Спросить
Войти
_К 100-ЛЕТИЮ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ ^ J
ЕВРАЗИЙСКОЕ ПОНИМАНИЕ ПРИРОДЫ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ И ПЕРСПЕКТИВ СОТРУДНИЧЕСТВА С СОВЕТСКОЙ ВЛАСТЬЮ
A.A. Семенов,
профессор кафедры общей экономической теории и истории экономической мысли Санкт-Петербургского государственного экономического университета,
доктор экономических наук semenov@ab5230.spb.edu
Отношение сторонников евразийства к будущности и исторической судьбе советской власти трактуется в статье как главная отличительная черта этого идейно-политического течения, возникшего в среде русской послереволюционной эмиграции. Показано, что такие важнейшие составляющие курса советского правительства, как системный антикапитализм, готовность к сотрудничеству с патриотически настроенными армейскими слоями, использование теоретических наработок, направленных на развитие производительных сил страны, свидетельствовали о наличии широких перспектив для заинтересованного соучастия евразийцев и их идейных сторонников в деятельности новой власти.
УДК 330.83 ББК 65.02(4Рос)
Русская эмиграция времен гражданской войны была, как известно, довольно пестрой по своему составу. Это в полной мере относилось и к ее «интеллектуальному сегменту», в котором мы видим представителей не только разных профессий, но и самых разнородных идеологических направлений: социалистов почти всех оттенков, либералов, монархистов и прочих. Этих людей сближало лишь негативное отношение к большевистскому режиму. Большинство из них сохранило верность сложившейся в предреволюционную эпоху идейной позиции. Если она со временем и модифицировалась, ввиду новых условий, то, как правило, не очень существенно. Наблюдавшийся сдвиг приоритетов объяснялся по большей части двумя моментами: прозрением в отношении истинных целей Запада в происходивших событиях и осознанием того факта, что именно большевики, независимо от их субъективных намерений, стали главным фактором сдерживания дезинтеграции России.
В таких обстоятельствах немало авторитетных деятелей эмиграции выступило с заявлениями о желательности конструктивного взаимодействия с Советами, некоторые говорили даже о необходимости взаимного прощения обид и тому подобные вещи. Но это вовсе не означало смены интеллектуальной парадигмы. На самом деле эмиграция жила ожиданием того, что русская революция, подобно многим до нее, будет эволюционировать в направлении возврата к прежним социальным практикам, и что большевики, убедившись в утопичности своего эксперимента, выберут более благоразумный сценарий общественного строительства. И тогда, естественно, у них возникнет потребность в духовном окормлении со стороны просвещенных изгнанников.
На этом фоне евразийство выглядит совершенно особенным явлением. Евразийцев выделяло среди других политэмигрантов позитивное отношение к перспективе эволюции советского строя как такового, то есть эволюции, при которой сохраняются его основные сущностные характеристики. Такая позиция подкреплялась их верой в геополитическую за-данность данного процесса и подразумевала допустимость и даже желательность сотрудничества с новой властью. Прежде чем обозначить, какие явления советской жизни казались евразийцам особенно обнадеживающими, попытаемся вкратце обрисовать суть их доктрины и ее идейные истоки.
Хотя евразийство возникло в среде русского зарубежья неожиданно, даже как бы внезапно, но оно сразу довольно четко определило свои позиции по важнейшим культурно-историческим и политическим проблемам. Идейные начала движения уходили корнями в философию общественной жизни славянофилов, учение о государстве К.Н. Леонтьева и теорию культурно-исторических типов Н.Я. Данилевского. У предшественников евразийцы восприняли критику буржуазного космополитизма, идеи соборности и представление об особом историческом пути русской цивилизации. «В то же
время, — писал виднейший представитель нового идейного течения П.Н. Савицкий,— евразийцы дают новое географическое и историческое понимание России и всего того мира, который они именуют российским, или «евразийским». Имя их — «географического» происхождения» [11, с. 655].
