Литовский князь и индийский царевич: в поисках сходства (история о Войшелке)

ББК 63.3(4Лит); УДК 94(474.5)

А. С. Кибинь

ЛИТОВСКИЙ КНЯЗЬ И ИНДИЙСКИЙ ЦАРЕВИЧ: В ПОИСКАХ СХОДСТВА (ИСТОРИЯ О ВОЙШЕЛКЕ)

Жизнеописание князя-монаха Войшелка, который со «страхом Божьим» ушел в монастырь, затем покинул его, чтобы отомстить за убийство отца, а через несколько лет вернулся к монашеству и был убит после пьяного застолья на княжескогом съезде во Владимире, больше семи столетий привлекает внимание историков Литвы и Руси. Интерес к нему породил многочисленные переработки наиболее раннего рассказа, который сохранился в составе Галицко-Волынской летописи (далее — ГВл). Уже в XIV в. его агиографические версии стали распространяться в землях Великого Новгорода и Пскова, а в XVI в. сюжет о подвиге Войшелка или Римонта Тройденовича (он же Лавраш, Лаврымонт, Василий, а позднее — Елисей) оказался в легендарной части литовских летописей1.

Фантазия повествователей наделила этого героя необычными чертами: согласно Мацею Стрыйковскому, поверх княжеских одежд Войшелк всегда носил монашеские, но внешнее впечатление от смиренного облика было обманчивым: снаружи агнец, «внутри прятался хищный волк»2. Такая скептическая оценка монашеского смирения

Commentarii

литовского князя, вероятно, вызвана не только тем, что в кратких «Анналах Красинь-ских» он назван беззаконником3, но и противоречивостью самого рассказа ГВл, с которым Стрыйковский был знаком через посредничество «Хроники Быховца». Один и тот же человек выступает в нем то как кроткий монах, то как воинственный и деятельный правитель.

Жизнеописание индийского царевича Иоасафа, который был обращен в христианство пустынником Варлаамом, убедил креститься своего отца Авенира, а после его смерти оставил царство и ушел монашествовать в пустыню, было одним из наиболее популярных произведений средневековой литературы Запада и Востока. Оно известно в греческой, латинской, грузинской, персидской, арабской, других версиях и восходит к сказаниям о Будде (имя царевича в арабском Budasf сопоставляется с санкритским bodhisattva)4. Славянский перевод Повести о Варлааме и Иоасафе был впервые осуществлен на Руси с греческого не позже середины XII в., когда его фрагменты уже вошли в древнерусский Пролог и их использовал в проповедях Кирилл Туровский.

С именем Войшелка Повесть о Варлааме и Иоасафе впервые связала М. Сморонг-Ружицкая в исследовании миниатюр Лавришевского Евангелия5. Из восемнадцати миниатюр кодекса шестнадцать иллюстрируют евангельские сюжеты, а две («Разговор Варлаама и Иоасафа» и «Притча о единороге») восходят к указанной Повести. Гипотеза о том, что Войшелк может быть их заказчиком, не подтвердилась — эти две иллюстрации, по всей видимости, созданы в XIV в. через некоторое время после завершения самой рукописи. Но от этого тезис исследовательницы о связи между судьбой князя-монаха Войшелка и идейным смыслом, которым наполнялся в византийской культуре сюжет христианского романа о Варлааме и Иоасафе6, нисколько не теряет в цене. При сравнении сюжетной линии рассказов о подвигах Войшелка с Повестью бросается в глаза их значительное сходство: Войшелк повторяет роль Иоасафа, Миндовг — Авенира, Григорий Полонинский — Варлаама, а Шварн Данилович — Варахии.

