Спросить
Войти

«Славянский вопрос» в публицистике М. П. Погодина 1830-1850-х гг.

Автор: указан в статье

русская атлантида

«Славянский вопрос» в публицистике М. П. Погодина 1830-1850-х гг.* 1

Андрей Тесля

Кандидат философских наук, доцент кафедры философии и культурологии социально-гуманитарного факультета Тихоокеанского национального университета Адрес для корреспонденции: ул. Тихоокеанская, д. 136, Хабаровск, Российская Федерация 680035

Email: mestr81@gmail.com

М. П. Погодин в 1830-х — 1850-х гг. был одним из наиболее заметных русских публицистов, претендовавших на роль выразителей доктрины «официальной народности», более того, являвшимся одним из ее создателей. Детальный анализ его взглядов на «славянский вопрос» позволяет раскрыть не только его взгляды по данному направлению русской политики, но и реконструировать понимание им «народности», нациестроительных процессов у южных и западных славянских народов, а отчасти и у велико- и малороссов. Интеллектуальное формирование Погодина приходится на конец 1810 — начало 1820-х гг. — сложившееся в эти годы понимание «народа», исторического процесса и т. п. (представления в духе ранней романтики, постгердеров-ского типа, с сильным влиянием просвещенческой мысли), окажется устойчивым, характерным для суждений Погодина зрелого и позднего периодов. В двух письмах, поданных министру народного просвещения С. С. Уварову (в 1839 и 1842 гг.) и затем в серии писем и записок, созданных во время Крымской войны, Погодин предлагает программу активной поддержки национального движения среди славянских народов, нацеленную на распад Австрийской империи (участь империи Османской мыслится Погодину самой собой разумеющейся). Для этого империя должна активно усвоить националистическую политику, причем узловым становится решение «польского вопроса», как принципиального затруднения на пути привлечения на свою сторону других славянских народов: на протяжении 1830-х — 1850-х Погодин предложит несколько вариантов политики в отношении Польши, от культурной автономии вплоть до предоставления независимости (и поддержания ее притязаний на территории, принадлежащие Австрийской империи и Прусскому королевству). В качестве решающего критерия национальной идентичности однозначно выбирается лингвистический, т. е. язык «простого народа». Анализ взглядов Погодина позволяет сделать вывод, что он был далек от поддержки существующей государственной политики, выступая автором принципиально отличной от нее программы.

По оценке П. И. Павленко, современного биографа Михайло Петровича Погодина, «удивительна и часто непредсказуема судьба неординарных людей: одни из них купаются в лучах славы при жизни, к другим современники бывают равнодушны и их дарования высоко оценивают только следующие поколения, третьи

© Тесля А. А., 2014

© Центр фундаментальной социологии, 2014

1. Исследование выполнено в рамках гранта Президента РФ № МК-2579.2013.6. Тема: «Социальная и политическая философия поздних славянофилов: между либерализмом и консерватизмом».

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. 2014. Т. 13. № 1

117
118

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. 2014. Т. 13. № 1

пользуются популярностью при жизни и оказываются в забвении после смерти. <...> Погодин принадлежит к третьей категории людей — спустя некоторое время о нем забыли, и имя его известно только сравнительно небольшому кругу лиц, прежде всего историкам разнообразного профиля (общественно-политической мысли, литературы, историографии, журналистики, издательского дела и др.)» (Павленко, 2003: 3). Во многом такая судьба справедлива — Погодин был в первую очередь человеком «общественным», горячо отзывавшимся на события современной ему жизни, и вместе с самими современными событиями отошел и интерес к нему. Собственно, еще при жизни он стал скорее «памятником времен прошедших» — столь же горячо отзываясь на текущие события, он судил о них с позиции, уже принадлежащей прошлому: с ним все реже полемизировали, его суждения с течением времени оказывалось проще обойти, проигнорировать, чем вступать в спор. Показателен в этом отношении сюжет, связанный с опубликованием в «Вестнике Европы» серии статей Пыпина (в последующем объединенных в известную работу «Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов»; см.: Пыпин, 1906). Погодин, оказавшись, разумеется, одним из персонажей очерков, отозвался на них (Погодин, 1873), чем создал необычную ситуацию, когда «исторический персонаж» спорит с историком. Не менее характерно, что само описание, сделанное Пыпиным, предполагало не просто временную дистанцию, а отнесенность к «прошедшему прошлому», к реконструкции по «письменным памятникам», когда миновала пора «личных воспоминаний» участников событий.

