодержавной власти, и ведущим в его государственной деятельности было стремление к бюрократической централизации и сосредоточению всех рычагов власти в руках монарха. Он следовал петровской традиции. Едва ли не ядром властной структуры становится «Собственная его императорского величества канцелярия». Она превратилась в орган, связывающий монарха с правительственными учреждениями, обеспечивающий его активное личное участие в управлении государственными делами.
Николай I, при всей его «общепринятой» характеристике как реакционе-
ра, искренне хотел смягчить положение крестьянства. О крепостном праве он сказал с горечью П.Д. Киселеву -главному действующему лицу в осуществлении реформы государственной деревни: «Три раза подступался я к крепостному праву, три раза я вынужден был отказаться, очевидно, что на то воля Божья» [18]. Однако, к чести Николая I, он тридцать лет вел «подпольную войну» против крепостного права и подготовил «психологически» восприятие дворянством неизбежности его падения. Кроме того, в секретных комитетах, обсуждавших эти вопросы, готовились кадры будущих реформаторов и определялись общие подходы к преобразованиям.
При Николае I была проведена существенная и объемная работа по кодификации законодательства, завершившаяся созданием свода законов Российской империи. Царь венчал властную пирамиду, и любой закон вступал в силу только после подписания его монархом. Но теперь монаршья воля должна была проявляться лишь в согласии с действующими законодательными нормами, а не по прихоти или произвольным желаниям императора. Личные чувства и порывы царя все меньше играли роль одного из главных факторов политики. Формировалась управленческая технология порядка издания законов, указов царя, иных распоряжений, которая ограничивала самодержца в принятии импульсивных решений, в самоуправстве и своеволь-ничании. Монарха все туже «пеленали» правовыми нормами и иерархией имперской системы, направляя его деятельность в систему зафиксированных нормативов. Сказывалось правовое обеспечение социальной структуры общества, экономической жизни и государственного управления. В этом отношении вторая половина XIX века была весьма показательна. Монархия
продолжала считаться самодержавной, но больше по традиции, чем по реальному положению.
Николай I стремился не просто править, а «держать Россию». С последними словами: «Держи все, держи все», сказанными полушепотом, умирающий император передает престол своему сыну Александру II.
Царь-Освободитель навсегда вошел в российскую историю как выдающийся реформатор. Однако Г.П. Федотов к периоду его правления относится скорее отрицательно, чем положительно. «Реформы Александра II, надломив бюрократический строй, но не перестроив государства на новых началах, оставили хаос, разброд в умах, междоусобную борьбу во всех колесах правительственного механизма. Уничтожая левой рукой то, что делала правая, царь вывел Россию из равновесия», -заключил Г.П. Федотов [1, с.167]. Характеристика исключительно резка и во многом субъективна.
Впрочем, реформы 60-70х годов XIX в. никогда не вызывали однозначных оценок, особенно современников. Радикальному крылу российского общества они казались недостаточными, грабительскими для крестьян. Консерваторы считали реформы разрушительными для государственных устоев. Даже либералы скептически относились к деятельности Александра II. Известный общественный деятель, крупный историк-государственник, профессор Б.Н. Чичерин писал, что нельзя не смущаться «.при виде того наследия, которое этот благодушный государь, сеятель свободы на русской земле, оставляет своему преемнику. Казалось бы, совершенные преобразования должны были поднять русскую жизнь на новую высоту, дать крылья слишком долго скованному народному духу. А между тем в действительности произошло не то. Вместо подъема мы
видим упадок и умственный, и нравственный, и отчасти материальный. Вместо нового благотворного порядка везде ощущается разлад. Повсюду неудовольствие, повсюду недоумение. Россия представляет какой-то хаос, среди которого решимость проявляют одни разрушительные элементы» [19].