Разумеется, географическая ипостась доктрины также возникла не на пустом месте. Во второй половине XIX — начале XX в. в российском научном дискурсе уже достаточно активно присутствовала идея ключевой роли Евразии в развитии человеческого сообщества. Росло и понимание особой исторической миссии северо-востока континента, его Heartland&а, по терминологии геополитиков, то есть России. Достаточно указать, что по данным вопросам высказывались такие значимые фигуры, как С. М. Соловьев, В.П. Воронцов, A.A. Исаев, В.П. Семенов-Тян-Шанский. Но «евразийство» как отдельное социально-политическое направление впервые сложилось лишь в начале прошлого столетия, в кругах русской эмиграции.
Однако вернемся к вопросу отношения евразийцев к советской власти и возможности соучастия в ее начинаниях. Ключевое значение имела трактовка евразийцами Октябрьской революции как явления глубоко органичного и судьбоносного в жизни страны, как события, свидетельствующего об уникальности исторической стези нашего народа. При всей ее трагичности, революция, по мнению евразийцев, позволила России стряхнуть путы культурной и экономической зависимости от Запада, обнажила ценностные антагонизмы восточной и западной цивилизаций* и открыла реальную перспективу возвышения русского мира. Предполагалось, что пути державного строительства будут конкретизироваться не в силу усовершенствования сложившихся ранее идейных схем, а в результате актуализации задач роста обороноспособности государства и повышения благосостояния его населения. Здесь-то и открывался широкий горизонт для сотрудничества «бывших» и новой власти.
В начале 1920-х годов было уже известно немало примеров эффективного использования Советами лояльно настроенных к ним старых кадров специалистов. Так, огромное значение для утверждения большевистской власти имело ее взаимодействие
* Один из ведущих идеологов современного евразийства А.Г. Дугин писал в данной связи: «Главный тезис ранних евразийцев (кн. Н.С.Трубецкой, П.Н.Савицкий, Н.Н.Алексеев и др.) звучал так: «Запад против человечества», народы мира, цветущая сложность культур и цивилизаций против унитарной, тоталитарной западной модели, против экономической, политической и культурной доми-нации Запада. Россия (и древняя, и православно-монархическая, и советская) виделась евразийцам как оплот и авангард этого мирового процесса, как цитадель духовной свободы против одномерной гегемонии безбожного, секулярного, прагматического и эгоистического нароста на человечестве — западной цивилизации, претендующей на материальное и духовное господство» [4, с. 7].
с патриотически настроенными сотрудниками генерального штаба и высокопоставленными офицерами других органов военного управления. База для координации складывалась постепенно. Уже в предреволюционные годы Военное министерство убедилось в неэффективности работы многих оборонных предприятий, находившихся в частной собственности. В особенности это относилось к заводам, которыми владели и управляли иностранцы. Интересы чистогана вошли в противоречие с потребностями защиты страны. Безбожно завышались закупочные цены, нарушалась структура военных заказов, не соблюдались сроки поставок.
Работа закипела лишь после того как армейские должностные лица, такие как начальник Главного артиллерийского управления генерал-лейтенант A.A. Маниковский, взяли управление военными заводами в свои руки. Стало быстро расти производство снарядов, пушек, взрывчатых веществ. Развернулось строительство новых предприятий, которые возглавили отозванные с фронта боевые офицеры. За короткий срок производство основных видов боевой техники и стрелкового вооружения многократно возросло*. К концу 1916 года нужды фронта в основных предметах армейского снабжения были полностью удовлетворены.
Важны были и социальные последствия проведенной военными организационной перестройки. Последняя продемонстрировала, что «надкапиталистическая инициатива» может быть весьма успешным элементом промышленного управления, по крайней мере, в экстремальных условиях, когда показатели прибыли и рентабельности уже не могут и не должны довлеть над производителями. Естественным образом возникал вопрос: а нельзя ли расширить сферу использования апробированных методов огосударствления, распространить эти методы на все ведущие отрасли народного хозяйства?