Если интерес к Погодину как историку сохранялся довольно долго (его взгляды обсуждались в научных публикациях еще в начале XX века, плавно перемещаясь из сферы актуальной исторической науки в ведение историографии), то публицистика Погодина выпала из сферы общественного внимания гораздо быстрее и весьма плотно: даже относительно близкие к нему по взглядам представители так называемого «охранительного» направления отечественной мысли редко ссылались на него. Однако такая ситуация сложилась к концу его жизни — напротив, в 1830-1850-е годы он выступает в качестве одного из наиболее если не влиятельных, то обсуждаемых русских публицистов (и внимание к его историческим трудам отчасти является следствием их как явной, так и скрытой публицистичности). Впрочем, для обстоятельного обсуждения его взглядов в то время имелись препятствия другого рода: Погодин воспринимался как один из «рупоров» доктрины «официальной народности», его издания — в особенности журнал «Москвитянин» (18411855) — находились под покровительством властей, близость его и его неизменного соратника С. П. Шевырева (1806-1864) к министру народного просвещения С. С. Уварову (1786-1855) была общеизвестна и всячески ими подчеркивалась. Они были не только склонны к верноподданическим заявлениям несколько более частого и эмоционального характера, чем было принято (и считалось пристойным) в образованном обществе того времени, но и печатали в том же «Москвитянине» описания летних бесед с министром и ученых досугов последнего в его имении Поречье.

RUSSIAN SOCIOLOGICAL REVIEW. 2014. VOL. 13. NO 1

119

Прижизненная репутация Погодина во многом определила историографическую традицию: статус выразителя «официальной народности» не предполагал детальных разысканий в сфере его идейных воззрений. Никоим образом не собираясь опровергнуть эту репутацию, напомним, что он был не только и не столько сторонником упомянутой «доктрины», сколько одним из ее создателей и интерпретаторов. «Доктрина» представляла собой скорее лишь девиз («православие, самодержавие, народность»), «присоединение» к которому уже предполагало некоторую интерпретацию и осмысление. При этом позиция Погодина во многом сформировалась еще до провозглашения Уваровым «доктрины», и их встреча в 1832 году, при инспекции, тогда еще в статусе товарища министра народного просвещения, Московского университета, оказалась плодотворной для обеих сторон. Они опознали друг в друге единомышленников: и хоть Погодин не примкнул к «официальной системе взглядов», он воспринял ее как выражение собственных взглядов, или, точнее, как движение в том же направлении (см.: Мартынов, 2011: 137). В дальнейшем Погодин будет пытаться — и нередко достаточно активно — повлиять на применение данной программы в аспекте «народности», в практической плоскости, стремясь внушить свои представления правительству (в первую очередь тому же С. С. Уварову) и в то же время действуя непосредственно, осознавая следствия, которые вытекали из принципа «народности» для политики Российской империи.

В. Е. Чешихин в конце XIX века нашел удачное дополнение к пыпинской формулировке — «доктрина официальной народности», назвав взгляды Погодина и Шевырева «вольной школой официальной народности» (Мартынов, 2011: 179). Наибольший интерес — в силу оригинальности идей Погодина, идущих вовне, а отчасти и вопреки официальной позиции — представляет его понимание «славянского вопроса» за период с начала 1830-х до конца 1850-х годов.

Интеллектуальное формирование Погодина приходится на вторую половину 1810-х — первую половину 1820-х годов, т. е. на время первого обращения к «национальной» проблематике (Койре, 2003). Национальное романтическое движение на русской почве в конце 1810-х — начале 1820-х приводит, среди прочего, к принципиально новому восприятию «славянской проблематики». Она не только попадает в поле зрения различных групп, например декабристских, но и осмысляется в понятийной рамке, родственной идее «славянской взаимности» (Кацис, Одесский, 2010: 14-15): зарубежные славяне рассматриваются как «родственные русским», как нации, которым предстоит «возродиться» Если ранее «нация» отождествлялась с высшими сословиями и на этом основывалось разделение на народы исторические и неисторические, то

«постгердеровское „открытие народа"... обнаружило его, по существу, в каждой нации. Оказалось, что внутри „исторических" наций существует до того времени почти незамеченный „народ" (с его „народными" песнями, „народными" обычаями, „народным" языком, „народной" одеждой), который

120

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. 2014. Т. 13. № 1

ничем практически не отличается от „неисторических“ наций. Этот „народ“ количественно составляет большую часть нации и постепенно, но все более настойчиво начинает восприниматься как ее неотъемлемая часть. <...> „Открытие народа“ устраняло метафизическую бездну между двумя разрядами народов, а в перспективе сулило и вовсе свести эту дистанцию к минимуму. Оказывалось, что „исторические1" и „неисторические“ народы различаются лишь по своему месту на шкале восходящего процесса цивилизации» (То-лочко, 2012a; 20-21).