Статьи о Войшелке в ГВл неоднородны по своему происхождению, и определить их достоверность невозможно ввиду отсутствия других подробных независимых источников. В описании литовской войны 1249-1254 гг. анонимно упоминается сын Миндовга, который возглавил поход на Турийск, и его принято отождествлять с Войшелком7. Под собственным именем Войшелк впервые появляется в отрывке о добровольном принятии монашества и заключении мира между Миндовгом и Даниилом Романовичем под условной датой 6763 (1255) г. (редакция А по Т. Л. Вилкул). Запись сделана ранее второй редакции (В), помещенной в Ипатьевском списке под 1262 г., поскольку послужила для нее источником. Отрывок повествует о событиях 1253 или 1254 г., когда отношения между враждующими князьями были укреплены женитьбой Шварна Даниловича

на дочери Миндовга. Новогородок Bойшелк, согласно отрывку, передал в управление сыну Даниила Роману:

Потом же Bоишелкь створи миръ с Даниломъ и въ1да дщерь Миндогдовоу за Шварна сестроу свою и приде Холмъ к Данилоу шставивъ кнджение свое и восприемь мнискии чинъ и вдасть Романови с(ы)н(о)ви королевоу Новогородъкъ w Миндога и w себе и Вослонимъ и Волковыескь и всі городы.. ,8

По всей видимости, Bойшелк намеренно выведен на первый план летописцем. Инициатором мира и заключения междинастического брака ранее назван Миндовг, который еще в 1252 г. присылал послов с предложением о «любви о сватьстве»9. Пострижение его сына исследователи объясняли по-разному. Е. Гедройц полагал, что решение уйти могло быть вызвано душевной раной, которую нанес ему отец, пожертвовав позициями православного сына ради союза с католиками после коронации летом 1253 г.10

Но еще в XIX веке Т. Нарбут и B. Б. Антонович высказывали догадки о том, что Bойшелк стал заложником Даниила11. Подобным образом, по мнению Т. Л. Вилкул, детали сообщения являются насилием над фактами и скрывают не слишком благородные методы короля Даниила, — в первую очередь потому, что последующий захват Bойшел-ком Романа Даниловича около 1259 г. не соответствует образу смиренного чернеца, отказавшегося от светской власти. На Руси в качестве средства политической борьбы практиковалось насильственное пострижение — в том числе отцом Даниила, который отправил в монастырь своего бывшего тестя Рюрика Ростиславича12. Кроме того, добавила исследовательница, против летописного рассказа могут свидетельствовать строки Ливонской рифмованной хроники (конца XIII в.) о том, что после убийства Треняты литовцы приняли сына короля Миндовга, «поклялись ему в верности и вступили в союз все по языческим законам»13 — после этого его трудно назвать прилежным христианином14.

Поиск политических причин ухода Bойшелка в монастырь представляется вполне оправданным. Даже постриг младшего современника Bойшелка, св. Олега Романовича Брянского, А. А. Горский связывал с наступлением Тохтамыша на сферу влияния Ногая (разумеется, гипотетически)15. B то же время, фраза о «языческих законах» литовцев в Ливонской рифмованной хронике является не более чем традиционным клише, и в остальном Bойшелк в этом независимом от ГОл источнике изображен вполне достойным восхищения христианином. Он «выказал добродетель уже в молодости», просил учесть его христианство, когда обращался к ливонскому ландсмагистру за помощью, а после своей победы отпустил из Литвы всех пленных христиан (последнее место объединяет рифмованную хронику с известием Германа Bартберга)16.

Commentarii

Кроме того, ситуация вокруг пострижения Войшелка больше напоминает не внутреннюю династическую борьбу Романа Мстиславича со своим тестем или Изяслава Мстиславича со св. Игорем Ольговичем, а внешнеполитические обстоятельства ухода св. Саввы (Растко Неманича) на Святую Гору (Афон) ок. 1191-1193 г. Сходство ограничивается не только тем, что биографы святого Доментиан и Феодосий единогласно настаивают на самостоятельности решения молодого Растко посвятить себя Господу17. Последующие и предшествующие пострижению события указывают на то, что уход в монастырь мог быть связан с политикой отца и мог иметь дипломатическое значение в установлении союза с Византией. В 1191 г. отец Растко, великий жупан Рашки Стефан Неманя, потерпел поражение от Исаака II Ангела и заключил мир, который был скреплен женитьбой сына Немани Стефана (Первовенчанного) на племяннице императора Евдокии. Вскоре Растко, согласно агиографическим повествованиям, бежал на Святую Гору, там принял постриг, а в 1196 г. добился того, что и его отец, отрекшись от престола в пользу Стефана, также уехал в афонский монастырь Ватопед18.