В характерной хлесткой и образной манере, как всегда без обиняков, писал об этом И.Л. Солоневич, один из самых ярких и талантливых мыслителей русского зарубежья: «Русские артиллерийские офицеры ставили русские казенные заводы так, как по тем временам не был поставлен ни один завод в мире, может быть, за исключением Цейссовского кооперативного предприятия (заводы Цейсса были построены на наследственно-кооперативных началах). Так что и тут получается чрезвычайно странное противоречие: на человеческой базе вот этих самых артиллерийских офицеров можно было бы построить «настоящий социализм». То есть и в самом деле полное огосударствление средств производства» [13, с. 340].
В атмосфере нарастающего хаоса 1917 года антизападнические и антикапиталистические настроения в среде русского офицерства значительно укрепились. Наши военные всегда были патриотами и сторонниками сильного государства. Им невыносимо было видеть, как под лозунгами многопартийности и либерализма страна разваливается на части и погружается в болото анархии. Кроме того, русская военная разведка продолжала действовать на высоком уровне, и руководящие звенья армии прекрасно были осведомлены и о зарубежных связях наших демократических лидеров, и о том, какие цели ставят перед собой их заграничные кураторы. Как самостоятельная патриотическая сила армейское руководство выступить не могло. У него не было ни навыков политической борьбы, ни широкой социальной базы. Кроме того, атмосфера революционной демагогии делала свое дело, и «золотопогонники» уже воспринимались массой как воплощение реакции. Надо было найти союзника.
* В записке царю начальника штаба Верховного главнокомандующего генерала М.В. Алексеева от 15 июня 1916 г. указывалось: «Производительность наших заводов по сравнению с прежней — до начала войны — сильно повысилась: Н-ский оружейный завод вместо 700 пулеметов в год дает их 800 в месяц и дойдет до 1000; трубочные наши заводы вместо 40-50 тыс. в месяц дают теперь около 70 тыс. трубок в день; оружейные заводы вместо нескольких тысяч винтовок в месяц дают их ежемесячно до 110 тыс. и пр.» [6, с. 645]. Поясним, что под «трубками» здесь имеются в виду все механизмы, предназначенные для возбуждения детонации и воспламенения снарядов в районе цели.
Большевики выделялись на общем фоне демократических и социалистических партий своей решительной готовностью проводить самостоятельную, суверенную политическую линию. Важным было и то, что постоянно росло их влияние на массы. Оставалось найти подходящие для контактов фигуры среди их лидеров и помочь им в бескровном свержении Временного правительства. В ходе переворота надо было быстро и не нарушая порядка их работы, овладеть средствами связи, транспортной инфраструктурой, электростанциями. В Смольном не было грамотных специалистов соответствующего профиля. Они были в Генеральном штабе, не менее трети от сотрудников которого заявило о своем переходе на сторону советской власти.
Союз большевиков с военспецами оказался довольно прочным. По крайней мере, никто из высших офицеров, поддержавших Октябрьское восстание, не был ни уволен, ни репрессирован ни в двадцатые, ни в тридцатые годы. В свою очередь, офицерские кадры оставались верны присяге рабоче-крестьянской власти. Таким образом, государственническая позиция существенно укрепила политическую базу Советского правительства.
Евразийцы были убеждены в необходимости сильного государства, причем не просто сильного, но и социально ориентированного, что предполагало его активную роль в народнохозяйственной жизни. Частично их представление о социальной модели государства было заимствовано из немецкого катедер-социализма, весьма влиятельного в среде российской дореволюционной профессуры, но следует отметить, что евразийская трактовка задач государственного экономического регулирования не укладывалась в рамки традиционного, «соглашательского» их понимания в академической среде, она была более комплексной и перекликалась с большевистскими представлениями о целях государственного планирования.
