Спросить
Войти
Ф. Корни
РАССКАЗЫВАЯ ОКТЯБРЬ: ПАМЯТЬ И СОЗДАНИЕ БОЛЬШЕВИСТСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ (Реферат)
F.C. Corney
Telling October: Memory and the making of the Bolshevik revolution. - Ithaca: Cornell univ. press, 2004. - 301 p.
Монография американского историка Фредерика Корни представляет собой пример современного культурно-исторического подхода к изучению политического феномена. Непривычное для нашего читателя название книги (в том числе и с точки зрения русской грамматики) полностью отражает ее содержание, но требует определенного разъяснения. В основе исследования лежит тезис о том, что Октябрьская революция является событием, сконструированным постфактум. При этом главным инструментом в создании логичного и цельного мифа об Октябре был многолетний процесс «рассказывания» о событиях 1917 г., в ходе которого постепенно вырисовывались и выявлялись основные узловые моменты и контуры этого сюжета. Таким образом, в понимании автора «создать Октябрь» означало его «рассказать».
Ключевым в книге является термин «нарратив», который обозначает в данном случае не просто «историческое повествование», «изложение фактов», а в соответствии с представлениями новой культурной истории подчеркивает коммуникативный характер связного сюжетно-тематического рассказа, в создании которого участвуют и рассказчик, и слушатели, воспринимающие и интерпретирующие его тем или иным образом. (Именно в этом заключается отличие «нарра-тива» от мифа.) При этом «рассказывание» о том или ином событии
может происходить не только посредством устной или письменной речи. Как пишет автор, об Октябре рассказывали газеты и листовки, исторические труды и школьные учебники, детские буквари и книжки. О нем можно было услышать в митинговых речах, на агитпоездах, увидеть его в музеях и архивах, на фотографиях и в кинофильмах. Более того, об Октябре «рассказывали», пусть и опосредованно, «красные» похороны, демонстрации и торжества в честь революции. Постепенно обрастая множеством различных свидетельств, фактов и документов, Октябрь в конце концов оформился как событие, «давшее начало» государству Советский Союз (с. 10).
В своем исследовании автор исходит из того, что все революционные режимы стремятся к легитимации путем создания нарративов о своем происхождении и основании государства (foundation narratives), которые неустанно перерабатываются и становятся составными частями общественного организма, стирая из памяти и оттесняя на задний план альтернативные исторические нарративы. Процесс этот занимает довольно много времени, в ходе него постепенно происходит выделение ключевых символов и сюжетов, и историческое повествование о рождении государства поднимается на уровень мифа. Могущество и власть над индивидом подобных легендарных рассказов несомненны: национальная идентичность человека, его жизненный опыт и память неразрывно связаны с представлениями об истории своей страны, - отмечает Ф. Корни (с. 1). Анализируя архивные источники, публикации, фильмы и празднества первых лет революции, а также исторические труды того времени и мемуары, он исследует то, что названо в книге «групповой динамикой артикуляции памяти» (с. 216) - сложный процесс создания в 1917-1927 гг. официального нарратива Октябрьской революции, в который было вовлечено практически все население страны.
В первой части книги рассматривается репрезентация Октябрьской революции в 1917-1920 гг., когда революционеры всех мастей, и не только большевики, использовали официальные церемонии и празднества для того, чтобы донести до населения эстетику и драматическую сущность Октября. Во второй части отражается произошедшее после окончания Гражданской войны смещение акцента с театрализации Октября к его институционализации в исторической памяти, когда режим большевиков взял в свои руки сбор материалов и написание истории революции. В заключение рассматривается личный опыт современников Октября, от школьников до видных революционеров и деятелей искусства, в том числе коллективные вечера
воспоминаний, которые характеризуются как важнейший инструмент создания новой советской идентичности. Автор постоянно фиксирует те изменения, которые происходили в представлениях людей о революционных событиях и своей роли в них под влиянием коллективного «вспоминания» Октября и артикуляции его в исторической памяти народа. В «Эпилоге» пунктирно прослеживается присутствие романтического мифа об Октябрьской революции в сознании советских людей вплоть до момента крушения коммунизма.