Связь ухода св. Саввы в монастырь с миром 1191 г. в агиографических источниках опускается. Зато пострижение Войшелка, вне зависимости от степени его добровольности, в ГВл уверенно связывается с миром 1253/54 гг., и трудно сомневаться в том, что оно связано с династической дипломатией Миндовга. «Обмен детьми» был взаимным: к Даниилу отправились Миндаугайте и Войшелк, а в зависимости от литовского короля оказался Роман Данилович, вокняжившийся в Новогородке. Союз двух королей, созданный не без участия Иннокентия IV, просуществовал некоторое время, и его результатом был совместный поход на Возвягль ок. 1255 г., для которого Миндовг прислал Романа Даниловича в помощь Даниилу Романовичу19.

Глубину нравственного перерождения Войшелка демонстрирует читателю упоминание о несостоявшемся путешествии на Афон, организованном для Войшелка Даниилом: принявший монашество «самъ просисд ити во С(вд)тоую Гороу и наиде емоу король поуть оу королд Оугорьского и не може ити С(вд)тое Горы и воротисд в БолгарЪхъ»20. Вряд ли возможно установить, было ли паломничество реальным: оснований для гиперкритического сомнения не больше, чем для доверия летописи. Как отметил Д. Домбровский, детали путешествия внешне соответствуют политической ситуации на Балканах — венгерская протекция для проезда через Болгарию имела смысл после женитьбы в конце 1255 г. царя Михаила Асеня на дочери князя Мачвы Ростислава Михайловича, а междоусобная война, начавшаяся после убийства Михаила (в начале 1257 г.), могла расстроить планы Войшелка21.

Следующий отрывок холмского свода представляет Войшелка совершенно с другой стороны22. Несомненно, что к 1259 г. инок вышел из монастыря — иначе трудно объяснить его активное участие в политической борьбе. Вместе с двоюродным братом Товти-вилом он захватил в плен Романа Даниловича. Предыстория конфликта не известна, хотя он может быть связан с участием волынских князей в походе татар на Литву. Даниил, надеясь найти сына, организовал экспедицию, взял Волковыск и захватил в плен тестя Романа князя Глеба (как отмечает ГВл, «и держашеть и во ч(е)сти»23). После описания намерения Даниила напасть на Городно рассказ обрывается на полуслове, и по поводу судьбы его сына остается строить только догадки. Некоторые исследователи полагали, что он был убит Войшелком, который вернул себе Новогородок24. Так ли это — установить невозможно, но Роман определенно погиб или умер до начала ноября 1259 г., после чего был похоронен в церкви Богородицы в Холме25.

Фрагменты о Войшелке с 6770 (1262) по 6776 (1268) г. разительно отличаются от предыдущих своей подробностью. Как отметил Д. Голдфранк, серия данных полуагио-графических рассказов придает образу князя черты подвижника: пять его путешествий увенчаны подвигами и завершаются насильственной смертью26. В тексте встречается заимствованная из компилятивного хронографа формула «и тако бысть конець уби-тья его», которая появлялась ранее в рассказах об убийстве Миндовга и Треняты27. А. И. Генсьорский считал использование хронографа характерной чертой сводчика, работавшего над текстом ГВл до 1266 г.28 Но заимствованием из того же хронографа, по мнению А. Дубониса, может быть также указание на 12 лет правления Тройдена, при этом в летопись оно могло быть внесено уже после смерти Владимира Васильковича (1288 г.)29. А. П. Толочко привел сходную формулировку из завершающей части ГВл («тоуто.ж положим конець Вълодимеровоу кнджешю»)30. Поэтому не ясно, можно ли считать упомянутую формулу признаком принадлежности исключительно к холмскому своду 60-х годов31.

