Спросить
Войти
Кубарев В.Д. Курганы Юстыда. Новосибирск, 1991. 189 с.
Кубарев В.Д., Черемисии Д.В. Образ птицы в искусстве ранних кочевников Алтая // Археология юга Сибири и Дальнего Востока. Новосибирск, 1984. С. 86-100.
Кубарев В.Д., Шульга П.И. Пазырыкская культура (курганы Чуй и Урсула). Барнаул, 2007. 287 с.
Марсадолов Л.С. История и итоги изучения археологических памятников Алтая VIII IV веков до н.э. (от истоков до начала 80-х гг. XX в.). СПб., 1996. 100 с.
Мифы народов мира. Энциклопедия: В 2-х т. М., 1997. (Т. 1: А-К. 671 с.: ил.; Т. 2: К Я. 917 с.: ил.
Народы и религии мира: Энциклопедия. М., 2000. 928 с.: ил.
Переводчикова Е.В. Язык звериных образов: Очерки искусства евразийских степей скифской эпохи. М., 1994. 206 с.
Погребова Н.Н. Грифон в искусстве Северного Причерноморья в эпоху архаики // КСИИМК. 1948. Вып. 22. С. 62-67.
Полосьмак Н.В. «Стерегущие золото грифы» (ак-алахинские курганы). Новосибирск, 1994. 125 с.
Полосьмак Н.В. Всадники Укока. Новосибирск, 2001. 336 с.: ил.
Руденко С.И. Культура населения Горного Алтая в скифское время. М.; Л., 1953. 385 с., табл.
Руденко С.И. Культура населения Центрального Алтая в скифское время. М.; Л., 1960. 350 с., табл.
Суразаков А.С. К вопросу о семантике некоторых образов пазырыкского искусства // Материалы по археологии Алтая. Горно-Алтайск, 1986. С. 3-34.
Телегин А.Н., Бородовский А.П. Роговые украшения седла скифского времени с Приобского плато //Археология, этнография и антропология Евразии. 2007. С. 52-62.
Уманский А.П., Шамшин А.Б., Шульга П.П. Могильник скифского времени Рогозиха-1 на левобережье Оби. Барнаул, 2005. 204 с.: ил.
Фролов Я.В., Чекрыжова О.И. Изображение головы фантастического хищника из кургана №1 могильника Михайловский-VI и его параллели в искусстве народов Азии // Михайловский район: Очерки истории и культуры. Барнаул, 1999. С. 51-65.
Чекрыжова О.И. Образ орлиноголового грифона в искусстве степей и предгорий Алтая // Историко-культурное наследие Северной Азии. Барнаул, 2001. С. 156-163.
Черемисин Д.В. К ирано-тюркским связям в области мифологии. Богиня Умай и мифическая птица // Народы Сибири: история и культура. Новосибирск, 1997. С. 31-43. (Серия «Этнография Сибири»).
Черников С.С. Загадка золотого кургана (где и когда зародилось скифское искусство). М., 1965. 185 с.
Шульга П.П. Раннескифская упряжь VII - нач. VI вв. до н. э. по материалам погребения на р. Чарыш // Снаряжение верхового коня на Алтае в раннем железном веке и средневековье. Барнаул, 1998. С.25-49.
Шульга П.П. Могильник скифского времени Локоть-4а. Барнаул, 2003. 204 с.: ил.
Шульга П.П. О происхождении и раннем этапе развития пазырыкской культуры // Сибирь в панораме тысячелетий. Новосибирск, 1998. Т. 1. С. 702-712.
Научный руководитель - к.и.н., доцент А.В. Вареное (НГУ)
Н.Н. Серегин
Алтайский государственный университет, Барнаул
ОПЫТ И ПЕРСПЕКТИВЫ РЕКОНСТРУКЦИИ СОЦИАЛЬНОЙ ОРГАНИЗАЦИИ КОЧЕВНИКОВ ТЮРКСКОЙ КУЛЬТУРЫ САЯНО-АЛТАЯ
Определение уровня социального и политического развития кочевых обществ Центральной Азии является одним из важных направлений в номадологии. На сегодняшний день разработаны различные аспекты общественного устройства объединений
скотоводов раннего железного века (Социальная структура..., 2005). Гораздо меньше накоплено знаний о специфике существования социумов кочевников в период раннего средневековья. Тем не менее имеется определенный опыт и в плане изучения империй номадов 2-й половины I тыс. н.э. Его анализ позволяет обозначить перспективы дальнейшей работы в этом направлении.