Романтическим пониманием «народа» оказываются проникнуты «Исторические афоризмы» Погодина, написанные в 1827 году и опубликованные лишь в 1836. Историк в них понимается как «венец народа, ибо в нем народ узнает себя (достигает до самосознания)», а «Народ без Историка творение недовершенное, без самопознания» (Погодин, 1836: 11, 47). «Народ» мыслится в рамках данной романтической логики как нечто «природное», «естественное» — и «как „природа“, существовавшая „всегда“, в принципе не имеет начала, так и „народ“, ее часть, пребывает в том же состоянии, в котором он находится с незапамятных времен.» (Толочко, 2012a; 22). История тем самым оказывается «раскрытием во времени» этих «начал», которые пребывают неизменными до тех пор, пока народ «остается самим собой». Наблюдаемое различие отсылает к различию в «истоках», во вневременных началах истории — а разные «начала», в свою очередь, должны вести к разному проявлению во времени2: «Вот два зерна — они очень похожи между собою, но из одного вырастет дуб, а из другого пальма: так в сходных началах Государств заключаются зародыши их будущих видоизменений» (Погодин, 1836: 88)3.

Вспоминая общеизвестную схему восточноевропейских национальных движений, предложенную Мирославом Грохом (Hroch, 1985), предполагающую выделение трех стадий: 1) академической, когда формируется первоначальный, преиму2. Данная позиция позволяет разграничивать соответствующее «народным началам» от чуждого, хоть и присутствующего в истории, но понимаемого как «привнесенное». В этих рамках будут вестись, например, дебаты 1840-х о петровских реформах и их отношении к «русскому» — как отклонение или же как естественное следствие. Оригинальным примером аргументации в рамках этой логики служит позиция П. Я. Чаадаева о «самоотречении» как существенной черте «национального характера», выраженная в неотправленном письме к А. И. Тургеневу (датируемому августом — ноябрем 1843 г., т. е. в разгар салонных споров «западников» и «славянофилов»): «Правда в том, что Россия отдала в руки Петра Великого свои предрассудки, свою дикую спесь, некоторые остатки свободы, ни к чему ей не нужные, и ничего больше — по той простой причине, что никогда народ не может всецело отречься от самого себя, особенно ради странного удовольствия сделать с новой энергией прыжок в свое прошлое. Эта склонность к отречению — прежде всего плод известного склада ума, свойственного славянской расе, усиленного затем аскетическим характером наших верований. Отрицать эту существенную черту национального характера — значит оказать плохую услугу той самой народности, которую мы теперь так настойчиво восстанавливаем» (Чаадаев, 1991: 160).

3. Ср.: «Германия сохранила феодальную форму до нашего времени. Для чего нужно было, чтоб она осталась такою? Каким образом она уклонилась от общего преобразования Европе, когда во всех Государствах основалось единодержавие? Верно в первой ее Истории было какое-нибудь важное отличие [выд. нами. — А. Т.] от Истории прочих юго-западных и северо-восточных Государств Европейских — и вот другая История, Имперские чины, Курфирсты, избирательное правление, федеративный союз» (Погодин, 1836: 96).

RUSSIAN SOCIOLOGICAL REVIEW. 2014. VOL. 13. NO 1

121

щественно научный интерес к истории и культуре народа; 2) культурной, когда складывается «национальная элита», производящая современную высокую культуру, т. е. то, что можно предъявить в качестве аргументов в пользу национальной самостоятельности, позволяющее данному народу быть не только «этнографическим материалом», но и участником современной истории; 3) политическую, когда массы мобилизуются национальной элитой, — можно сказать, что Погодин в своем лице вполне представляет применительно к славянскому национальному движению два первых этапа и отчасти (в меру участия в Славянском комитете, председателем которого он был с 1858 г.) третий. Еще в самом начале своей академической карьеры он обращается к славянской тематике, осмысляя ее в «патриотическом» ключе, понимая это как обращение к «началам» и «истокам»4 — и та же проблематика в скором времени выводит его на вопросы «славянского единства», в чем большую роль сыграет знакомство с Ю. И. Венелиным (1802-1839). Погодин будет оказывать ему поддержку вплоть до его смерти в 1839 году (см.: Венедиктов, 1998), ценя за главную идею: «В 1829 году я напечатал на свой счет Болгар г. Вене-лина, как сочинение, провозгласившее в первый раз в русской литературе мысль о древности Славян в Европе под другими именами до VI века...» (ЖМНП, 1838, ч. XIX: 199). В 1857 году он напишет: «Не скрою, что с молодых лет я был долго отчаянным панславистом» (Погодин, 1874: 4).