Один из зачинателей и видный авторитет евразийского движения, П.Н. Савицкий, обращал внимание на «созвучность» устремлениям евразийцев советской практики хозяйственного управления и отмечал при этом, что «наш этатизм радикальнее, чем этатизм и тех европейских «социалистов», которые вообще его признают, радикальнее в том смысле, что охватывает более широкие сферы хозяйственной жизни» [10, с. 8]. Отметив далее свое несогласие с большевистским пониманием государственного начала как всеохватывающего и всеопределяющего принципа (евразийцы ратовали за многоукладность), автор вместе с тем указывает: «Радикальнее (против укоренившегося на Западе — А.С.) и наше понимание планового хозяйства. Интересы трудящихся мы почитаем своими интересами. По сравнению с евразийской государственно-частной системой тот строй, к которому европейские социалисты прикладывают свою руку, является господством капиталистических начал. Термин «социализм», в его европейском понимании, недостаточен для обозначения социальной сущности евразийства» [там же].
В начале прошлого века симпатии к социализму и использование соответствующей терминологии не только не пугали нашу интеллигенцию, но, как это будет показано ниже, были даже характерны для образованной публики, в том числе и для ее эмигранского слоя. И напротив, идея господства капиталистического уклада никогда не была популярна в русском обществе.
Таким образом, антикапиталистический настрой евразийства не был простой реакцией на успехи радикального социалистического движения, но имел глубокую укорененность в той идейной атмосфере, которая была характерна для предреволюционной России. Даже в период очевидных успехов и бурного развития капиталистической промышленности в работах русских историков и обществоведов мы не найдем ни героизации капиталистического класса, ни признания за ним места строителя единственно нормального общества. Вместо этого упор делается на неизбежности спонтанного перерастания докапиталистического хозяйства в капиталистическое, а капиталистического — в строй отношений, пронизанных идеалом социальной справедливости.
Влияние социалистических идей распространялось и на представителей делового мира. И оно было значительно большим, чем мы сейчас склонны предполагать. Особенно показательны в этой связи не декларации и лозунги с их демагогической направленностью, а различного рода характерные оговорки и ненарочитые особенности формулировок, раскрывающие специфику движения мысли и «внутренней аргументации» автора высказывания. Приведем некоторые примеры, заимствованные нами из книги Я.С. Розенфельда, известного историка российского промышленного предпринимательства.
В марте 1917 г. на совещании представителей предпринимательских кругов, созванном министром торговли и промышленности А.И. Коноваловым, была сформулирована программа ближайших задач хозяйственной политики. Третий пункт ее начинается со слов о том, что «новый строй мыслим лишь в форме буржуазно-капиталистического режима»(!) Далее указывается на неподготовленность России к социалистическим экспериментам [8, с. 268]. А вот цитаты из речи крупнейшего промышленного предпринимателя и банкира П.П. Рябушинс-кого на первом Всероссийском съезде торговли и промышленности: «Мы предвидим, что над нами будут реять проекты социализации, национализации и т. п. ... Еще не настал момент думать о том, что нашу экономическую жизнь нужно совершенно переиначить. Думать, что мы можем все изменить, отняв все у одних и передав другим, это является мечтою... Мы должны еще пройти через путь развития частной инициативы» [8, с. 270]. Эти «еще» многого стоят. Мыслимы ли сейчас подобные оговорки в устах лидера предпринимательских кругов? Какими бы капиталистическими реакционерами не были Коновалов и Рябушинский в глазах записных социалистов, взгляды тех и других роднит известная когерентность восприятия исторической перспективы.
Остается добавить, что предприниматели, в особенности промышленные капиталисты, зачастую чувствовали себя в России изгоями. В своих попытках завязать диалог с обществом они вынуждены были постоянно оправдываться, доказывать свою «прогрессивность». Но им этого не удавалось. Даже сам факт публичного общения с «эксплуататорами» зачастую воспринимался как дискредитация. К примеру, в разгар революции 1905 г. общеземский съезд отказался принять депутацию промышленников, пытавшуюся приветствовать земцев как «соратников на поприще изыскания средств к восстановлению порядка в России мирным путем».
