Чешская этатизационная легенда в средневековой хронистике

История и культура славянского мира

УДК 433.9 ББК 63.3

Мельников Георгий Павлович,

кандидат исторических наук, профессор, Институт славяноведения, Российская академия наук, Ленинский прост, 32 а, 119334 г. Москва, Российская Федерация;

декан факультета культурологии ФГБОУ ВПО «Государственная академия славянской культуры», Хибинский проезд, д. 6., 129337Москва, Российская Федерация

E-mail: geramel@mail.ru

ЧЕШСКАЯ ЭТАТИЗАЦИОННАЯ ЛЕГЕНДА В СРЕДНЕВЕКОВОЙ ХРОНИСТИКЕ

Аннотация: Чешская раннесредневековая легенда о возникновении государства, возникшего в результате требования племени чехов об установлении княжеской власти, реализованного посредством брака пророчицы Либуше (Libuse) и пахаря Пршемысла (Premysl), оказала чрезвычайно важное влияние на чешскую культуру и общественное сознание. Она являлась одним из главных национальных исторических преданий чехов на протяжении всего Средневековья и повлияла на формирование чешской идентичности. Предпринятое сравнение текстов легенды, содержащихся в различных хрониках XI-XVI вв., показывает обусловленную историческими событиями актуализацию легенды через детали и смысловые оттенки при сохранении её основного смысла. Он состоит в идее богоизбранности правящей династии Пршемысловцев (Premyslides), двуединстве государственного и церковного начал в чешском общественном сознании, демократичности (пахарь становится князем), близости верховной власти к простому народу, патриотизме.

В формировании чешской государственной идеологии в Средние века центральное место заняла мифологема происхождения чешского государства, сформированная на рубеже XI-XII вв. в «Чешской хронике» Козьмы Пражского. Это — ставшая знаменитой легенда о пророчице Либуше, сюжет которой сводится к следующему. Либуше, дочь князя Крока, в языческие времена правила племенем чехов до тех пор, пока знатные люди не потребовали установления мужской наследственной власти. По указанию Либуше был призван на княжение пахарь Пршемысл, взявший её замуж и положивший начало династии Пршемысловцев, правившей

© Мельников Г. П., 2014

Чехией вплоть до убийства последнего её представителя Вацлава III в 1306 г. Сама же Либуше пророчествовала о грядущей славе Праги как столице Чехии и о чешских национальных святых.

Легенда о Либуше и Пршемысле-пахаре стала главной этатизационной легендой в сознании чешского средневекового социума, которую дополняло этногенети-ческое предание о происхождении чехов от хорватов и легенда о трёх братьях — Чехе, Лехе и Русе, акцентировавшие сознание славянской общности.

Легенда о Либуше и Пршемысле-пахаре глубоко укоренилась в чешском обществе. Рассказ Козьмы Пражского повторяют, с некоторыми дополнениями и изменениями в деталях, все последующие чешские хронисты вплоть до XVI в. Легенда вошла в культурное сознание чешского народа, став одной из главных составных частей историко-культурного наследия. К ней неоднократно обращались мастера изобразительного искусства от позднего Средневековья до наших дней. Особый патриотический акцент легенда приобрела в эпоху Национального возрождения. Её поэтическая обработка, имеющаяся в Рукописях Краледворской и Зеленогорской — фальсификатах, сочинённых историком и филологом В. Ганкой и поэтом И. Линдой, стала основой главного художественного произведения, сфокусировавшего чешское историко-патриотическое сознание Нового времени — оперы Б. Сметаны «Либуше» (1872), премьерой которой в 1881 г. торжественно открылся Национальный театр в Праге.