В центр интересов Погодина славянская тема в своем современном значении попадает после первого заграничного путешествия в 1835 году (всего до 1848 г. Погодин совершит четыре заграничных поездки, в каждую из них посещая «славянские земли», поддерживая и укрепляя контакты с местными учеными и интеллектуалами). Заочно в некоторой степени осведомленный о деятельности славянских «будителей», он знакомится с П. Й. Шафариком (1795-1861), учеником Добровского и одним из столпов славяноведения. Шафарик тогда заканчивал 1-й том «Славянских древностей» (организацию перевода которого Погодин предпримет по возвращении в Россию), и именно он сводит Погодина с остальными деятелями «чешского возрождения», а также с Я. Коларом (Барсуков, 1891: 313-320)5, автором идеи «славянской взаимности». Интересы Погодина находятся вполне в русле политики Министерства народного просвещения, которое в эти годы основывает четыре славянские кафедры (т. е. практически во всех собственно русских университетах), и командирует ученых в славянские страны (Пашаева, 2001: 22). Примечательно, что выпускники Петербургского педагогического института Грановский и Лешков, отправленные для подготовки к профессорскому званию в заграничную командировку, по завершении обучения в Берлинском университете заезжают по пути в Венскую публичную библиотеку; каждый на несколько недель в Прагу, за4. В 1825 г. он вместе с С. П. Шевыревым осуществляет русский перевод грамматики церковнославянского языка Й. Добровского, который будет опубликован только в 1833-1834 гг. (Добровский, 1833, 1834).

5. Знакомству с Шафариком Погодин придает такое значение, что, будучи не тароват на письма, из Праги торопится сообщить М. А. Максимовичу (28.VIII/9.IX.1835): «Каких превосходных людей нашел я в Праге, подружился с Шафариком!» (Погодин, 1882: 8)
122

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. 2014. Т. 13. № 1

водят знакомства среди местных ученых и приступают к изучению чешского языка, которое намереваются продолжить в Вене (Попов, 1879: 45)6.

Вокруг славянской тематики формируется устойчивый круг энтузиастов из отечественных ученых и публицистов, связанный с аналогичными кружками в «славянских землях», который центрирован фигурой Погодина (некоторую конкуренцию ему в конце 1830-х — начале 1840-х будет составлять Н. Греч благодаря своей переводческой и издательской активности). В рамках этого кружка «славянский вопрос» приобретет собственную динамику, уже достаточно независимую от интересов и планов правительства. Члены кружка будут соотносить себя с новой общностью, «славянами», одновременно представителями и открывателями которой себя ощущают.

Восприятие данной общности раскрывается в следующих двух небольших фрагментах из писем О. М. Бодянского о Шафарике, адресованных Погодину (ЖМНП, 1838, ч. XIX): «Теперь он занимается сочинением археологической части своих Древностей и приготовлением двух географических карт к ним: это последнее изумит Вас и всех вообще, увидите, что это за народ Славяне, какую часть занимают они в Европе, что такое прочие Европейцы перед ними, чтобы это было за прекрасное зрелище, — зрелище, какого не представляла еще история, какого не видел еще свет, и если увидит когда, так только через них, больше никогда!» (Попов, 1879: 25, письмо от 20.Ш5.Ш.1838). И через два с небольшим месяца:

«Карт к Древностям не ожидайте скоро: он сам не знает, когда они будут готовы; впрочем, не далее года. Намерение его издать их, и особенно с кратким географико-историческим, этнографическим и лингвистическим описанием, для подручного употребления путешествующих: это будет чудная, единственная в своем роде вещь. Путешественник тогда увидит, где он находится, перестанет думать, что странствует между Немцами, Мадьярами, и т. п. Нельзя сказать, сколько может выйти оттуда следствий, к каким поведет заключениям, думам, и что дивного? По крайней мере, я той веры» (Попов,

1879: 50, письмо от 30.IV/12.V.1838).