Октябрьский переворот совершился под знаком отрицания буржуазной морали и буржуазного строя общественных отношений. И это, по мнению евразийцев, волне совпало с духовными установками русского человека. Но при этом фатальной ошибкой большевиков стала их борьба с православием, вошедшим в плоть и кровь национального характера. Материалистическое понимание истории не может заменить собой религии, оно отмечено стигматом западного миропонимания и аморально. Лишь прививка христианской нравственности способна облагородить политику новой власти и обеспечить ее будущность.
Богослов Флоровский, одним из первых откликнувшийся на евразийский призыв, по данному поводу писал: «"Православие" и "социализм" — вот те две главные вехи, по которым обыкновенно ориентировались русские предсказатели. "Святая Русь", "народ-богоносец" и "земельная община", "хоровое начало" — вот неизменно повторявшиеся лозунги сторонников русской "самобытности". В эти слова не следует вкладывать застывшего содержания, не следует понимать под ними конкретных исторических форм: под ними всегда разумелись, прежде всего, "идеи" и если пристально всматриваться в тот контекст, в котором они обычно мыслились, то станет совершенно ясно, что эти как будто несовместимые идеи пересекались в понятии "цельной жизни" или "свободного всеединства", как выражался Влад. Соловьев. Недаром Достоевский называл православную вселенскую церковность "нашим русским социализмом» [14, с.39].
Октябрьскую революцию совершили не какие-то безликие массы, руководимые классовым интересом, а вполне конкретные люди, чьи ценностные ориентиры напрямую перекликались с социалистическими лозунгами и призывами. Г.В. Флоровский
безусловно был прав, считая, что определяющую роль сыграла в этих обстоятельствах православная традиция. Но суть православия можно понимать по-разному. Наши великие писатели, тот же Ф.М. Достоевский, а в еще большей мере Л.Н. Толстой, полагали, что народная религия существенно отлична от официозной версии православия. Русские крестьяне считали, что жизнь по-правде, по-справедливости несовместима с нетрудовым обогащением, что «земля, она — Божья» и не может быть чьей-то собственностью.
Но такая мораль не поддерживалась ни государством, ни духовенством. Со времен Великого раскола середины XVII в. русский мир утрачивает нравственное единство, и народные низы теряют всякое доверие к казенным учреждениям. Синодальная церковь воспринималась ими в этом же ряду, как дополнение к государственной власти, и после падения этой власти массы в защиту церкви не выступили. Показательно, что если такая ситуация и вызвала удивление, то лишь в европеизированных слоях общества*
Евразийцы были одними из немногих, кто понимал: массы чаяли построения «царства Божия на земле», а действующая церковь мало вписывалась в такую перспективу. По-прежнему признавая, что религия необходима для позитивного преображения общества, они стали давать вероучительной составляющей своей доктрины все более расширительную интерпретацию. Однако в результате подход к религиозной тематике становился запутанным и разновекторным. Это впоследствии явится одной из главных причин идейного кризиса евразийства. Уже в 1928 г. цитировавшийся выше Г.В. Флоровский уличит лидеров движения в изобретении «соблазнительной и лживой теории "потенциального православия"« и констатирует, что «в евразийской "феноменологии" русской современности для Церкви места нет» [15, с. 377, 379]. Немало авторитетных евразийцев протестовало против прогрессирующего «расцерковле-ния» ведущих изданий движения. Они указывали, что подобное идейное переформатирование является следствием слишком далеко зашедшей политизации и даже большевизации евразийства. Но поскольку будущий раскол движения не составляет предмета статьи, обратимся вновь к основному ее сюжету.
Помимо концепций этатизма и социальной солидарности, важнейший теоретический посыл евразийства заключался в идее принципиального отличия методов экономического развития Запада и Востока. Путь Запада подразумевал развитие индустриальных центров за счет эксплуатации удаленной периферии. Он был неприемлем для Евразии уже в силу своей убыточности. Евразийские политические и экономические центры были связаны с окраинами преимущественно не морскими, а сухопутными путями, перевозка грузов по которым обходилась в десятки раз дороже. Империи Востока достигали хозяйственного процветания лишь добившись комплексного и взаимодополняющего развития составлявших их регионов, когда основной массе товаров не приходилось совершать длительных путешествий, чтобы дойти до потребителя.