Реконструкции общественного устройства кочевников тюркской культуры основываются в большинстве случаев на изучении письменных источников различного происхождения (китайские династийные хроники, рунические надписи, сочинения арабских и византийских авторов и др.). В ходе рассмотрения указанных материалов могут быть сформированы наиболее общие представления о социальной структуре и организации раннесредневековых номадов, что является важным этапом в ходе проведения палеосоциальных исследований (Ольховский B.C., 1995).
Первые наблюдения, связанные с определением специфики социальной дифференциации у средневековых кочевников Центральной Азии и отдельных районов Сая-но-Алтая, были сделаны в XVIII-XIX вв. Отрывочные сведения о памятниках номадов Минусинской котловины приводятся в работах немецких исследователей (Борисенко А.Ю., Худяков Ю.С., 1997). К этому же времени относится первый опыт осмысления сведений о восточных тюрках, содержащихся в китайских династийных хрониках (Бернштам А.Н., 1946, с. 22-24).
Всплеск интереса к изучению различных аспектов истории номадов периода раннего средневековья в конце XIX - начале XX вв. был в значительной степени связан с дешифровкой тюркской рунической письменности в 1893 г. датским ученым В. Томсеном (Кляшторный С.Г., 1964, с. 6). Имеющиеся знания в области анализа китайских документов давали возможность для более развернутого рассмотрения широкого круга вопросов. Начиная с этого времени наибольший вклад в исследование общественного и политического устройства ранне средневековых кочевников Центральной Азии вносился отечественными востоковедами, что было обусловлено рядом известных факторов (Васютин С.А., Крадин Н.Н., Тишкин А.А., 2005, с. 10).
Большое значение для развития знаний об историко-культурных и социально-экономических процессах у номадов региона имели работы В.В. Бартольда, который коснулся ряда проблем изучения восточных тюрок. Исследования по различным вопросам «истории турецких народов Средней Азии» востоковед начал в конце XIX в. В общем виде концепция автора была изложена в известных лекциях, прочитанных в 1926 г. в Стамбульском университете (Кляшторный С.Г., 1964, с. 10). В.В. Бартольд (1993, с. 4) отметил, что важнейшим источником по многим аспектам существования восточных тюрок являются «исторические орхонские надписи». Данное обстоятельство, как справедливо подчеркнул исследователь, выгодно отличает источниковую базу по истории раннесредневековых номадов от кочевых народов предыдущего времени, изучение которых было возможно только на основе анализа китайских династийных хроник. Основываясь на рассмотрении рунических текстов и привлекая другие материалы, востоковед сделал несколько замечаний относительно уровня общественно-политического развития тюркских объединений.
В.В. Бартольд (1993, с. 7) подчеркнул, что памятники письменности номадов предоставляют значительный объем информации об устройстве тюркского государства, специфике структуры высших слоев управленческого аппарата, титулатуре и др. При этом
исследователь обратил внимание на возможную связь некоторых титулов и должностей с политическими традициями кочевых образований предшественников тюрок, прежде всего жужаней (Бартольд В.В., 1993, с. 8)*. Востоковед указал, что отличием тюркского государства являлось сосредоточение управления в руках одной династии, а не конкретного лица (Бартольд В.В., 1993, с. 5). При этом консолидация власти, изначально не характерная для общества скотоводов, может происходить при определенных обстоятельствах. Важнейшим из них В.В. Бартольд (1993, с. 6-7) считал сословную борьбу между знатью и рядовыми номадами, которая приводит к образованию кочевых государств.
Несмотря на то, что определенный период научной деятельности В.В. Бартольда пришелся на время утверждения и господства новой методологической парадигмы в советской исторической науке, взгляды исследователя не подверглись серьезному влиянию марксизма. По мнению С.Г. Кляшторного (1968, с. 15), это проявилось прежде всего в том, что возникновение сословного и имущественного неравенства востоковед объяснял выше упомянутыми чрезвычайными обстоятельствами, а не закономерностями развития общества номадов.