Commentarii

Во второй половине ХХ в. имела популярность гипотеза В. Т. Пашуто, согласно которой статьи о событиях 60-х гг. XIII в. в Литве восходят к «литовской летописи», составленной во второй половине XIII в. в одном из православных монастырей в окрестностях Новогородка (вероятно, Лавришевского). Основным аргументом существования «относительно связного текста» о правлении Миндовга, Войшелка, Треняты, Шварна и Тройдена было указание ГВл на то, что Войшелк крестился «тоу в Новігородьці» — по мнению Пашуто, фраза указывает на местонахождение составления рассказа32. На очевидную слабость этого предположения указал еще Е. Охманьский — множество примеров того же предлога («и придоша к ріці к Вислі и тоу изнаидоша собі бродъ», «Воишелкъ... оучини собі манастырь ... и тоу живдше, ... біжа до Пиньска и тоу живдш(е)ть»33) еще не повод считать, что в каждом упомянутом месте велось свое летописание. Д. Голдфранк, впрочем, положительно оценил предположение В. Т. Пашуто34, отметил знакомство летописца с внутренним делением Литвы и даже увидел местный патриотизм в описании возвращения князя Сирпутия («придоша со ч(ь)стью великою домовь»35). Более того, Н. Н. Улащик полагал, что литовской летописью мог пользоваться в XVI в. Стрыйковский36, хотя в пользу этого нет совсем никаких данных — информация из ГВл у Стрыйковского появилась через посредничество летописи, близкой к Хронике Быховца37. Несмотря на то, что в наши дни сдержанную поддержку гипотезе о литовской летописи высказал Д. Баронас38, ей противоречат общие черты сообщений о Миндовге и Войшелке (заимствования из компилятивного хронографа XIII в.) с теми сюжетами ГВл, которые никак не связаны с литовской тематикой39.

По мнению Д. Голдфранка, редакция «повести о Войшелке», которая помещена в сообщениях с 1262 по 1268 гг., была создана ок. 1289 г. автором, близким к Григорию Полонинскому, церковным кругам и/или к Владимиру Васильковичу и его жене Ольге Романовне Брянской40. Источником для составления дошедшей до нас версии рассказа стали более ранние записи о Войшелке, частично сохранившиеся под 1255-1261 годами41. Т. Л. Вилкул, сравнив два рассказа о пострижении, признала редакцию В агиографической амплификацией редакции А, произведенной во время правления Владимира Васильковича или в конце XIII в.42 Параллели с историей об убийстве Войшелка (упоминание Григория Полонинского, а также крещения Войшелком Юрия Львовича,

обусловленное тенденцией летописца изображать в нелестном свете Льва Даниловича, убийцу крестника собственного сына43) указывают, что в составлении этих отрывков принимал участие один и тот же редактор.

В начале второго рассказа о пострижении44 повторяется информация о выдаче Вой-шелком дочери Миндовга за Шварна Даниловича. Затем, в отличие от первой версии, следует анахроничный отрывок о вокняжении в Новогородке, нравственном перерождении и крещении: «И Воишелкъ же нача кнджіти в Новігородіч(е) в поганьстві боуда и нача проливати крови много. Оубивашеть бо на всакь д(ь)нь по три по четыри, которого же д(ь)ні не оубьгашеть кого — печаловашеть, тогда коли же оубьгашеть кого — тогда веселъ бдшеть»45. Сразу за описанием беззаконий Войшелка следует: «Посем же вниде страхъ Б(ож)ии во с(ь)р(ьд)це его помъ1сли в собі хота пригати с(вд)тое кр(е) сщ(е)ние и кр(ес)тисА тоу в Новігородьці и нача быти во крістьганьстві»46.