На протяжении своего существования в истории чешской культуры данная эта-тизационная легенда аккумулировала в себе династический, исторический и патриотический элементы, каждый из которых доминировал на определённом этапе исторического развития чешского народа. Мы рассмотрим эволюцию легенды в памятниках чешской хронистики Средневековья, когда она сформировалась и получила статус официального предания об основании чешского государства. Мы сознательно не будем анализировать Легенду Кристиана, хотя именно её крупнейший чешский исследователь раннего Средневоковья Д. Тршепггик считает первоначальной [18, в. 109]. Мы не берём этот памятник чешской литературы, поскольку он относится к другому, чем хроники, жанру, а также в силу крайней спорности его датировки; к тому же сравнение текста Кристиана с пршемысловской легендой у Козьмы Пражского уже осуществил тот же Д. Тршепггик [18, э. 101-106, 161-164].

Интерпретация средневековыми хронистами данной этатизационной легенды имела несколько принципиальных особенностей, очень важных для формирования государственной идеологии. Во-первых, обосновывалась идеологема богоизбранности чешской правящей династии. Козьма Пражский, затем в XIV в. итальянский автор «Чешской хроники» Мариньола, используя «христианскую ретроспекцию» представляют событие языческого прошлого—установление монархического правления в Чехии — как акт божественного, следовательно, христианского провидения. Пророчица Либуше в хронике Мариньолы приобретает черты ветхозаветной сивиллы, предсказавшей рождение Иисуса Христа [12, в. 502]. Благодаря такому литературному построению династия Пршемысловцев обретает оттенок христо-подобия. Наиболее наглядно эта идеологема выражена в выдающемся памятнике

чешской монументальной живописи — росписях капеллы св. Екатерины в Зноймо (1134), где по заказу местного князя, претендовавшего на пражский престол, были изображены сцены пророчества Либуше и призвания Пршемысла-пахаря, причём в общей композиции росписей эта сцена расположена непосредственно под сценой Благовещения, что семантически означало христоподобие чешской правящей династии [13, в. 116-120]. Отметим также, что идеологема богоизбранности, имевшей место, согласно хронистам, ещё в дохристианские времена, резко выделяет чешских Пршемысловцев на фоне не только других чешских знатных родов, но и соседних правящих домов, подчёркивая приоритетное положение Пршемысловцев, особое предначертание их судьбы. Для идеологии чешского общества это означало особую связь подданных с богоизбранной династией, осуществляемую посредством подчинения, послушания. Поэтому сопротивление, прежде всего чешской знати, что на деле происходило весьма часто, под пером хронистов приобретало оттенок богопротивных деяний.

Во-вторых, на первом, досвятовацлавском этапе формирования чешской государственной идеи возникает положение о тесном союзе центральной власти и её подданных. Близость княжеской, затем королевской власти и всего общества усиливается автохтонным генезисом правящей династии, которая к тому же происходит не из среды знати, а из простого крестьянства. Эта черта акцентируется родом занятий Пршемысла-пахаря. Хронисты нигде не говорят о языческой семантике фигуры землепашца, в отличие от современных исследователей, подчёркивающих сакральный статус пахаря в традиционной культуре [8,0.650-658; 18, в. 113-116]. Христианские хронисты, очевидно, этого просто не знали. Их интересует другое — простонародное, крестьянское происхождение династии. На этом строится мифологема родства верховной власти и простого народа, исключающая социальное противостояние, классовую борьбу и создающая в свою очередь мифологему, близкую к широко распространённым представлениям о «крестьянском царе». Образуется связь по схеме: монарх - народ (крестьянство), в которой знать (будущая шляхта) оказывается вне этой сакрализированной связи. Поэтому в отношении знати монарх должен править твёрдой рукой. Тезис о подчинении знати («оптиматов», т. е. «лучших людей») жёсткой «мужской» власти Пршемысловцев вложен Козьмой Пражским в уста самой Либуше [11,8.16], что обусловливает нелегитимность любого сопротивления монархической власти со стороны знати.