Способность советской России к «мифологизации собственной истории» оказалась чрезвычайно высокой, и сотворение невероятно притягательного, даже «чарующего» мифа об Октябре признается многими специалистами как «одно из ее величайших достижений», пишет Ф. Корни. Тем не менее, хотя создание основополагающего нарратива об Октябре по существу являлось легитимирующим процессом, только освобождение его от «смирительной рубашки» дебатов о легитимности революции и советского режима, а также осознание историками его мифологического характера позволит сделать русскую революцию объектом истинно научного анализа, считает автор (с. 5).
Свою повествовательную силу нарратив об Октябре получил от современной (modern) идеи революции, ведущей происхождение от французских просветителей. Со времен Французской революции формировался комплекс идей и понятий, тот словарь, те символы, которые позволяли определить произошедшие события как настоящую, истинную «революцию». И хотя большевики, и особенно Ленин, добавляли в освященный годами «революционный сценарий» (revolutionary script) много элементов, которые диссонировали с традицией, пишет автор, сами они считали себя преемниками парижских коммунаров, которым все же удалось реализовать и довести до успешного конца пролетарскую революцию, предсказанную Марксом и Энгельсом (с. 8).
Октябрьская революция рассматривается в книге не столько как событие, сколько как смыслообразующий процесс, т.е. процесс придания определенной формы хаосу текущих событий, объясняющий их тем или иным образом и в итоге создающий достаточно стройную картину недавнего прошлого. В соответствии с современными представлениями о сконструированности нарративов традиционное понимание фактов как отражения реальности утратило свое значение, и на передний план выходит репрезентация, «проигрывание» событий прошлого. Не отрицая множества сумбурных и беспорядочных собы-
тий, имевших место в октябре 1917 г., автор указывает, что именно хаос происходившего и явился основой для создания двух столь разных по своему характеру историй - истории победителей-большевиков о нарастании революционной активности масс, вылившейся в «драматическое освобождение от старого строя», и рассказа «проигравших» о «героическом противостоянии русских патриотов атакам кучки выскочек на основы русской государственности». Как отмечает Ф. Корни, сосуществование двух нарративов об одном и том же событии ставит под вопрос саму реальность этого события.
Он прослеживает процесс борьбы двух видений и репрезентаций Октября (революция или заговор), который начался сразу же после смены политической власти и включал в себя многие средства из идеологического арсенала. Главную роль в формировании общественного мнения и, более того, понимании населением происходящих событий играла пресса и другие средства агитации и пропаганды. Именно так создавалась основа, рамки для «понимания» гражданами происходящего, т.е. шел процесс «приписывания значения» тому или иному событию. Даже непосредственные участники революции, отмечает автор, узнавали о «значении» того или иного эпизода постфактум, из речей на митингах, прокламаций и листовок, которые наводняли Петроград и Москву в первые революционные дни (с. 15).
Сразу же после захвата большевиками власти встал вопрос о легитимности, которая в тот момент подразумевала легитимность революционную. То есть задачей большевиков являлось доказать, что была совершена настоящая революция, а не военный переворот в духе латиноамериканской хунты, как утверждали эсеры и меньшевики. Социалисты указывали на «искусственность», сфабрикованный характер произошедшего события, в котором, в отличие от Февральской революции, отсутствовали необходимая для истинной революции «страсть» и «стихийность», не говоря уже о поддержке масс и выражении их исконных интересов (с. 25-26). Уже современниками было отмечено, что революцию создали «не прокламации, не пылкие призывы, а статьи и фельетоны». «Бумажной» называли Октябрьскую революцию обе стороны еще и потому, что ей предшествовали длительные дебаты по вопросу о подготовке и характере выступления.