Всецело доверяя этой информации, Й. Тоторайтис в начале ХХ в. понимал ситуацию так, что своей жестокостью Войшелк хотел заставить своих новых подданных повиноваться, но когда понял, что это опасно для его власти, решил принять религию завоеванного народа47. Напротив, по мнению Т. Баранаускаса, в начале своего правления Войшелк был малолетним, и репрессии проводили назначенные Миндовгом регенты. Сам Войшелк был склонен к мягкой политике и крестился, когда получил самостоятель-ность48. Как отметили Э. Гудавичюс и П. П. Толочко, перед нами типичный агиографический прием, призванный подчеркнуть контраст между христианином и язычником49. Ввиду распространенности этого приема, уверенно установить конкретный образец для него трудно. Будем все же учитывать, что в Повести о Варлааме и Иоасафе подобный переворот происходит с Авениром, отцом Иоасафа.

Первая параллель между Повестью и рассказом о Войшелке — не столько само добровольное оставление новогрудского стола (Иоасаф также оставляет царский престол и уходит в монастырь, но делает это в завершающей части Повести), сколько «страх Божий», которым руководствуется Войшелк. Старозаветное и святоотеческое учение «Начало премудрости страх Господень» (Притч. 1, 7) многократно звучит в Повести о Варлааме и Иоасафе: в первой части — в учении Варлаама Иоасафу («.явися ис-товыхъ благъ, еже боятися Бога и творити волю его»50, «егоже страхомъ силы небесныя поколібаются»51), в заключительной части — в учении Иоасафа Варахии («Сего о себі поимъ царь, тихо глаголаше и тепло любяшет, и да приимет царствие, и въ страсі божии да пасеть люди»52, «блажен муж, бойся Господа»53). Как указала С. Марьянович-Душанич,

Commentarii

в Сербии для идеологии власти Неманичей именно Повесть о Варлааме и Иоасафе стала источником одной из составляющих образа идеального правителя как «учителя страха Господня»54.

Войшелк в редакции В, как и в первой версии рассказа, оставляет свой стол и уходит — но не в Холм, а теперь в Галич. Исправление реальной резиденции Даниила на Галич и обобщенное указание на то, что Войшелк пришел одновременно к обоим Романовичам («и по семь иде Воишелкъ до Г алича к Данилови кнАзоу и Василкови хота пригати мнискии чинъ тогда же и Вошелкъ хр(е)сти Юрьга Лвовича»), выдают меньшее знакомство с биографией князя, стремление сделать его более самостоятельным и повысить роль Василька в его судьбе55. В тексте появляется учитель Григорий Полонинский, в монастыре которого князь принял постриг и прожил три года:

.. .потомъ иде в Полониноу ко Григорьеви в манастырь и пострижесА во черньці и быс(ть) в манастыри оу Григорьга г літ(а) йтолі же поиде во С(вА)тоую Гороу приемь бл(а)г(о)с(ло) вление й Григорьга Григоріи же бАшеть ч(е)л(о)в(Ъ)къ с(вА)тъ акогоже не боудеть перед нимь и ни по немь не боудеть.

Т. Л. Вилкул крайне скептически оценила этот фрагмент: три года жизни в монастыре напомнили ей «священное число», а для составления рассказа «достаточно “виртуальной реальности” (у монаха должен быть учитель, а у идеального монаха — идеальный учитель) и библийной топики»56. Сомнения может вызвать и неопределенное указание на местоположение монастыря. Ранее исследователи связывали его с каким-либо географическим пунктом — селом Полонка в окрестностях Новогрудка57, городом Полонным на Волыни58, указывали на окрестности Галича59 или Холма60 как место возможного расположения обители. Наблюдение А. И. Генсьорского над использованием предлогов61 позволяет склониться к той точке зрения, что сочетание «в Полониноу» обозначает вообще горный ландшафт. Полонинами в XIX в. назывались «в лесных Карпатах безлесные пространства на высочайших, выше лесной линии лежащих, вершинах гор»62.