Символом «лапотного» происхождения чешских монархов у хронистов становятся реальные предметы — лапти и сума лыковая, принадлежавшие Прше-мыслу-пахарю, которые в назидание должны демонстрироваться его потомкам во избежание отрыва власти от народа. Сакрализация этих предметов происходит при Карле IV в середине XIV в., когда они вводятся в обряд коронации чешских королей [4, о. 55-56]. Интересно отметить, что мифологема пахаря у Козьмы Пражского свободна от древнеримских исторических реминисценций (призвание Цинцинната от плуга к императорской власти), которые были бы вполне уместны в чешском контексте.

Пршемысловская легенда во многом основывается на идее общеславянского этногенеза. В легенде о Либуше присутствует лишь один её аспект — родство чешского и польского этносов, происходящих от одного корня. Это Крок или Крак — основатель Кракова, выступающие в одних источниках как единое лицо, а в других как разные лица, находящиеся в родственных отношениях. Это представление было впоследствии востребовано и активно использовано чешской внешней политикой при последних Пршемысловцах (Вацлав II и Вацлав III были избраны королями Польши) и при Карле IV, когда в дипломатической переписке с Казимиром III акцентировалось положение о том, что поляки являются младшими братьями чехов [6, с. 36] (здесь также присовокуплялось влияние легенды о трёх славянских братьях).

Чешская этатизационная легенда в сознании чешского общества, выраженного в хронистике, стала основой идеи целостности этого общества, при существовании определённой социальной дифференциации, и первенствующего положения чехов как этногосударственного организма во всём регионе Центрально-Восточной Европы, помимо отмеченного влияния на чешское историко-культурное сознание и художественную культуру.

Обобщая тексты хронистов, можно выделить следующие аспекты легенды

о Либуше и Пршемысле как основополагающем предании о генезисе чешской государственности.

- установление прямой связи князя с народом, минуя знать, что формировало представления о народном, «крестьянском» монархе;

- подчёркивание автохтонности верховной власти в Чехии, что позднее, в хронике так называемого Далимила, стало основанием чешской ксенофобии.

Однако в то же время персона Пршемысла отделяется от простого крестьянства благодаря описываемым хронистами пророчествам, чудесам и волшебству, относящимся к фигуре Пршемысла, что подчёркивает божественную предначер-танностъ его избрания и тем самым отдаляет его от простого крестьянства. Пахарь оказался совсем не простой. Однако сакрализованные обстоятельства и детали его избрания не загораживают главной идеи: чешские властители происходят из автохтонного крестьянства, т. е. не принадлежат ни к завоевателям, ни к знатным слоям общества.

Таковы основные, общие положения легенды, присутствующие во всех её вариантах.

Наиболее известный исследователь пршемысловской легенды Д. Тршештик справедливо отметил, что первоначальный смысл легенды — это возникновение чешского государства [18, в. 161], однако именно этот аспект он менее всего проанализировал в своих книгах «Мифы племени чехов» [18, в. 99-167] и «Начала Пршемысловцев. Вхождение чехов в историю (530-935)» [19]. Он также абсолютно правильно определил характер легенды: она изначально была легендой «политической», поэтому постоянно актуализировалась [18, в. 166), но в его работах анализ актуализации легенды кончается Козьмой Пражским, мы же только начинаем с его «Чешской хроники».

Главная цель данной статьи — анализ содержания текста легенды в каждом памятнике чешской средневековой хронистики и их сопоставление. При этом главное внимание обращается на инновации, содержащиеся в текстах, которые были детерминированы временем их возникновения и актуальными задачами.

Впервые пршемысловская легенда в её «классическом» виде, со всеми элементами, предстаёт на первых страницах первой чешской хроники, написанной на латинском языке каноником Козьмой Пражским в начале XII в. (само сочинение обстоятельно исследовано [1, о. 49-55, 65-67; 16; 17; 20, в. 518-520]. Каковы в данном случае были источники Козьмы, остаётся для современных историков загадкой. Д. Тршештик пытался доказать, что это была Легенда Кристиана, что нам не представляется убедительным, и ряд других устных и письменных источников. Можно лишь логически предполагать, что Козьма опирался на уже существовавшую устную династическую традицию Пршемысловцев. Судя по идеологической значимости самой легенды, представляется маловероятным его полное авторство, которое было бы в таком случае чистой инновацией, что противоречит стилю исторического мышления средневековых хронистов. Д. Тршештик обоснованно полагает, что старое предание было переделано в X в., чтобы обосновать власть рода Пршемысловцев с центром в Праге над всей Чехией, а затем оно уже было переработано Козьмой [18, в. 165].