Характерно, что и через десять лет после первых споров в прессе режим большевиков по-прежнему доказывал, что в октябре 1917 г. произошла революция - событие мирового масштаба. Позиция их противников, которые оказались в положении проигравших, была явно более слабой. Доказывая, что в октябре 1917 г. произошла не рево-
люция, а заговор, они были вынуждены лишь реагировать на репрезентации большевиков. Их нарратив не обладал всеми достоинствами революционной риторики о героической борьбе и страданиях трудового народа, которую так удачно использовали большевики. Их вариант рассказа не был нагружен символами и образами и, соответственно, не воздействовал на эмоции и воображение. И если первый нарратив мог быть использован для выражения драматизма, страстей и эмоций, заставляя людей сопереживать и часто даже перестраивать соответствующим образом собственные автобиографии, то второй не мог предложить ничего, кроме «стерильности, авантюризма и бесцельности». Особенно бледно выглядел нарратив о заговоре в той его части, которая касалась взятия Зимнего дворца. Рассказ о трагическом разграблении сокровищницы культуры по силе своего воздействия не выдерживал никакого сравнения с яркой картиной « штурма Зимнего».
Успешность нарратива зависит от того, насколько ему удается вовлечь население в процесс его создания - в конечном счете, в процесс конструирования « прошлого», пишет Ф. Корни (с. 3). Большевикам удалось создать такой революционный нарратив, который переживался на уровне личной и групповой памяти. Он обеспечил людей тем языком, которым они выражали свои воспоминания.
Однако « легенда о революции» не появилась сразу же в готовом виде, а прошла несколько этапов в ходе своей разработки. В ходе горячих дискуссий первоначальная структуризация нарратива об Октябре шла по нескольким направлениям: сотворение революционной традиции (история большевизма и предшествовавших ему течений), выделение отдельных географических пунктов, в которых «делалась революция» (Смольный), и узловых событий, которые явились ключевыми для победы большевиков. Большевики нуждались в символе революции как драматического и динамичного события, символе, посредством которого они смогли бы представить публике в эмоциональном ключе революционную сущность Октября. Им нужна была своя Бастилия, пишет автор, подчеркивая тем самым ту преемственную связь с Французской революцией, которая ощущалась тогда всеми, независимо от идеологических пристрастий (с. 32).
Действительно, сюжет о взятии Зимнего дворца стал одним из дискуссионных и претерпел ряд существенных изменений, прежде чем вошел в революционный нарратив на правах важнейшего события, олицетворявшего порыв масс. Автор прослеживает процесс формирования этого «рассказа», в котором участвовали и победители, и проигравшие. Изначально символическое значение Зимнего дворца,
в отличие от «демонизированной» Бастилии, было очень скромным: в лучшем случае он символизировал политическое бессилие - сначала самодержавия, а затем разместившегося там Временного правительства. Совсем иначе дело обстояло с Бастилией, разрушение которой было «долгожданным», «предсказанным» событием. Как было показано исследователями Французской революции, «в основе своей банальное, не имевшее военного значения событие 14 июля 1789 г. в Париже стало символическим взятием Бастилии и доминирующим образом в представлениях народа о Французской революции, потому что философы и писатели долго готовили его к этому». А после разрушения тюрьмы во исполнение их предсказаний этому событию посвятили огромное количество изобразительных и письменных текстов. Так что символ в данном случае не только оправдывал, но и провоцировал символический акт (с. 80). Таким образом, в случае с Зимним дворцом большевики испытывали значительные трудности.
Важнейшей вехой на пути превращения взятия Зимнего в революционный символ стало театрализованное представление, организованное Н. Евреиновым и рядом других режиссеров, художников и музыкантов на Дворцовой площади 8 ноября 1920 г. Действо начиналось июльскими днями 1917 г. и заканчивалось штурмом дворца восставшим народом, причем, как и в большинстве других массовых спектаклей первых революционных лет, большевики в сюжете почти не присутствовали, а главным действующим лицом были рабочие. В нем участвовало около 8 тыс. человек при огромном стечении зрителей (с. 76-77). И хотя эмоциональное воздействие таких массовых празднеств на зрителя ставилось под сомнение даже его организаторами, их роль в формировании революционного нарратива несомненна. Автор фиксирует постепенное нарастание драматизма в воспоминаниях участников и руководителей взятия Зимнего дворца (в частности, Подвойского), которое после 1920 г. уже окончательно превращается в этих текстах в «штурм» и приобретает символическое значение (с. 90).