А. И. Генсьорский полагал, что термин является романским заимствованием («ця назва прийшла разом з волоською колонізацією») и что в XIII в. он еще не мог распространяться на территории далеко к западу от Галича. В связи с этим исследователь размещал монастырь Григория где-то в окрестностях Коломыи63. Но термин ріапіпа, рівпіпа (гора, горная местность) является общим для южнославянских языков, словацкого и польского64. Высказывалась версия о местоположении монастыря гораздо западнее,

за Карпатами в области Марамарош, где находится Угольский (Зановский) монастырь на Полонинах65. Неизвестно, однако, существовал ли монастырь в XIII в., да и сувереном Марамароша был не Даниил, а Бела IV.

Взаимоотношения пустынника Варлаама с царевичем Иоасафом, на наш взгляд, вполне могли быть моделью для введения в повествование линии Григория. «Идеальный учитель» Варлаам, подвизающийся в Сенаарской пустыне, своими притчами наставил Иоасафа на крещение, а в конце повести царевич отыскал старца в пустыне и стал под-вижничать вместе с ним. Подобным образом, в завершающем цикл о Войшелке отрывке под 1268 г. перед смертью князь и Григорий воссоединились, когда Войшелк после отречения от литовского престола поселился в Угровском монастыре св. Даниила:

Воишелкъ иде до Оугровьска в манастырь ко с(вА)т(о)моу Данилью и взА на са чернічькии порты. Григоріи же Полониньскыи и еще бАше живъ наставникъ его Воишелкъ же вопрашавъ ш животі его радъ быс(ть) посла по нь река г(о)с(поди)не ш(ть)че приіди семо шн же приіха к немоу и настави его на поуть чернечькии 66.

В процитированном отрывке вызывает сомнение оговорка «Григорий Полонинский еще был жив» — в случае, если речь действительно идет об известном прославленном старце, подобного которому «не было ни до ни после», подобная информация кажется избыточной. В то же время, полагая Григория более литературным персонажем, чем историческим лицом, мы должны учитывать, что в 40-х гг. XIII века в ближайшем окружении Даниила упоминается реальный Григорий, игумен Угровского монастыря. Он вместе с двумя доминиканцами возглавлял посольство Даниила к Иннокентию IV с согласием признать его главенство — о нем папа упоминает в письме майнцскому архиепископу от 15 сентября 1247 г., как об «аббате горы святого Даниила»67. Н. П. Дашкевич, полагая, что тот запей Бате не может быть отождествлена с Угровским монастырем, высказал догадку: «не Григорий ли это, настоятель монастыря в Полонине?»68.

В. Абрахам, однако, снял все сомнения на счет идентификации «горы», указав, что устойчивое сочетание топэ эапей часто использовалось по отношению даже к тем монастырям, которые не располагались в горной местности69. Если игумен Данилова монастыря оставался в 1254 г. на своем посту (чему нет никаких доказательств), то он гипотетически мог участвовать в пострижении литовского князя. Но в процитированном рассказе Григорий Полонинский не является настоятелем монастыря, а приезжает туда по приглашению князя. Парадоксально, но в той части Хроники Быховца, которая скомпилирована из рассказа ГВл, Григорий Полонинский назван игуменом Угровского монастыря70. Однако вряд ли можно предположить, что это отличие имелось в рукописи ГВл, — составитель хроники сокращал и модифицировал текст.