В «Чешской хронике» Козьмы Пражского легенда изложена в III—IX главах

I книги [11]. Сначала говорится о «демократии» языческих чехов, не знавших частной собственности, криминальных преступлений и оружия, кроме стрел для охоты на зверя, затем констатируется деградация этого состояния и появление частной собственности и грехов, с нею связанных. В этих условиях появляются старейшины племени как самые уважаемые или богатые люди, советующие соплеменникам, как тем поступать, делая это без принуждения и системы осуществления власти. Используя современную терминологию, это состояние можно назвать разложением

родоплеменного строя. В числе старейшин упоминается Крок — отец Либуше, основавший град у деревни Збечен [11, в. 13-14]. Так Козьма уже в начале своего повествования увязывает историю с современной ему топографией и ландшафтом.

О Либуше сначала говорится также как об основательнице мощного града у леса, тянущегося к этой же деревне Збечен, который в честь своей основательницы получил название Либушин. Далее хронист описывает достоинства Либуше, акцентируя её пророческий дар, позволивший чешскому народу избрать её своим судьёй. Однако при этом Козьма говорит, что пророчествование плохо отразилось на её судьбе. Эти слова хрониста не очень понятны. Что он имел в виду: то, что её избрали судьёй, или же то, что она по пророческому вдохновению указала на будущего чешского князя и, соответственно, своего мужа, тем самым лишившись статуса лидера племени? Козьма сравнивает Либуше с Кумской сивиллой [11, в. 16-17], что для сведущего в христианстве читателя сразу ассоциировалось с пророчеством о рождении Иисуса Христа. Так, уже в начале изложения легенды видна её христианизация задним числом, необходимая для концепции богоизбранности чехов и континуитета их истории, когда языческий период не противопоставляется христианскому, а позиционируется как его пролог.

Идиллия мудрого правления Либуше прерывается спором двух богатых и знатных мужей из-за границы их полей, приводящим к утверждению мнения у всего племени чехов о необходимости перемены способа правления, т. е. переходу к княжеской власти. Имущественный спор, относящийся к категориям собственности и богатства, осуждаемым Козьмой как греховные с христианских позиций, имеет следствием переворот в общественном развитии, приведший к установлению сильной княжеской власти и новых законов, соответствующих уже значительно стратифицированному обществу. Возникает чешское государство и одновременно правящая династия. В чём состояла причина перехода к новой форме правления и организации чешского общества, по тексту Козьмы определить довольно затруднительно. По этому поводу Д. Тршештик выдвигал ряд соображений, анализировать которые в данном случае мы не будем, так как это уведёт нас от темы.

Либуше открыто обозначает переход к новому принципу власти и новой социальной структуре, от родоплеменной демократии к монархии и средневековому обществу. Она говорит на вече о будущем князе, который установит сильную княжескую власть и создаст новую, более развитую структуру социума. Она прямо перечисляет социальные группы и профессии, новые налоги. Характерно, что в этом перечне будущих социальных слоёв нет шляхты, но есть военные должности, которых у «демократических» чехов ещё не существовало, — полковник и сотник [11, в. 18].

Вече, на которое собралось всё племя чехов, одобрительными криками подтверждает своё желание перейти к княжеской форме правления. Так в чешской хронистике появляется историческое обоснование выборности монарха, которая в реальной политической жизни осуществлялась с большими оговорками, но входила в основной корпус прав и привилегий чешского государства [23, в. 155].