Однако сами большевики, пишет автор, оставались неудовлетворенными массовыми празднествами первых лет революции, в первую очередь потому, что смысл Октября в этих представлениях слишком зависел от капризов футуристов и пролеткультовцев, а также от непредсказуемых реакций их аудитории на городских улицах. Более того, утрачивался основной тезис, сформулированный в работах Ленина 1920 г.: показать руководящую роль партии большевиков -авангарда рабочего класса. Играло здесь роль и еще одно обстоятель-
ство: энтузиазм и страсть первых лет революции постепенно сходили на нет, и, как пишет Ф. Корни, «поэзия революционной репрезентации Октября должна была уступить место прозе его институционали-зации». Грандиозные и драматические «театры воспоминаний» с их живыми, но эфемерными образами отошли в прошлое, и на их место пришли «институты памяти», к которым неизбежно обращается всякий новый режим, если хочет создать материальную основу для своей идеологии.
После окончания Гражданской войны большевики организовывают академии и общества с филиалами по всей советской России, где должно было пройти подготовку новое поколение ученых-марксистов. Там же готовились систематические публикации канонических трудов классиков марксизма-ленинизма, включая Ленина. Были созданы новые архивы, библиотеки и музеи для хранения «памятников» революции. Так был заложен краеугольный камень построения не только социалистического государства рабочих и крестьян, но и новой социалистической науки (с. 93).
Среди новых социалистических институтов выделялась Комиссия по истории Октябрьской революции и Российской коммунистической партии под председательством Ольминского (Истпарт), созданная при Наркомпросе в сентябре 1920 г. и переданная под начало ЦК в декабре 1921 г. Теперь задача написания истории Октября находилась в руках специалистов, старых большевиков, профессиональных революционеров (с. 100-101).
Одной из главных задач Истпарта было собирание документов и материалов по истории революционного движения в целом и Октября в частности. Как жаловался Ольминский, большая доля сохранившихся архивов находилась в руках меньшевиков, которые не могут не исказить историю партии. Такая же позиция была у членов Истпарта по отношению к Обществу изучения истории освободительного движения в России, созданному в 1919 г. в Петрограде при содействии Веры Фигнер и историка Н. Рожкова. М.Н. Покровский выражал сомнения в их способности написать объективную историю революции, поскольку они, не будучи коммунистами, будут отбирать материалы и освещать их со своей точки зрения (с. 106-107). Таким образом, изначально большое значение придавалось характеру источников. Ольминский санкционировал три вида потенциальных источников: партийная литература, декреты и протоколы съездов и полицейские архивы, хотя последние, конечно, сильно искажали, по его мнению, историю партии.
Для воссоздания истории партии на местах была организована система губернских и районных отделов Истпарта, которые должны были собирать материалы и группировать их в соответствии с принятой хронологией. Собирали документы и за рубежом. Собранные документы и артефакты экспонировались в музеях и на выставках, устраивавшихся к очередным годовщинам революции. Для придания истории революции более «живого» характера местным отделам Ист-парта было дано задание искать старых партийцев, большевиков или меньшевиков и побуждать их писать воспоминания либо записывать их рассказы. В качестве основы предлагались анкеты, составленные Испартом под соответствующим углом зрения. Анализируя вопросники начала 1920-х годов, автор указывает, что созданные на их основе «рассказы о революции» были признаны в центре «недостаточными» во многих отношениях. В опубликованных Комиссией к началу 1923 г. 33 книжках об Октябрьской революции, составленных главным образом на основе местных материалов и воспоминаний, было обнаружено достаточно много «отклонений» от директивной линии. А главное, «Октябрь на периферии», с точки зрения центра, не отражал руководящей роли партии, и часто партия «просто отсутствовала» в описаниях событий до 1917 г. (с. 143).