Итоги изысканий отечественных и зарубежных авторов 30-40 гг. XX в. подведены в обобщающей монографии А.И. Бернштама (1946). В отличие от работ В.В. Бартольда, такое исследование было осуществлено в рамках марксистской методологии и схемы пяти формаций, согласно которой уровень развития кочевников средневековья соотнесен с феодализмом. Данное обстоятельство ни в коей мере не умаляет значимости конкретных результатов, полученных автором.
Важным достоинством монографии А.Н. Бернштама является тщательная проработка различных групп письменных источников, представлению которых посвящена отдельная глава. Помимо китайских династийных хроник и памятников тюркской рунической письменности, автор учел информацию из арабских, византийских и персидских документов. На необходимость изучения данных материалов указывалось и ранее (Кляшторный С.Г., 1964, с. 8; 1968, с. 9), но столь тщательный анализ возможностей их использования при реконструкции социально-экономических процессов в тюркском обществе был проведен впервые. В ряде случаев А.Н. Бернштам (1946, с. 3) обращался и к вещественным источникам, полученным в ходе археологических исследований в Горном Алтае, Минусинской котловине и Монголии. Однако этот опыт нельзя назвать удачным, на что в свое время указывали отечественные специалисты (Кызласов Л.Р., 1979, с. 140). Безусловно, данное обстоятельство обусловлено, в первую очередь, объективными факторами. Ко времени написания монографии объем археологических материалов по периоду раннего средневековья Центральной Азии был весьма ограничен, еще более фрагментарными являлись результаты его анализа и интерпретации.
Изучение письменных источников позволило А.Н. Бернштаму (1946, с. 9-10, 145) определить общественный строй тюрок как раннюю форму сложения примитивных феодальных отношений. Исследователь подчеркнул значительное влияние на формирование государства ранне средневековых кочевников более развитых соседей - Китая
* Как известно, традиция проведения параллелей между центрально-азиатскими кочевыми народами различных исторических периодов имеет древние корни и отмечена еще в трудах китайских хронистов. Впоследствии вопрос о возможном существовании определенной преемственности между тюрками и объединением жужаней неоднократно затрагивался отечественными специалистами (Бернштам А.Н., 1946; Кычанов Е.И., 1997, с. 104; Худяков Ю.С., 2005, с. 354; и др.).
и Согда (Бернштам А.М., 1946, с. 10). Структуру тюркского социума А.Н. Бернштам обозначил исходя, в первую очередь, из особенностей политической организации номадов, отметив у кочевников стройную иерархию и разработанную титулатуру (Бернштам А.М., 1946, с. 106). Он выделил четыре основных слоя в обществе скотоводов, которые представляли каган с ближайшим окружением (катун, ябгу, шады), крупная родовая знать, рядовые кочевники, а также зависимое население, рабы. Весьма подробно были определены положение и функции представителей каждой группы.
Рассматривая роль рабства в тюркском обществе, А.Н. Бернштам (1946, с. 148) отметил его патриархальный характер, что в целом является традиционным для отечественного кочевниковедения. Более существенными представляются наблюдения востоковеда относительно специфики положения зависимых племен, включенных в состав тюркского государства. По мнению А.Н. Бернштама (1946, с. 127), они были обязаны не только выплачивать дань, но и участвовать в военных походах. В то же время у покоренных тюрками народов могла сохраняться политическая элита. По утверждению автора, в случае добровольного подчинения у зависимых объединений кочевников оставались свои каганы (Бернштам А.М., 1946, с. 113).
Обобщающая монография А.Н. Бернштама на долгое время закрыла основные аспекты изучения общественно-политического устройства тюрок по письменным источникам. Выводы исследователя использовались в целом ряде работ, нередко повторяясь без серьезных изменений (см., например: История Сибири..., 1968, с. 279-282).
В рамках обозначенной темы отдельно необходимо рассматривать книгу JI.H. Гумилева «Древние тюрки», основанную на совершенно иных принципах. Наибольшее внимание в работе уделено представлению перипетий политической истории тюрок и народов, окружавших их. Рассматривая специфику общественного устройства раннесредневековых номадов, автор выразил несогласие с выводами А.Н. Бернштама об уровне социально-политического развития тюркской державы, подчеркнув, что она «стояла на стадии военной демократии» (Гумилев JI.H., 2002, с. 72-73). Отметив, что в таком случае большое значение имеет военная организация, исследователь обратил внимание на наличие отборных частей кавалерии, а также конных стрелков, набираемых из покоренных народов (Гумилев JI.H., 2002, с. 76, 80).