Затем Либуше в пророческом экстазе говорит о том, где именно и кого именно следует искать, чтобы предложить этому мужчине княжеский престол: у деревни Стадице пашет пахарь Пршемысл, который и будет князем и её мужем. Она также обращает внимание на семантику его имени, означающего по-чешски «мудрый», «думающий», по-латински ргаетесШапв, superexcogitans [11, в. 18]. Д. Тршепггик верно заметил, что требования дать им князя, т. е. изменить форму правления, исходит от всех чехов как племени, Либуше лишь указывает, кого именно надо позвать на княжение [18, я. 106]. Привести послов к будущему князю должен конь Либуше, который, по её словам, хорошо знает дорогу [11,8. 19].

В описании Козьмой подготовки посольства чехов к Пршемыслу есть противоречие, которого он не скрывает. Само пророчество Либуше о будущем князе представлено как боговдохновенное, однако тут же происходит явное снижение статуса пророчества, так как в словах о коне, уже знающем дорогу, сквозит явный намёк на предварительный сговор Либуше и Пршемысла. На это обратили внимание некоторые люди, присутствовавшие на вече, заподозрив срежиссированность избрания князя. Козьма предлагает иронично относиться к таким сплетням. Он говорит, что пусть им верит еврей Апелла [11, 19]. Это одиозная личность, хорошо известная в Чехии. Он был выкрестом, стал советником и помощником чешского князя, но в 1125 г. вернулся в иудаизм и совершил святотатство: разбил алтарь и утопил хранившиеся там святые мощи в отхожем месте [11, в. 200]. Остаётся непонятным, зачем Козьма пересказывает сплетни. Скорее всего, они входили в устное предание, отражая скептицизм некоторых представителей знати по отношению к династии Пршемысловцев. Так или иначе, но амбивалентность смысла здесь сохраняется.

Далее, в сцене призвания Пршемысла на княжение мы видим у Козьмы явные политические и христианские реминисценции. Будущий князь призывается в прямом смысле слова от сохи, что акцентирует его связи с крестьянством и родной землёй, создавая патриотический топос, усиливающийся ещё тем, что уже во времена Козьмы существовала деревня под названием Стадице. Пршемысл втыкает в землю палку, тут же процветшую. Это — явная аллюзия на евангельскую сцену сватовства св. Иосифа к Деве Марии. Тем самым брак Либуше и Пршемысла наделяется христианской символикой, в ретроспекции долженствующей показать истоки богоизбранности династии. Палка процветает тремя ветками, из которых две засыхают. Сам Пршемысл трактует это как утверждение в последующем принципа примогенитуры, иначе Чехия имела бы столько властителей, сколько было бы произведено на свет княжеских сыновей [11, в. 20]. Это — явная политическая инвектива Козьмы, поддерживавшего принцип передачи пражского трона от отца к старшему сыну в условиях XI—XII вв., когда, как принято выражаться в современной чешской историографии, «было слишком много князей» и все они вели междоусобные войны за пражский трон. Здесь легенда под пером Козьмы явно приобретает политическую актуальность.

В главе VII содержится рассказ о лаптях Пршемысла-пахаря (сума лыковая у Козьмы отсутствует, она появится в более поздних текстах) и приводится его наставление своим потомкам — взирая на эти лапти, при коронации не забывать

о своём простонародном происхождении и поэтому не зазнаваться, оставаться близкими к народу. Как представляется, эта идеологема близости верховной власти к народу, символизируемая простым предметом крестьянского обихода, по этому случаю сакрализируемому (ещё в системе языческих представлений, которые сохранятся и в государственной символике времён христианства), не имеет аналогов в этатизационных и династических преданиях остальной средневековой Европы. В этом чешская легенда уникальна. Более того, на основе этой мифологемы близости формируется идеологема тесной связи народа и монарха, получившая затем очень сильное подкрепление с формированием культа св. Вацлава и ставшая частью чешской идентичности.