Если карта должна сделать «славян» зримыми, дать возможность не только увидеть на бумаге размеры «славянского племени», но и различить «славян» на местности, где в противном случае путешественник будет думать, что находится между другими народами (иными словами, научная идентификация — произведенная надлежащим образом и закрепленная в карте — способна не только об6. Если действия Грановского, готовящегося к занятию кафедры всеобщей истории, еще можно объяснить научными соображениями, то желание познакомиться с чешским и сербскими языками Лешкова, готовящегося к преподаванию права (в дальнейшем ставшего крупным специалистом по полицейскому праву), или его спутника Лукьяновича, отправленного в командировку для усовершенствования в классической филологии, собственно научными причинами, не привлекая таких факторов, как общественный интерес и некоторая «мода», плюс благосклонность к подобного рода «ответвлениям» научных интересов со стороны министерства и попечителей учебных округов, объяснить затруднительно.

RUSSIAN SOCIOLOGICAL REVIEW. 2014. VOL. 13. NO 1

123

ратить «непосредственно наблюдаемое» в недостоверное, но равно и заставить увидеть то, что ранее было ненаблюдаемым — «славян»), то журнал способен «произвести переворот». Узнав о получении Погодиным разрешения на издание нового журнала (после закрывшегося фактически по причине отсутствия подписчиков «Московского наблюдателя»), Бодянский пишет:

«Стало быть, „Наблюдатель1" усне о Господе: мир праху его! Вы имеете довольно времени для накопления материалов; с моей стороны будет сделано все, что только могу: письма, замечания, известия, выписки, указания и пр. т. п. Свидевшись с Вами, мы говорим об этом подробнее и уладим Славянскую часть, которая, по моему мнению, должна быть непременною статьею в каждом № Вашего журнала; но в выборе надобно быть чрезвычайно осмотрительными [выд. нами. — А. Т.]» (Попов, 1879: 44, письмо от 12/24.IV.1838).

Получив же ответ Погодина (где тот извещает, что издание журнала откладывается минимум на год7), Бодянский продолжает:

«Стало быть, журнал Ваш не состоится и в будущем году! Степан Петрович8 будет странствовать целый год, а Вы больше полугода! Повремените с ним, если можно, до моего возвращенья. Тогда я к Вашим услугам со всем, что найдется в моей котомке и голове; тогда можно ему будет дать также и пан-Славянское направление, сделать центром Славянщины, сосредоточить в нем всех лучших славянских писателей, и потом... о, да что толковать об этом! Вы не можете представить, к каким следствиям такой журнал поведет, какой переворот может он произвести и как он будет благодетелен не только для Руси, но и для всех единокровных. Скажете: «это тебе так грезится!» Нет, нет и еще нет! Я смотрю в оба, и рука об руку. Впрочем, увидясь с Ст<епаном> Петров<ичем>, я сообщу ему свои мысли о том» (Попов, 1879:

60, письмо от 18.VI/1.VII.1838).

Связи еще более упрочатся после второго путешествия, предпринятого в 1839 году, которое сам Погодин опишет в дневнике «Год в чужих краях» (опубл. в 1844). По результатам путешествия Погодин постарается перевести свои наблюдения в практическую плоскость, отправив докладную записку С.С. Уварову. В ней он формулирует ту позицию, которая во многом останется неизменной вплоть до конца его дней, предлагая долгосрочную программу, нацеленную на распад Австрийской империи (распад Османской империи представляется ему делом, принципиально решенным и потому оставляемым без обсуждения — как вопрос уже практической политики). Австрия понимается им как государство внутренне слабое и осознающее свою слабость: «Австрийское Правительство живо чувствует опасность, которая угрожает ему со стороны Славян, и употребляет все меры, чтоб отвратить ее, но кажется, что сии меры, лаская оное надеждою на успех в настоящее

7. В действительности журнал — сменив название с первоначально предположенного «Москвич» на «Москвитянин» — начнет выходить лишь с 1841 г.
8. Шевырев.
124

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. 2014. Т. 13. № 1

время, только скопляют грозу, которая должна рано или поздно разразиться над ним» (Погодин, 1874: 16).

«Все ученые и литераторы <славянские>, кроме немногих подкупленных, заклятые враги Австрийцам, которые однакож тщательно скрывают свои чувствования, впредь до благоприятнейших обстоятельств. Народ разделяет их чувствования, хотя и бессознательно, по одному наследственному инстинкту, страдая в бедности, между тем как плоды трудов его расточаются иноплеменниками. Одно только дворянство, особенно в Богемии, держится Австрийцев, переродясь совершенно в Немецкое...» (Погодин, 1874: 19).