Интересным и неоднозначным представляется заключение JI.H. Гумилева (2002, с. 91—92) об отличии культа предков, который был характерен для «вельмож», от «народной религии» основных слоев общества кочевников. В целом же, несмотря на яркость, оригинальность общей концепции истории номадов Центральной Азии, рассматриваемая книга почти не внесла нового в имеющиеся представления о специфике общественно-политического развития тюрок периода раннего средневековья. С другой стороны, была продемонстрирована возможность анализа кочевых обществ с позиций, отличавшихся от официальной парадигмы.
Основные выводы исследователей о существовании зависимых слоев населения в обществе восточных тюрок были обобщены и дополнены в работах С.Г. Кляшторно-го (1985, 1986). Помимо констатации существования разновидности патриархального рабства у раннесредневековых кочевников (Кляшторный С.Г., 1985, с. 162), тюрколог обратил внимание на неоднородность терминов рунических текстов, описывающих различные формы подчинения. По мнению С.Г. Кляшторного (1986, с. 336), личное рабство могло обозначаться в памятниках письменности тюрок так же, как и другие
проявления социальной зависимости. Рассматривая общие характеристики социально-политического устройства объединения номадов 2-й половины I тыс. н.э., исследователь подчеркнул существование многоступенчатой системы подчинения и жестких форм неравенства (Кляшторный С.Г., Султанов Т.И., 2000, с. 143-144; Кляштор-ныйС.Г., Савинов Л.Г., 2005, с. 153). С.Г. Кляшторный (2005, с. 30-31) отметил, что государство тюрок являлось классическим воплощением имперской структуры верховной власти при сохранении этноплеменной общности.
В 1990-х гг. произошла определенная трансформация представлений отечественных исследователей по поводу характеристики политической системы номадов, а также непосредственно связанной с ней социальной организации кочевников (Васютин С.А., 2005, с. 216-217). Данная ситуация сопровождалась не только использованием новой терминологии, но и других методологических подходов к анализу специфики общественно-политического устройства объединений скотоводов. С другой стороны, необходимо признать, что подобное изменение не повлияло кардинальным образом на представления о специфике социальной организации восточных тюрок.
Одним из последних обобщений политической и социально-экономической истории кочевников Центральной Азии древности и средневековья является монография Е.И. Кычанова (1997). Основным положением данной работы являлось утверждение о том, что общество номадов было классовым, а имущественное и социальное расслоение свидетельствует о наличии у скотоводов государства (Кычанов Е.И., 1997, с. 5).
В одном из разделов монографии представлены основные сведения о политической и социальной организации объединения тюрок периода раннего средневековья. Е.И. Кычанов, опираясь на опыт отечественных и зарубежных исследователей, детализировал вопросы, связанные с происхождением титулатуры раннесредневековых номадов, а также кругом функций представителей высших звеньев администрации. Подчеркнув фрагментарность информации в письменных источниках о среднем и нижнем уровнях системы управления, исследователь предположил, что они были тесно связаны с комплектованием и организацией войска кочевников (Кычанов Е.И., 1997, с. 109, 111).
Важно отметить, что в работе Е.И. Кычанова социальная и политическая организация тюрок рассмотрена в сочетании с особенностями исторической ситуации в регионе. Более подробно динамичность подобных связей попытался представить Т.С. Жумаганбетов (2003). Отметив сложность изучения социальной структуры и организации тюркского общества, он выделил четыре хронологических периода в их развитии. Согласно логике исследователя, основные изменения в этом плане были связаны с присоединением новых народов, находившихся в подчиненном положении (Жумаганбетов Т.С., 2003, с. 167). В то же время, как и многие другие специалисты, Т.С. Жумаганбетов отметил существование у зависимых племен знати, стремившейся к родству с элитой тюрок. Также вполне традиционными являются наблюдения автора о структуре бюрократического аппарата управления и разветвленной титулатуре у раннесредневековых номадов (Жумаганбетов Т.С., 2003, с. 176-185).