Козьма прославляет Пршемысла как законодателя, подчинившего племя чехов не только своей сильной власти, но и законам, по которым страна управляется до сих пор [11, s. 23]. Здесь важен момент соединения сильной власти монарха и правления по законам, что объединяет властный и юридический принципы правления. Первая фаза этатизационного процесса завершилась, таким образом чехи вошли в число цивилизованных народов Европы.

Но, с точки зрения чешского средневекового этногосударственного патриотизма, этого недостаточно. Поэтому хронист вкладывает в уста Либуше ещё одно пророчество, явно им самим сочинённое. Княгиня-сивилла предсказывает основание города Праги, его расцвет и будущее величие чехов и их страны. Как уже говорилось, Д. Тршештик видит здесь апологию власти и верховенства в Чехии рода Пршемысловцев. Это верно, но недостаточно для более полного объяснения этой «патриотической оды». Собственно говоря, перед нами наиболее патриотический по содержанию текст раннего чешского Средневековья. Кроме будущего процветания столицы Козьма, как христианский автор, делает также акцент на появлении в Чехии двух национальных святых—князя Вацлава и пражского епископа Войтеха, которые не только станут известны своей святостью, но и прославят на весь мир свою родину совершаемыми ими чудесами. Приведу это место в своём переводе: в Праге «в будущие времена появятся две золотые оливы, которые своей кроной вознесутся до седьмого неба и на весь мир воссияют своими чудесами. Будут их почитать жертвами и дарами и будут поклоняться им все поколения чешской земли и другие народы. Одна из них станет известна как Major Gloria, по-чешски Vetsi slava (т. е. Вячеслав — старославянская форма имени Вацлав. — Г. М.), а вторая — как Exercitus Consolatio, по-чешски Voje i^cha (Войтех. — Г. М)» [11, s. 24]. Так у Козьмы парадоксальным образом языческая пророчица вещает о будущих чешских христианских святых, которые прославят Чехию. Но Либуше не только языческая пророчица, уже уподобленная Кумской сивилле, она также чешская княгиня. Вкладывая в её уста данное предсказание, Козьма стремится к объединению государственной и церковной традиций, показывает, что вершина славы чехов находится не только в светской сфере, но и в церковно-христианской. Тем самым он методом ретроспекции подводит базу под культ св. князя Вацлава, в котором объединяются чешская государственная и христианская традиции для создания образа святого, прославленного во всём христианском мире. Но вдруг, как бы вспомнив

о языческой принадлежности Либуше, Козьма пишет, что она бы и дальше говорила, если бы «адский пророческий дух» не покинул её [11, в. 24]. Тем самым Козьма противоречит сам себе, ведь ранее он уподобил Либуше Кумской сивилле, а теперь её устами предсказал славу Чехии и её особо почитаемых святых. В итоге, вышло, что адский дух предрекает христианскую славу Чехии, что явно нелогично. Как можно объяснить непоследовательность Козьмы, нам непонятно, тем более что далее в тексте не происходит снижения образа Либуше, когда хронист переходит к другим сюжетам, с нею связанным.

В хронике Козьмы есть ещё много деталей, относящихся к избранию Прше-мысла, но мы не будем на них останавливаться, так как они не имеют существенного значения.

Хроника Козьмы Пражского сформировала легенду о призвании Пршемысла-пахаря на княжение как основное чешское государственное предание. Последующие хронисты повторяют сюжет легенды, прибавляя или убавляя отдельные детали. Во Втором продолжении хроники Козьмы Пражского (XII в.) очень кратко пересказываются основные сведения, приводимые Козьмой. Есть небольшая деталь: просто констатируется, что конь Либуше знал дорогу в Стадице, сплетен не приводится. Сама легенда излагается в конце повествования этого анонимного хрониста как своеобразный эпилог [15, в. 186-189], подчёркивающий политическое значение легенды. За ней идёт лишь перечень чешских князей — потомков Либуше и Пршемысла.