Одновременно Погодин объясняет Уварову, почему о той огромной силе, которую он рисует, не известно в Европе, почему оно скрыто от глаз — и интерпретируя причины этого как еще одно обстоятельство, благоприятствующее тем планам, которые он строит: «Положения Австрии в Европе не знают, потому что не знают Славянских наречий, и следовательно, не могут взвешивать, понимать настоящего движения. <...> Двадцать миллионов враждебного племени внутри государства ускользает от их внимания», причем распространенная среди русских точка зрения от этого не отличается: «Самая Богемия считается, даже в Русских учебных книгах, Немецким владением Австрийского Императора!» (Погодин, 1874: 21). Россия не знает о своих силах — и о том, какую угрозу она представляет для Австрии, но делая осторожную оговорку, что ведет речь с чужих слов9, Погодин утверждает:

«Австрия, говорят, боится более всего России, которой, без ее ведома, симпатизируют все Славяне вплоть до Адриатического моря. <.>

Славяне уверены, что Русское правительство втайне им благоприятствует и что только политические обстоятельства мешали ему до сих обнаружить яснее свои мысли. <.>

Россию же от Славян отвращают Австрийцы, называя Русскому правительству национальное расположение революционным.

Славяне вообще думают, что Австрийцы, с целию отвлекать внимание России от них, обращают оное на другие предметы, выдумывают разные опасности, побуждают принимать какие-то стеснительные меры, и стараются затмить настоящее положение дел» (Погодин, 1874: 21, 22, 23).

Хотя Погодин и делает оговорку, что «смотрел на Славян и их отношение к Русским только со стороны ученой и литературной» (Погодин, 1874: 25), однако предлагаемые им уже от себя действия не только оказываются долгосрочной куль9. Завершив рассуждение, Погодин вновь вставит оговорку: «Я представляю здесь Вашему Высокопревосходительству то, что я слышал, нисколько не ручаясь за истину последних предположений: может быть, угнетенным Славянам кажется многое в воображении, чего нет на самом деле» (Погодин, 1874: 23) — одновременно демонстрируя, что сам он склонен считать приведенные мнения основательными, и далее переходя к возможным сценариям распада Австрии.

RUSSIAN SOCIOLOGICAL REVIEW. 2014. VOL. 13. NO 1

125

турной политикой в отношении славянских народов, но и отчасти переходят в традиционную государственную политику10.

Погодин фактически выступает одним из пионеров политики «нового стиля», работающей с общественными движениями и стремящейся повлиять на общественное мнение других стран, предлагая, например, в отношении сербов «воспитывать некоторых также в наших Университетах и Духовных Академиях. Необходимо содействовать распространению Русского языка в Сербии и всеми силами препятствовать там чуждому влиянию, т. е. Австрийскому, подарить Правительству избранную библиотеку Русскую, наделить Русскими церковными книгами, и пускать оные по самой дешевой цене, в нарочно основанной где-нибудь между ними Русской книжной лавке, в Бухаресте или Кишиневе, так чтоб Сербы могли передавать, перепродавать сии книги прочим своим собратиям, составляющим важную часть народонаселения в Венгрии и распространенным по всем Австрийским владениям до Адриатического моря». Применительно к русинам он рекомендует «в ожидании благоприятных случаев... поддерживать их возникающую литературу частным образом, через вторые, третьи руки: доставлять пособие авторам, печатать книги, назначать премии на заданные темы об Истории, языке, посылать в библиотеки Русские книги, содействовать сочинению лексикона, грамматики, собранию преданий, песен» (Погодин, 1874: 27, 28). В отношении чехов Погодин предлагал, в частности, оказать финансовую поддержку matice ceska, аналогично и в отношении словаков «от имени каких-нибудь Русских ученых или меценатов» (Погодин, 1874: 37). Подобные меры он рекомендовал и применительно к другим славянским движениям в Австрии, отмечая скромность потребных для этого средств: «25 т. рублей ежегодного пособия удовлетворили бы оные <нужды> с избытком, 10 т. отчасти. Пособие должно быть подаваемо, разумеется, самым тайным образом» (Погодин, 1874: 38-39). Тут же говорится, что все необходимые сведения им уже получены: «Я собрал самые обстоятельные и верные сведения, каким образом, по каким путям, через какие лица исполнить это, так чтоб не произошло ни малейшей огласки в публике, даже Русской, и не навлеклось ни малейшего подозрения со стороны Австрийского правительства. От Вашего Высокопревосходительства зависит исходатайствовать какую-нибудь сумму от щедрости Государя Императора, отца общего Славян, и подать тем новую жизнь ученому и литературному Славянскому миру, бросить семена, кои, может быть, дадут со временем плоды великие, исторические, вселенские [выд. нами. — А. Г.]» (Погодин,

1874: 39).