Краткий и далеко не полный историографический обзор результатов анализа письменных источников при реконструкции социальной структуры и организации тюрок Центральной Азии позволяет сделать ряд наблюдений. С одной стороны, исследователями разных лет были высказаны общие замечания. Прежде всего к таковым относятся выводы специалистов о характере рабства в тюркском обществе и особен-
ностях положения зависимых слоев населения; представления о сложной титулатуре и властных полномочиях конкретных политических фигур и органов власти высшего аппарата управления. Также неоднократно отмечалась тесная связь социальной организации тюрок с особенностями комплектования войска.
В то же время имеющиеся письменные источники в ряде случаев позволяли авторам приходить к совершенно противоположным выводам. Безусловно, подобная ситуация вполне возможна при характеристике частных аспектов социальной организации номадов. Например, «отношение к женщине было подчеркнуто почтительным, рыцарским» (Гумилев JI.H., 2002, с. 85) или «женщины у древних тюрок приравнивались к имуществу» (Кычанов Е.И., 1997, с. 111). Иначе следует относиться к существованию различных точек зрения об уровне развития раннесредневековых кочевников. Объединение тюрок, по мнению ряда специалистов, может быть охарактеризовано как развитое государство с присущей ему сложной социальной организацией и жесткими формами неравенства (Бернштам А.Н., 1946; Кычанов Е.И., 1997; и др.). Другая крайняя позиция представлена исследователями, которые считают, что общественное устройство раннесредневековых номадов определяется как «усложненный вариант «доклассовых» архаичных социумов» (Васютин С.А., 2005, с. 220).
Серьезные разночтения существуют и в вопросах изучения мировоззренческих представлений и религиозной системы кочевников региона 2-й половины 1 тыс. н.э. (Бартольд В.В., 1993, с. 10-12; Гумилев JI.H., 2002, с. 91-92; Жумаганбетов Т.С., 2006; и др.), учет которых необходим при характеристике различных аспектов развития общества номадов.
Итак, картина, полученная в ходе работы с письменными материалами, не может являться полной и формировать четкое представление о социальной структуре и организации кочевников Саяно-Алтая. Подобная ситуация обусловлена несколькими обстоятельствами. Прежде всего упомянем специфику письменных источников, которая достаточно подробно охарактеризована в отмеченных выше работах отечественных авторов. Помимо особенных черт, китайские хроники и тюркские тексты имеют и общие признаки. Среди них высокая степень политизированности, а также, что особенно важно в рамках нашего исследования, в указанных документах приведены сведения о событиях, происходивших преимущественно в ядре империй номадов. Достаточно подробно представлены направления внешнеполитических контактов кочевников. Процессы, имевшие место на полупериферии и в более отдаленных районах, упоминаются крайне редко и информация о них фрагментарна. Необходимо также учитывать специфику политической и этнокультурной ситуации в различных районах Саяно-Алтая, что определяет необходимость их отдельного рассмотрения. Поэтому подчеркнем, что данные, полученные при анализе письменных источников, являются лишь общей характеристикой, начальным этапом работы. Использование указанных материалов весьма перспективно, если основой для социальных реконструкций выступают археологические памятники кочевников, наиболее информативными из которых являются погребальные комплексы.
Несмотря на значительный опыт интерпретации памятников номадов раннего железного века и актуальность рассмотрения с подобных же позиций объектов периода раннего средневековья, знания о социальной организации тюрок Саяно-Алтая весьма ограничены. Одним из первых попытку реконструкции структуры тюркского общества на основе изучения погребальных комплексов предпринял С.В. Киселев
(1951, с. 530-544). Материалы, использованные исследователем, были достаточно немногочисленны, автор учел только раскопанные на тот момент погребения тюркской культуры на территории Горного Алтая. Однако ограниченность источниковой базы не помешала сделать достаточно обоснованные наблюдения. Важным представляется вывод С.В. Киселева о том, что социальная структура населения Алтая периода раннего средневековья может быть сопоставлена с тем устройством общества, которое представлено в письменных источниках и характерно для номадов Центральной Азии. Известные автору погребения тюркской культуры, прежде всего из собственных раскопок, были разделены на три группы и скоррелированы с основными слоями социума номадов (Киселев С.В., 1951, с. 530-544).