Хроника так называемого Далимила (начало XIV в.), как известно, содержит в себе идеологему чешского этнопатриотизма, иногда принимающего экстремальные формы [1, с. 59-62]. Этатизационной легенде хронист отводит значительное место: ей посвящены главы III—VII, СУ1. В отличие от хроники Козьмы, где главы не имеют названия, Далимил даёт заголовки, краткие и ёмкие, позволяющие без труда найти нужное место в его чешскоязычном поэтическом тексте. В главе III «О мудром отце Либуше» рассказывается, по Козьме, не только о происхождении обоих, но и о народном вече чехов, потребовавших найти для племени князя. Здесь сразу обращает на себя внимание новация Далимила. У него чехи говорят, что в своей среде они не знают достойного человека, поэтому просят Либуше указать им, из какой страны взять князя [14, в. 23]. В следующей главе «Пророчество Либуше» она предупреждает чешский народ: не желайте себе чужеземца, он легко вас погубит. Далее следует инвектива против иностранцев, выходцев из других стран и обоснование того, что каждый народ должен иметь правителя из своей среды [14, в. 23—24]. Такая новация была чрезвычайно актуальна после пресечения по мужской линии династии Пршемысловцев в 1306 г. и после нескольких лет смуты, в которой принимали участие князья из Германии, избрания на чешский королевский трон представителя иностранной династии Люксембургов Иоганна (Яна), получившего чешскую корону вместе с рукой женской представительницы рода Пршемысловцев Элишки. Прямые аналогии брака Либуше с избранием нового чешского правителя напрашивались сами собой, что хронист и осуществил, акцентировав политическую актуальность темы и усилив патриотическую идеологию в её репрезентации [5].

В разделе той же главы, озаглавленном «О коне Либуше», Далимил говорит

о том, что послы должны идти за конём Либуше и следить: около кого он остановится, тот и будет князем. Нет ни слова о сплетнях, связанных с добрачными отношениями Либуше и Пршемысла. Тем самым Далимил изменяет статус события, прямо говоря, что выбор князя происходит по указанию Провидения [14, в. 24].

В плаве V о нахождении Пршемысла-пахаря и о дереве, выросшем из его палки, вместо трёх распустившихся ветвей, как у Козьмы, фигурируют пять. В следующей главе сам Пршемысл объясняет это так. У его потомка — чешского князя — будет пять сыновей, но останется жить лишь один, зато прекрасный. В этой главе особое значение имеют слова Пршемысла о своём простонародном происхождении. Он говорит, что сухая палка означает его сельское происхождение. То, что она быстро процвела, предзнаменует то, что династия Пршемысловцев станет королевской [14, в. 25-26]. Козьма об этом, конечно, знать не мог. Далимил уже знает, поэтому наделяет Пршемысла пророческим даром. Пророчество о том, что чешские князья станут королями, у Далимила усиливает фигуру Пршемысла. Это легитимизирует крутое правление «железной рукой», о котором он предупреждал послов в предыдущей главе.

Далимил, в отличие от Козьмы, не говорит подробно о будущей социальной структуре государства и его законах. Он лишь констатирует, что Пршемысл и Либуше дали народу закон [14, в. 27]. Очень характерно, что по сравнению с Козьмой у Далимила Либуше также становится законодательницей. Здесь можно усмотреть актуальный политический намёк на Элишку Пршемысловну, на равных вступающую в брак с новым чешским монархом и этим осуществляющую трансляцию чешского права, возникшего при Пршемысловцах, которое новый властитель, как положено по традиции, клянётся соблюдать.