Надо сказать, что и эта евразийская концепция получила воплощение в большевистской практике экономического строительства. И ключевую роль в таком повороте событий сыграла фигура профессора Василия Игнатьевича Гриневецкого. Авторитетнейший ученый-теплотехник, первый ректор МВТУ, он глубоко переживал то бедственное положение, в котором оказалась экономика России в результате войны и гражданских неурядиц, и потратил последний год своей жизни на написание плана возрождения народного хозяйства. Его идеи были изложены в книге «Послевоенные перспективы русской промышленности», опубликованной в 1918 году в Харькове. Пуб* В качестве характерного замечания приведем в этой связи высказывание видного отечественного исследователя староверия А.В. Пыжикова. В заключительной части своей монографии «Грани русского раскола» он пишет: «Российское правительство вместе со всем образованным обществом пребывало в полной уверенности, что русские люди точно такие же правоверные никониане, как они сами. На самом же деле русский мужик всегда находился в пестрой среде староверчества, с недоверием (и даже враждебностью) относившейся к инициативам правящих никониан» [7, с. 524].
ликация была полна нападок на политику большевиков. Однако она вызвала такой интерес в советских верхах, что в 1922 году была переиздана большим тиражом в Москве [3].
Видный деятель отечественного революционного движения Николай Владиславович Вольский (печатавшийся под псевдонимом «Н. Валентинов») объяснял эту ситуацию (которую, заметим, он тогда мог подробно наблюдать изнутри, будучи хорошо знакомым со многими советскими лидерами) следующим образом. Захватив власть, овладев производственными мощностями и природными ресурсами страны, коммунисты не знали, как приступить к практическому строительству социалистической экономики. Для принятия ответственных решений требовались глубокие знания о хозяйственных реалиях России. И вот они столкнулись с работой, в которой, во-первых, приводились материалы, раскрывающие ключевые особенности российской экономики в прошлом и настоящем, а, во-вторых, убедительно и весьма конкретно трактовались проблемы модернизации отечественной промышленности и ее инфраструктуры.
«Ничего подобного в русской экономической литературе до тех пор не существовало, — пишет Вольский. Из нее (из работы Гриневецкого — А.С.) коммунисты лишь впервые узнали, какие конкретные технико-экономические задачи должны быть поставлены в порядок дня» [1, с. 259]. Далее он отмечает, что книга «попала в руки Ленина в 1919 г. Красин первый обратил на нее его внимание. Ленин впился в нее и, не отрываясь, прочитал одним залпом. Кроме замечаний вроде "темный реакционер", "взбесившийся буржуа", остальные полны величайшей похвалы: "умница" "правильно", "вот, что нам нужно", "запомнить", "это нам нужно в первую очередь" и т.д.» [1, с. 261].
Гриневецкий подчеркивал главенствующее значение электрификации в деле обновления страны, указывал на важность коренной реконструкции транспортной системы, анализировал пути привлечения иностранных капиталов и обращал внимание на необходимость выравнивания уровней хозяйственного развития российских регионов. Особо им выделялась целесообразность «резкой нивелировки промышленных условий» [3, с.91]. Он писал, что «развитие многих отраслей промышленности на Урале, в Степном крае и в Сибири становится уже неизбежным, а при этом там появятся и подсобные производства — химические, металлические, ремонтные и т. д. Такой эволюцией в сфере труда и условиях для технической организации промышленности будут в значительной мере уничтожены бывшие в прошлом территориальные ограничения и затруднения для перемещения промышленности на Восток» [там же].