К первой группе курганов С.В. Киселев отнес небольшие по размерам объекты, при раскопках которых в большинстве случаев зафиксировано погребение человека с конем и стандартным сопроводительным инвентарем. Отметив скромность наборов вещей, в том числе редкость предметов роскоши и импорта, археолог обратил внимание на присутствие в могилах вооружения. По мнению исследователя, обозначенные погребения можно соотнести со свободными рядовыми кочевниками, обладавшими собственным хозяйством, имуществом и определенной самостоятельностью (Киселев С.В., 1951, с. 533).
При выделении второй группы объектов С.В. Киселев учитывал такие показатели обряда, как планиграфия могильников, параметры наземных сооружений, погребальный ритуал и состав сопроводительного инвентаря. По всем обозначенным признакам рассмотренные курганы были им соотнесены с зависимым населением, возможно, рабами (Киселев С.В., 1951, с. 535). Об этом, по мнению ученого, свидетельствовало подчиненное расположение небольших объектов вокруг крупных насыпей, редкость сопроводительного захоронения лошадей и «бедность» наборов вещей.
С.В. Киселев обратил внимание на то, что некоторые погребения представителей низших слоев общества номадов Алтая совершались в наиболее «богатых» курганах. Подобные памятники были выделены археологом в третью группу. «Элитные» погребения отличались размерами наземных и сложностью внутримогильных конструкций, определенной спецификой ритуала и разнообразным инвентарем, включавшим различные категории вещей (Киселев С.В., 1951, с. 535). С.В. Киселев (1951, с. 544) предположил, что обозначенные признаки свидетельствуют о принадлежности курганов «алтайской знати».
Отметим, что исследователь подчеркнул культурную и хронологическую однородность рассматриваемых погребений. Таким образом, приведенные различия в обряде объяснялись исключительно прижизненным социальным и имущественным статусом умерших*.
Столь подробная характеристика результатов исследования С.В. Киселева целесообразна потому, что на сегодняшний день рассматриваемая работа остается единственным опытом комплексного анализа погребальной практики кочевников тюркской культуры для реконструкции социальной организации номадов. Обратим внимание на то, что выделение трех групп в кочевом обществе было характерно для отечественной
* Иная точка зрения была высказана А.А. Гавриловой (1965, с. 88), предположившей, что в ряде случаев резкие различия в погребальном обряде объясняются не прижизненным положением покойных, а различной хронологической и культурной принадлежностью объектов. В настоящее время остается актуальным вопрос о полной публикации материалов раскопок С.В. Киселева и Л.А. Евтю-ховой, что будет способствовать более обоснованной интерпретации памятников.
археологии 2-й четверти - середины XX в. (Васютин С.А., Крадин Н.Н., Тишкин А.А.,
Анализ исследованных памятников позволил археологам сделать ряд наблюдений о специфике погребальных сооружений 2-й половины I тыс. н.э. Наиболее последовательно была представлена точка зрения Б.Б. Овчинниковой (1983, 1984), выделившей из памятников тюркской культуры Тувы особую группу могил с подбоями. Кроме нестандартного устройства погребальной камеры, исследовательница отметила «богатый» по количеству и качеству сопроводительный инвентарь. Она предположила, что подобные объекты, являясь результатом уйгурского влияния, могли сооружаться для мужчин-воинов, занимавших высокое положение в небольшой племенной группе (Овчинникова Б.Б., 1983, с. 65; 1984, с. 220-221). Обратим внимание на то, что в данном случае было отмечено сложное влияние на погребальную обрядность этнокультурного и социального факторов.
Результаты анализа наборов вещей из памятников ранне средневековых номадов были представлены в ряде публикаций Г.В. Длужневской (1976; 1980, с. 83—85). Для выявления различных характеристик половозрастной дифференциации в тюркском обществе исследовательница рассмотрела погребения, раскопанные на тот момент в Горном Алтае и Туве. Изучение сопроводительного инвентаря позволило Г.В. Длужневской выделить несколько групп объектов, включавших стандартные наборы вещей. Одним из основных признаков стало присутствие предметов вооружения. По мнению исследовательницы, в наибольшем количестве они представлены в погребениях муж-чин-воинов, отнесенных к первой группе. В двух других группах оружия было мало или оно отсутствовало. При этом Г.В. Длужневская (1976, с. 197) подчеркнула, что некоторые могилы с незначительным количеством предметов вооружения не могут быть отнесены к рядовому населению, так как содержат другие вещи. В отдельную группу были выделены погребения женщин и девочек, в ряде случаев содержащих разнообразный сопроводительный инвентарь. В качестве дополнительных маркеров половозрастной дифференциации Г.В. Длужневская (1976, с. 199) назвала количество стремян, а также наличие в могиле каменного ящика. Важным является заключение автора о неоднородности выделенных групп, что демонстрирует сложность процессов дифференциации в тюркском обществе.