Еще до отправки доклада Уварову, в письме к Максимовичу от 30 октября 1839 года из Москвы (по возвращении из второго заграничного путешествия) Погодин пишет: «Славянский мир — мой. Аз есмь альфа и омега. Собираюсь, если дело

10. Так, после предложения об основании для болгар в пограничных городах специальных училищ, часть иностранных учеников которых должна содержаться на казенном иждивении, Погодин предлагает «исходатайствовать <для болгар> некоторые гражданские преимущества, наприм<ер> свободное отправление веры» (Погодин, 1874: 26).
126

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. 2014. Т. 13. № 1

пойдет хорошо и если правительство поможет, учредить русскую книжную лавку в Лейпциге, и иностранную и славянскую в Москве11» (Погодин, 1882: 18), а в феврале 1840 года извещает того же корреспондента: «Я только что воротился из Петербурга, где был, между нами, по делу славян и, кажется, сделал кое-что для них» (Погодин, 1882: 21)12.

Обратим внимание на еще один момент, ярко проявившийся в докладе 1839 года, но и затем присутствующий, хоть и в ослабленном виде, в рассуждениях Погодина 1840-1850-х годов (см.: Толочко, 20126: юо-101)13 — отсутствие опасений перед сепаратистскими следствиями в отношении развития «местных наречий»14.

11. Эту же идею, но уже без лавки в Москве, оставив в планах лишь Лейпцигскую, Погодин излагает в докладе Уварову (Погодин, 1874: 41).
12. В примечании к цитируемому письму С. И. Пономарев отмечает: «Слова Погодина „по делу славян“ зачеркнуты, а вместо их поставлено „для литературы славян“: вероятно, Погодин посылал это письмо с почтой, а не через оказию» (Погодин, 1882: 22).

Готовя собрание своих «Историко-политических писем и заметок...», в заключительном примечании к письму С. С. Уварову Погодин отметит: «Ни одного из вышеприведенных предложений не было тогда исполнено» (Погодин, 1874: 45).

13. В 1863 г., в ситуации польского восстания возвращаясь к обсуждению статуса украинского языка (после нашумевшей деятельности «Основы» и попадания «украинофильского» движения в центр общественного внимания), Погодин сформулирует свою позицию следующим образом: «Развитие малороссийского наречия, содействие малороссийской литературе я одобряю в полной мере, но возводить его на степень особого литературного языка я считаю нелепостью, особенно теперь, когда во всех славянских племенах распространяется мысль и делаются опыты ввести великорусское наречие в общее для всех славянских племен литературное употребление!

Западные отдаленные наши единоплеменники хотят писать и объясняться по-русски, а ближайшие, восточные, будут от нас отворачиваться? Смешно и жалко!» (Погодин, 1867: 96). Подобная позиция, в скором времени уже выглядящая непоследовательной (а для некоторых воспринимаемая в качестве таковой уже и на тот момент), укоренена в предшествующей ситуации: «великорусское наречие» мыслится как своего рода lingua franca, аналог средневековой латыни — для славянского мира (в рамках «славянской мечты» он нуждается в общем языке, на котором все славяне могли бы понимать друг друга — и которым оказывается на Пражском славянском съезде 1848 г. немецкий, о чем будет часто вспоминать — упрекая западных славян в их стремлении дистанцироваться от России и видя в таком вынужденном языковом выборе справедливое наказание и одновременно напоминание — И. С. Аксаков). Характерно, что в терминологии Погодина, всячески акцентирующей славянское единство, «великорусский», «сербский» и т. д. зачастую, как и в приведенной цитате, будут именоваться «наречиями», тогда как термин «язык» остается за одним «славянским», «наречиями» которого они все являются. Показательно, что речь не идет об отрицании за «малороссийским наречием» статуса языка, в смысле равного «великорусскому», и возможности обретения «малороссийским наречием» полноценного литературного развития — напротив, данное «наречие» толкуется как принципиально равное по статусу с «великорусским» и дальнейшее обсуждение сводится к вопросу целесообразности (см. подробнее о позиции Погодина в отношении «малороссийского языка/наречия»: Котенко и др., 2012: 410-411).