Такие планы как нельзя лучше отвечали чаяниям евразийцев. Смещение передовых промышленных производств в сторону Сибири, Алтая и Дальнего Востока открывало перспективы невиданного роста производительности, вело к преодолению вековой технологической зависимости от Запада. Неслучайно самый первый евразийский сборник назывался «Исход к Востоку» [5]. Но и ранее, в своих дореволюционных публикациях, такие видные евразийцы, как Г.В. Вернадский и П.Н. Савицкий проводили идею о том, что комплексное освоение богатств восточных регионов — это главный козырь России в геополитической борьбе, важный и неизбежный шаг к созданию самодовлеющего материкового хозяйства [2; 9].
Разворот вектора развития страны на восток имел в аспекте евразийского мировосприятия не только экономическое, но и огромное историческое значение. Создавалась возможность непосредственного обращения к опыту державного строительства великих империй прошлого, а это, в свою очередь, открывало перспективу высветления русской культурно-исторической матрицы, освобождения ее от чуждых наслоений.
Евразийцы пристальное внимание уделяли фигуре Те-мучжина (Чингисхана), старались вникнуть в суть его методов государственного управления. Многие были согласны с тезисом П.Н. Савицкого о том, что «Пример монголо-татарской государственности (Чингисхана и его преемников), сумевшей овладеть и управиться на определенный исторический срок с огромной частью Старого Света, несомненно сыграл большую положительную роль в создании великой государственности русской» [12, с. 45]. Разумеется, источники, повествующие об империи древних монголов, весьма ограничены, но эффективность системы правления, видимо, обеспечивалась следующими ее компонентами: жесткой, простой и единообразной для всех подвластных территорий административной системой, достаточно низкими налогами, отсутствием конфессиональных и этнических привилегий. Такая система обеспечивала высокий уровень социальной мобильности, была понятна, выгодна и обеспечивала безопасность, так как подкреплялась обязательным участием всех взрослых мужчин в военных мероприятиях.
Баланс между авторитарностью центральной власти и ее терпимостью в отношении культурного многообразия окраин был, по мнению евразийцев, присущ всем великим царствам Востока, будь то эмират Тамерлана, держава Аттилы или Российская империя. «В контрасте с огромным развитием в истории евразийского мира принудительно-государственного центра, — писал П. Савицкий, — режим национальностей и религиозная жизнь традиционно определяются в нем некоторыми непринудительными началами. Природе его чужды стремления вынудить ту или иную часть населения к изменению своей национальности или веры. Евразийское государство всегда понимало себя как «собор национальностей» и «собор вер»« [12, с.60].
Разумеется, высказанные в статье суждения по поводу природы большевистского переворота или же сущности евразийской государственности не относятся ко всем без исключения представителям раннего евразийства. Это идейное течение не было однородным ни в предметном плане, ни с точки зрения исследовательских приоритетов виднейших его участников. Среди евразийцев мы видим философов, историков, культурологов, философов, священников. И, естественно, это не могло не сказываться на варьировании высказываемых оценок. Кроме того, евразийство эволюционировало. И процесс этот также шел не однонаправлено. Некоторые духовные лидеры покинули движение, у других сместился центр исследовательских интересов.
Но идейное и тематическое многообразие евразийства нисколько не снижает интереса к нему в наши дни. Напротив, мы видим, как на протяжении уже более двадцати лет внимание к этому мировоззрению и ранним его представителям растет. И это объясняется не только тем, что в постсоветский период основная идея евразийства обрела второе дыхание, усилив тем самым общую заинтересованность в изучении истории ее становления. Популярности и востребованности написанных в те уже далекие годы работ способствует их искренний патриотический пафос, оригинальность и публицистическая яркость. Тем обиднее, что на протяжении более полувека эти работы оставались недоступны в стране, для которой были написаны. Во второй половине тридцатых годов евразийское движение сходит с исторической сцены. Оно не могло долго сохраняться в режиме несостоявшегося диалога с новой российской властью.
_К 100-ЛЕТИЮ ОКТЯБРЬСКОЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ ^ J