Г.П. Федотов не принимает реформы Александра II в силу того, что они не развернули страну к подлинно народной жизни. У него вызывал отторжение либеральный характер реформ как очередной попытки насаждать в стране опыт западноевропейских стран. Георгий Петрович полагал, что правительство Александра II не справилось с задачей формирования политических и социальных сил, способных со временем стать партнерами верховной власти. Государственное строительство шло по руслу, исключавшему сочетание управления «сверху» с самодеятельностью и инициативой «снизу». Либеральные новации вели к обнищанию деревни, к губительным кризисам в промышленности, к усилившейся зависимости страны от иностранного капитала. Самодержавие не смогло предложить новых идей, которые сплотили бы общество.
Политический терроризм стал явью. Террористы были не в силах опрокинуть реформы, но растущая агрессивность сторонников революции сеяла семена подозрительности и недоверия правительственных кругов к просвещенной части российского общества, из которой выходили «бунтари» и «нигилисты с бомбой», а радикальную интеллигенцию толкала к более решительным действиям против консерваторов. В российском обществе нарастал раскол. Под сомнение ставились формировавшиеся столетиями основы жизни России. Радикализм буквально пропитал образованную часть российского общества и нес с собой не столько здравые идеи эволюционных
преобразований, сколько увлечения заманчивыми, но далекими от жизни, по сути утопическими теориями быстрого и решительного перехода от одного состояния общества к другому.
Государство оттолкнуло от обновления жизни позитивные силы общества, в частности земское движение, загнав его в «тесно ограниченный удел», создав из земщины как бы «опричнину наизнанку» [1, с.167]. Провинциальная изоляция обрекала земцев на уездный масштаб деятельности, отторгнув их от решения общегосударственных задач. Социальная опора реформаторов исчерпывалась бюрократией. Они не находили поддержки ни у дворян, ни у предпринимателей, ни у крестьян. Самодержавие замыкалось в себе, даже не попытавшись, во-первых, «оживить древнюю легенду православного царя», а во-вторых, и это главное, перестроить Россию из «дворянской в крестьянско-купеческую» [1, с.167]. Для этого, по мнению Г.П. Федотова, требовались «вера в свою правду и свой народ», а также решительность и смелость - качества, которыми Александр II и его правительство не обладали. Они были чужды национальным течениям и впрягали Россию в череду новых противоречий.
Начинается последняя, разрушительная эпоха империи. «Тяжелая моральная атмосфера двора, не соответствующая народной легенде о Царе-Освободителе, - пишет Г.П. Федотов, - доказывает эту внутреннюю опустошенность монархических ресурсов в народной душе!» [1, с.169]. Позже «пустоты народной души» заполняются совсем иными, чем монархические, ресурсами - революционными. Впереди самодержавие ждала жестко определенная плата за неиспользованные возможности преодолеть опасности революционного срыва.
Впрочем, если быть объективным,
Александру II многое удалось в уничтожении одного из главных «корней зла» - крепостного права. И в этом отношении он действительно Царь-Освободитель. При всей мягкости и нерешительности характера, он сделал дело, которое не имеет равного по значению, - освободил от крепостной неволи миллионы людей и открыл просторы для новой, теперь капиталистической России. Успех зависел от преемников, от их государственного ума, воли, целеустремленности. У нас сложилось несколько наивное, по сути неверное представление, что реформы обязаны непременно завершаться всеобщим благоденствием. Вопрос о завершенности реформ несостоятелен, поскольку исторический процесс не может быть таковым. Реформы чаще всего не заканчивают, а открывают новый этап исторического действа, который несет с собой новые проблемы, задачи, цели. Начатое требует продолжения. В противном случае следует крах. Если Александру II не хватило решительности, то ее обязан был проявить преемник. Однако Г.П. Федотов прав, что к 1880-м годам созидательные ресурсы монархии были на исходе.
После убийства в 1881 г. народовольцами Александра II на престол вступил Александр III. Время его правления чаще всего связывают с контрреформами. Историки ставят ему «в вину» то, что он отверг конституционный проект М.Т. Лорис-Меликова, в котором содержались предложения о привлечении земств и городов к решению государственных вопросов, облегчению крестьянского переселения, регулированию отношений между предпринимателями и рабочими и др. Проект Лорис-Меликова Александр III назвал «преступным шагом», и жизнь России катилась к XX веку по своим традиционным самодержавным рельсам [16, с.19]. Однако есть и другая, прямо противо-
положная точка зрения: прими Александр III конституционный проект Ло-рис-Меликова, и крах самодержавия наступил бы не в 1917 году, а намного раньше [20]. Если вспомнить, что дала конституция, «выбитая» из царя первой русской революцией, то можно признать, что А. Боханов имел основания для подобного вывода.