Дальнейшее рассмотрение социально-диагностирующих признаков погребальной обрядности кочевников тюркской культуры также основывалось на анализе сопроводительного инвентаря. При этом вопросы дифференциации в обществе номадов затраги-
вались специалистами далеко не в первую очередь. Более важными для специалистов являлись проблемы хронологической и этнокультурной атрибуции предметов, реконструкция этнографического облика кочевников и др. Тем не менее в рамках традиционного вещеведческого подхода, в ряде случаев были сделаны весьма ценные наблюдения.
Развернутая характеристика социальной значимости пояса в обществе раннесредневековых кочевников представлена В.Н. Добжанским (1990, с 73-80). По мнению исследователя, престижность этой категории предметов в значительной степени определялась материалом, из которого были изготовлены бляхи-накладки и наконечники (Добжанский В.Н., 1990, с. 77). Не менее показательными являлись особенности декоративного оформления пояса. К примеру, изображения животных на наконечниках, являвшиеся показателем определенного статуса владельца, могли быть связаны с мифологическими представлениями номадов (Добжанский В.Н., 1990, с. 74; Куба-рев Г.В., 1996). Интересным является наблюдение В.Н. Добжанского (1990, с. 79) о том, что в тех погребениях, где не зафиксированы поясные наборы, однако присутствует достаточно «богатый» инвентарь, могли быть похоронены представители чиновничьей аристократии, не занимавшиеся непосредственно военным делом.
Частные замечания были высказаны исследователями о престижности плетей и стеков (Кызласов Л.Р., 1951; Бородовский А.П., 1993), некоторых предметов вооружения (Худяков Ю. С., 1986; Овчинникова Б.Б., 1990; КубаревГ.В., 2002; и др.), а также других сравнительно редких находок (Кубарев Г.В., 1998). Интересными представляются наблюдения С.П. Нестерова (1989) об особой роли стремян, которые могли являться дополнительным показателем социального статуса погребенного.
Определеные результаты в указанном направлении в последние годы получены барнаульскими археологами, рассматривавшими различные категории вещей. Комплексный анализ украшений конского снаряжения периода раннего средневековья, проведенный Т.Г. Горбуновой (2004), позволил сделать вывод о том, что они являлись одним из показателей социального статуса и имущественного положения человека (Горбунова Т.Г., 2003; 2004, с. 18). Отметив, что учитывались особенности погребального обряда номадов Алтая и видовой состав инвентаря, автор выделила три группы памятников, в которых зафиксированы украшения конской амуниции. Обозначенные объекты были соотнесены с такими слоями тюркского общества, как правящая и служилая знать и дружинники.
Определенные итоги изучения военного дела средневекового населения Алтая представлены в работах В.В. Горбунова (2003, 2006а-б, 2007). Помимо обобщения сведений письменных источников о военной организации тюрок, исследователь обозначил устойчивые наборы предметов вооружения из памятников указанного региона. В итоге было выделено семь групп погребений, сопоставленных с основными ступенями в иерархии раннесредневековых номадов. В ходе реконструкции военной организации тюрок Алтая, В.В. Горбунов учитывал также и общий состав сопроводительного инвентаря, что позволило более обоснованно продемонстрировать профессиональную и имущественную дифференциацию в обществе кочевников.
В рамках публикации материалов раскопок и анализа исследованных комплексов археологами были представлены дополнительные замечания о социальной значимости таких элементов обряда, как планиграфия некрополей (Кубарев В.Д., 1992), количество лошадей и их возможная замена на овцу (Нестеров С.П., 1990), отдельные
особенности ритуала (Кубарев В.Д., 1985), параметры погребальных конструкций (Васютин С.А., Васютин А.С., 2005). Учет этих и других показателей позволил поставить вопрос о выделении «элитных» объектов на различных территориях (Тетерин Ю.В., 1999; Кубарев Г.В., Кубарев В.Д., 2003).