Пророчество Либуше даётся Далимилом по Козьме, в нём есть слова о будущей славе чешских святых Вацлава и Войтеха, но особый акцент, в отличие от Козьмы, Далимил делает на грядущем величии Праги как столицы Чехии, т. е. на светской, государственнической составляющей идеологемы чешского патриотизма. Он прямо говорит, обыгрывая семантику топонима «Прага», происходящего от слова «порог» (чеш. ргаЬ), что сделал ещё Козьма, о том, что пред ней, как перед порогом, будут склонять голову князья и короли, люди сильные, как львы. Либуше называет Прагу «своим городом», которому будет воздаваться честь и хвала [14, в. 27-28]. Этим автор, как представляется, подчёркивает приоритет «местной» женщины, передающей бразды правления своему, но всё же пришлому, из деревни Стадице, мужу, что опять же содержит намёк на брак Элишки с Иоганном Люксембургом и первенствующее значение Праги как исконно чешского, либушиного города. В этнодемогра-фической ситуации времён написания хроники Далимила, когда количество немцев в столице было особенно велико, этот акцент приобретал острую актуальность, усиливая этническое противостояние.

Реминисценция простонародного происхождения династии содержится в главе ХЫ «О сельской княжне Божене». В ней рассказывается о том, как князь Олдржих взял в жёны простую крестьянку, красавицу Божену. Разгневанным вельможам князь советует вспомнить о крестьянском происхождении Пршемысла — основателя династии. Актуализация этого мотива дополняется этнопатриотической идеей превосходства чехов над немцами: Олдржих говорит, что лучше жениться на скромной чешской селянке, чем на немке, хотя бы и императрице, которая явно будет способствовать усилению немецкого элемента в стране [14, в. 77-78].

Пророчество Либуше о будущей славе чехов и сам её выбор мужа-князя автор вспоминает («помни, что говорила Либуше») в главе СУ1, когда говорит о браке Элишки Пршемысловны с Иоганном Люксембургом. Эта глава заключительная в Хронике Далимила, поэтому она имеет особое политико-идеологическое значение. Здесь обращение к чешской этатизационной легенде вновь звучит в этнопатрио-тическом контексте.

В «Збраславской хронике» аббата Петра Житавского [1, с. 56-58], завершённой около 1332 г., имеются политические аналогии, аллюзии, восходящие к прше-мысловской легенде. Сам ранний период чешской истории в хронике не рассматривается. Пётр Житавский пишет, что нынешние времена, т. е. 1320-1330-е гг., сходны с первоначальными, но никак это не аргументирует. Он, как и Далимил, сравнивает брак Либуше с браком Элишки Пршемысловны [21, в. 88]. Говоря об управителе государства гетмане (с 1331 г.) Олдржихе Плуге из Рабыггейна, у которого в гербе был изображён плуг (по-чешски р1иЬ), он сравнивает его с Пршемыслом-пахарем и характеризует как «мужа усердного», соблюдающего законы, установленные с давних пор [21, в. 388], т. е. со времён основателя династии. Тем самым хронист возвеличивает этого вельможу. Поэтому непонятна позиция автора комментариев к изданию хроники известного чешского историка 3. Фиалы, считающего, что, упоминая плуг, Пётр Житавский хотел принизить гетмана, потому что церковные феодалы, к которым относился аббат Збрасловского монастыря Пётр, всегда принижали крестьян [21, в. 15]. Здесь, как мы видим, марксистский классовый подход к истории помешал крупному исследователю объективно интерпретировать источник.

Пршемысловскую легенду великолепно знала чешская знать, что подтверждает следующий рассказ хрониста. В 1306 г. при обсуждении аристократами кандидатур на освободившийся чешский трон сторонник кандидата от Габсбургов Добеш (Тобиаш) из Бехине в насмешку сказал, что если остальная знать не хочет короля-иностранца, то пусть Элишка, как некогда Либуше, пошлёт в деревню Стадице и выберет себе мужа из тамошних крестьян. В ответ на такое оскорбление государственно-династического предания один из Лихтембурков убил Добеша на глазах епископа Яна из Дражиц [21, в. 136-137, 441—442], затем ставшего выдающейся фигурой чешской культурной и церковной жизни. Смысл этого инцидента состоит в том, что никому не позволено смеяться над простонародным местным происхождением династии, это — часть патриотического сознания.

В эпоху Карла IV (середина XIV в.), сына Элишк