С благословения Григория Войшелк, как и в редакции А, отправился на Святую Гору, но паломничество не удалось — теперь из-за «мятежа» в тех землях («.Воишелкъ

Commentarii

же не може доити до С(ва)тіи Горі зане мАтежь быс(ть) великъ тогда в тъ1хъ землАх(ъ)»). После этого он не стал возвращаться в Полонинский монастырь: «и при-де шпать в Новъгородокъ и оучини собі манастырь на ріці на Немні межи Литвою и Новъ1мъгородъкомъ и тоу живАше». Монастырь на Немане в последующие столетия носил название Лавришевского, и с ним традиционно связывалась история о Римонте/ Лаврыше и Елисее (в последнем случае, впрочем, не исключено смешение биографий двух разных персонажей). Археологическими разведками, возможно, выявлено его местонахождение, но полноценных раскопок на месте еще не проводилось71. В литературе по-разному оценивалась достоверность известия об основании монастыря — чаще всего оно принималось на веру, но, по мнению А. Семянчук, «до сих пор невозможно однозначно утверждать, действительно ли его основателем был Войшелк»72. Подобные сомнения в свете литературных элементов повести представляются вполне оправданными. Примечательно, что в первом рассказе об основании обители не упоминается, в связи с чем хронологическая увязка рассказа с возвращением из паломничества повисает в воздухе.

Впрочем, с другой стороны, согласно логике событий, основание или облагодетельствование монастыря могло иметь целью укрепление связей с волынской иерархией, что вкупе с «любовью сватьства» (брак Шварна Даниловича на его сестре) создавало на юге выгодный политический климат для новогрудского князя или монаха. Д. Баронас посчитал, что возведение монастыря на Немане было началом воплощения программы построения «православной Литвы»73, основанной на политическом союзе с волынскими князьями и противодействии прокатолической программе Миндовга. Хотя не ясно, что позволяет исследователю перенести все основные события его биографии (пострижение, паломничество, постройка монастыря) в начало 60-х гг. (время после пленения Романа Даниловича), вполне возможным выглядит предположение о том, что Войшелк культивировал церковные контакты с Волынью с целью занять достойное место в княжеской иерархии после смерти Миндовга.

Наиболее сложное в агиографической биографии Войшелка — разобраться в том, сколько раз он оставлял и покидал монастырь. Иоасаф становится монахом всего однажды, покидая царство после смерти отца. Монах Варлаам после крещения Иоасафа повторно возвращается в свою пустыню74. Войшелк, создается впечатление, мечется между монастырем и политической борьбой, которую он вел в 1259 и 1263 гг., что трудно объяснить. Причина, по которой он покинул монастырь после смерти Миндовга, названа в Новгородской I летописи (НПЛ): он дал обет вернуться через три года — после того, как покарает убийц отца75. В ГВл об обете нет ни слова, и последний уход

в монастырь мотивирован совершенно иначе — «Согрішилъ есмь много перед Б(ого) мъ и ч(е)л(о)в(і)кьі»76.

Завершается фрагмент, ретроспективно представляющий биографию князя до смерти Миндовга, клишированным описанием конфликта с отцом из-за христианства — «шць же его Миндовгъ оукаривашетьсА емоу по его житью шнъ же на ш(ть)ца своего не-любовашеть велми». П. П. Толочко и Т. Л. Вилкул связывали его с агиографическими мотивами, но не приводили источника заимствования. Д. Баронас провел параллель с житием св. Алексия77. Среди других возможных примеров наиболее полная параллель — отношения царя-язычника Авенира и его сына-христианина Иоасафа в Повести, на протяжении которой отец чинит многочисленные искушения и препятствия сыну, чтобы тот отступил от христианства.

Посмертный героизированный образ Войшелка, который предстает перед нами благочестивым подвижником, разумеется, может иметь некоторые реальные черты. О его христианстве известно не только из ГВл — независимо от нее «Анналы Красиньских» сообщают: «.беззаконник Войшелк, сын короля Миндовга, будучи монахом на Руси, выйдя из обители, мстя за смерть отца, убил убийцу короля Трогната с прочими князьями»78. Величание его словом перкаэ («беззаконник, злодей»), по-видимому, связано с возросшей религиозной нетерпимостью в латин