Важно отметить, что приведенные выше наблюдения исследователей о специфике социальной структуры тюркского общества по данным археологии были сделаны, в основном, на основе анализа материалов раскопок в Горном Алтае и Туве. Особая ситуация сложилась при исследовании памятников указанной общности Минусинской котловины. В настоящее время наиболее последовательно представлена позиция Ю.С. Худякова (1979, 2004), который считает, что погребения тюрок на Среднем Енисее датируются УШ-1Х вв. и их появление связано с известными событиями военной истории. Поздняя датировка в целом поддержана в статье С.П. Нестерова (1985, с. 119), однако археолог назвал иные причины миграции носителей обряда погребения с конем в Минусинскую котловину. Некоторые специалисты, полагая, что памятники тюрок на Среднем Енисее не столь однородны в хронологическом отношении, выделяют более ранние объекты VI—VII вв. (Гаврилова А.А., 1965, с. 59; Кляшторный С.Г., Савинов Д.Г., 2005, с. 232). Нет единой точки зрения и в определении статуса номадов рассматриваемой общности на новой территории. Согласно концепции Ю.С. Худякова (2004, с. 94-95), логичной представляется потеря тюрками на Среднем Енисее своего привилегированного положения после крушения империи кочевников в середине VIII в., и их последующая ассимиляция в кыргызском обществе. При этом Д.Г. Савинов (2005, с. 234) отмечает, что в 1Х-Х вв. некоторые этнокультурные группы, связанные с минусинскими тюрками, занимали высокое или даже доминирующее положение на рассматриваемой территории.
В целом изучение погребальных памятников позволило выделить социально-диагностирующие признаки обряда. К ним отнесены отдельные особенности пла-ниграфии могильников, а также некоторые элементы погребального ритуала. Отметим важность определения маркеров среди предметов сопроводительного инвентаря. Существенным является заключение специалистов о том, что социальная дифференциация была тесным образом связана с этнической, что прежде всего отмечалось при изучении памятников Тувы и Минусинской котловины. При этом приходится констатировать, что в настоящее время в большинстве работ археологов представлены лишь отрывочные замечания, не позволяющие представить общую характеристику социальной структуры и организации раннесредневековых номадов. Нередко различные территории распространения тюркской культуры рассматривались отдельно, что также не способствовало формированию цельной картины развития общества кочевников.
Недостаточное внимание исследователей к изучению вопросов социальной истории тюрок на основе анализа погребальных комплексов было обусловлено целым рядом обстоятельств. Важным моментом является то, что долгое время внимание специалистов было сосредоточено в большей степени на рассмотрении вопросов этнокультурной истории, определении хронологии погребальных памятников и построении периодизации развития культуры на различных территориях (Гаврилова А.А., 1965; Вайнштейн С.И., 1966; Кызласов Л.Р., 1969; Савинов Д.Г., 1984; Тишкин А.А., Горбунов В.В., 2002; 2005; и др.). Дискуссионность многих положений в рамках этой тематики определила приоритетность указанных направлений и отодвинула на второй
план другие вопросы. К тому же долгое время актуальной оставалась задача накопления материала, которая, впрочем, не снята и на сегодняшний день.
В значительной степени редкость обращения археологов к реконструкции социальной организации кочевников тюркской культуры была связана со спецификой источни-ковой базы. Ее отдельные характеристики отмечались исследователями (Васютин С.А.,
Таким образом, на сегодняшний день многие вопросы, связанные с изучением социальной организации кочевников тюркской культуры, остаются открытыми. В то же время круг источников, которыми располагают исследователи, а также значительный опыт палеосоциальных реконструкций позволяют приступить к рассмотрению общественного устройства тюрок Саяно-Алтая на качественно новом уровне. Основные перспективы в указанном направлении связаны с применением комплексного подхода, в рамках которого будут учитываться сведения письменных источников, а также проведен всесторонний анализ погребально-поминальной обрядности кочевников тюркской культуры.
Библиографическ?