14. Такое отношение вполне вписывалось в имперскую политику того времени (хотя предполагало совсем иное основание — в этот ранний момент, в стадии первичного складывания национальной повестки, движения «на ощупь», будущие конфликты между имперским и национальным в большинстве случаев не осознаются, поскольку старая, домодерная империя, скрепленная принципом «династической верности», не только не исключает, но, напротив, предполагает локальные идентичности — она умножает различия, а не стирает их). А. Толочко, применительно к формированию «украинского исторического нарратива», отмечает: «Польское восстание 1830 года лишь способствовало благосклонному отношению властей к каким-либо историческим сочинениям, которые „отвоевывали“ бы территорию Юго-Западной Руси, освобождая ее из-под влияния польской истории в минувшем и от

RUSSIAN SOCIOLOGICAL REVIEW. 2014. VOL. 13. NO 1

127

План мероприятий, выдвинутый Погодиным, в частности предусматривал: «2) Для сравнительной Грамматики <всех Славянских наречий> нужна частная; должно назначить меньшие премии за сочинение Грамматик для тех наречий, кои не имеют еще оных, как то: нашего Малороссийского, Галицкого, и еще, кажется, одного или двух. <...> 4) Некоторые наречия не имеют еще Словарей; должно задать оные с премиями, и также наше Малороссийское, Галицкое, Болгарское, наши областные, церковные» (Погодин, 1874: 39, 40).

Российская империя должна стать проводником национальной политики, и это предполагает, что национальные движения из прямых или потенциальных противников (в рамках существующего порядка и соответствующей ему консервативной политики) превращаются в союзников. Славяне не могут обрести реальной поддержки нигде, кроме России15, а ее внутренние славянские движения тем самым не представляют опасности, увлекаемые общим пророссийским движением.

Вернувшись из третьей поездки по славянским землям, Погодин вновь пишет программное письмо-отчет, в котором характерны два момента.

Во-первых, повторение жесткой антиавстрийской позиции и курса на распад Австрийской империи, несмотря на то, что подобная позиция не разделяется правительством — а спустя несколько лет (с 1847 г.) будет вызывать официальные репрессии. Погодин добавляет к ранее приведенным аргументам новый — что сама Австрия стремится использовать набирающее силу национальное движение в своих интересах, против России (и, следовательно, предлагаемые Погодиным действия уже не являются актом агрессии против соседа, но законной, ответной мерой):

«Недавно получили они темное понятие о том, что Русское народонаселение Галиции, вместе со всею Малороссией, отличается от жителей Москвы и прочих северных губерний, и бросилось с жадностью на эту мысль, старается

польского влияния в настоящем. Украинцев в этом деле рассматривали как очевидных союзников, и правительство финансирует целый ряд научных, просветительских, общественных и издательских институций.» (Толочко, 2012б: 99).

15. Во всех этих предположениях содержалась одна важная предпосылка, а именно неспособность Австрийской империи решиться на положительное взаимодействие со славянскими национальными движениями: «Сама Австрия может сохраниться, если переменит свой образ действия и решится сделаться государством Славянским. Казалось, что было бы всего удобнее, спокойнее, справедливее для обеих сторон, особенно для Австрии, но на такую перемену Славяне никак не надеются, ибо между Австрийским слухом и Славянским звуком есть какая-то безвоздушная пропасть, через которую Правительство не может слышать и понять самого простого, ясного и громкого слова» (Погодин, 1874:
24-25).

Нельзя сказать, чтобы Погодин начисто отрицал подобную возможность, но, помимо малой ее реалистичности, он имел еще один аргумент — а именно потенциальную возможность для Российской империи всегда перебить допустимые для Австрии в рамках сохранения ее целостности уступки большими со своей стороны. Когда ситуация начнет качественно меняться в 1860-е годы (сначала в рамках политики немецко-славянской федерации, а затем политики дуализма), Погодин отразит происшедшие перемены тем, что существенно снизит пафос и предполагаемые перспективы российской политики в отношении славян — зажатый в тиски между ростом украинофильства и одновременно политикой покровительства славянским национализмам.

128

СОЦИОЛОГИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ. 2014. Т. 13. № 1

ее подтвердить, распространить в народе, нанимае?

НАЦИЯ НАРОДНОСТЬ ОБЩЕСТВЕННОЕ МНЕНИЕ ПАНСЛАВИЗМ М. П. ПОГОДИН nation nationality public opinion pan-slavism mikhail pogodin
Другие работы в данной теме:
Контакты
Обратная связь
support@uchimsya.com
Учимся
Общая информация
Разделы
Тесты