В книге освещаются такие вехи в формировании официального революционного нарратива, как дискуссии по поводу опубликованной в 1924 г. книги Троцкого «Уроки Октября» и «конструирование» партийной оппозиции, что помогло консолидации партии и выработало более четкое определение того, что есть большевизм и сама большевистская партия. Прослеживая постепенное формирование и перестройку нарратива об Октябрьской революции в течение 1920-х годов, Корни отмечает, что он, с одной стороны, «встраивался» в идеологический контекст эпохи, с другой - сам помогал оформлению идеологии большевистского режима.
Смерть Ленина явилась поворотным моментом для партии большевиков, которая стала репрезентировать себя как «ленинская», вдохновляемая идеями ленинизма. В марте 1924 г. Истпарт составил план работы, в котором все революционное движение переосмысливалось в терминах ленинского теоретического и практического наследия. Особое внимание уделялось «провидческому» анализу в трудах Ленина сущности империализма, социалистического государства, аграрного и национального вопроса и других проблем. Кроме того, ленинское наследие анализировалось с точки зрения внутренней истории партии - «собирание партии», раскол, кризис Второго Интер-
национала и рождение Третьего Интернационала и т.д., - что должно было способствовать формированию и разработке концепции о партии профессиональных революционеров. Созданный Институт В.И. Ленина занялся неустанной работой по публикации ленинских трудов, что обеспечивало партию большевиков материалом для «идеологической сплоченности», пишет автор (с. 156-157).
Деятельность Истпарта и других «институтов памяти» вносила свой вклад в конструирование и институционализацию Октября, история которого теперь не ограничивалась описанием октябрьских событий 1917 г., а включала в себя повествование о «родословной» революции - более раннем времени, начиная с 1903 г. Нарратив о дореволюционном периоде изображал Октябрь как кульминацию «органического» революционного движения в Российской империи, направляемого партией большевиков.
Важным событием в создании официальной истории стало празднование двадцатилетия революции 1905 г. - «пролога» Октябрьской революции, которое, в свою очередь, явилось «прологом» к празднованию десятилетия Октября. Впервые после 1920 г., пишет автор, было отпущено столько средств, потрачено столько времени и сил на формирование общих контуров революционного нарратива. Новым было использование кинематографа, который начал, наконец, активно привлекаться государством для пропагандистских нужд (с. 175).
К юбилею было снято несколько фильмов, в том числе «Конец Санкт-Петербурга» Всеволода Пудовкина и знаменитый «Октябрь» Сергея Эйзенштейна. Кульминацией в них явился штурм Зимнего дворца, в результате чего этот символический образ получил изобразительное закрепление и в таком виде вошел в сознание последующих поколений советских людей. В книге анализируются особенности революционного нарратива, сконструированного в этих фильмах, и освещаются дискуссии, сопровождавшие их демонстрацию. В общем и целом, пишет автор, весь проект по «написанию Октября» был обречен попасть в ловушку конфликта между «правдой и поэзией», и в случае кинематографа этот конфликт обнажился наиболее явно (с. 197).
В конечном счете, указывается в заключении, за первые десять лет не удалось создать исторический нарратив о рождении нового государства, во всяком случае в том виде, каким его хотели бы видеть руководители партии. И хотя постепенно он все же был сформирован, партия так и не заняла того мистического положения в советском соз-
нании, как это произошло с Октябрьской революцией. Для тех, кто «строил его храмы», Октябрь был крайне субъективным переживанием, поднятым на уровень мифа. Для последующих поколений он также оказался в высшей степени живым и значимым, основополагающим событием. Романтическое повествование о пролетарской революции наложило свой отпечаток на мировоззрение советских людей, строивших новое государство в соответствии с теми ценностями, которые лежали в основе этого нарратива. И несмотря на постоянные утверждения западных критиков о том, что революция умерла, заключает Ф. Корни, Октябрь как миф занял свое место в исторической памяти России и всего мира и в предстоящих кризисах вполне может возродиться к жизни (с. 220-221).
О.В. Большакова