Как бы там ни было, царь и его единомышленники, прежде всего обер-прокурор Синода К.П. Победоносцев и редактор-издатель журнала «Русский вестник» М.Н. Катков, понимали, что, хотя отдельные реформы Александра II и дали противоречивые результаты, изменить заданное в 60-70-е годы направление развития страны невозможно. Консерваторов хватило лишь на объявление войны нигилистам и революционерам, но практической повседневной работы по максимальному использованию возможностей открывшихся перед Россией путей развития они в полной мере организовать не смогли. Поощряя ускоренное развитие экономики и немало преуспев в этом направлении, правительство Александра III лишь весьма робко пыталось восстановить политику национальных приоритетов. «Под пышной порфирой Александра III гниение России сделало такие успехи, что надежды на мирный исход кризиса к последнему царствованию были невелики, - пишет Г.П. Федотов. - Главное было в исчерпанности моральных ресурсов. Славянофильский идеал был опоганен мнимо-национальной полицейской системой удушения... Ясно, что возрождение теократической идеи царства стало невозможным» [1, с. 169].
Г.П. Федотов полагал, что России были даны еще два последних шанса. Первый - революция 1905 г. Второй -контрреволюция Столыпина. В 1905 г. могли победить умеренные слои демократии. Но этого не случилось. Инициа-
тива осталась в руках правительства, и оно имело возможности, как считал Г.П. Федотов, возродить национальные традиции и сплотить на этой основе вокруг себя здоровые силы общества. «Император Николай II имел редкое счастье видеть у подножия своего трона двух исключительных, по русской мерке, государственных деятелей: Витте и Столыпина, - пишет Г.П. Федотов. - Он ненавидел одного и предавал обоих... Но оба указывали монархии ее пути. Один - к экономическому возрождению страны через организацию сил промышленного класса, другой - к политическому возрождению России в национально-конституционных формах. Николай II хотел принизить Витте до уровня ловкого финансиста, а Столыпина - до министра полиции» [1, с. 170].
К заслугам С.Ю. Витте, безусловно, относятся успехи железнодорожного строительства. При нем протяженность железных дорог увеличилась на 70%. По его инициативе в 1891 г. началось строительство Транссибирской магистрали, а через пять лет был заключен договор с Китаем о строительстве Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД).
Крупнейшей реформой, осуществленной С.Ю. Витте, было введение в 1897 г. «золотого рубля». Теперь ассигнации обеспечивались «золотом Российской империи» и свободно обменивались на золото в банках. Введение твердой валюты способствовало не только укреплению внутреннего денежного обращения, но и притоку в Россию иностранного капитала. Витте ввел винную монополию государства. Он был и сторонником радикальных подходов в решении аграрного вопроса, выступая за освобождение крестьян от опеки властей и общин и наделение их всеми гражданскими правами.
С.Ю. Витте был убежденным сторонником самодержавия, но говорил о
необходимости «социализации монархии», видя ее главное предназначение в «охране интересов масс», «общих», а не корпоративно-сословных интересов. «В конце концов, - писал он, - я убежден, что Россия сделается конституционным государством де-факто и в ней, как и в других цивилизованных государствах, водворятся основы гражданской свободы... Вопрос лишь в том, совершится это спокойно и разумно или вытечет из потоков крови» [21].
В октябре 1905 года он предлагал царю создать условия для осуществления всеобщего избирательного права, ввести нормирование рабочего дня и страхование рабочих, расширить деятельность крестьянского земельного банка, предоставить Польше и Финляндии автономию и др. Частично эти предложения были реализованы в знаменитом Манифесте 17 октября 1905 г. Оценивая в целом связанные с ним реформы,
