УДК 94(47).084.6 И.В. ГОНЧАРОВА
кандидат исторических наук, доцент, кафедра истории России, Орловский государственный университет
UDC 94(47).084.6
I.V. GONCHAROVA
Candidate of historical sciences, Associate professor, Department of history of Russia, Orel State University
СОВРЕМЕННЫЕ КОНЦЕПТУАЛЬНЫЕ ПОДХОДЫ В ИСТОРИОГРАФИИ КОЛЛЕКТИВИЗАЦИИ MODERN CONCEPTUAL APPROACHES IN THE HISTORIOGRAPHY OF COLLECTIVIZATION
В статье анализируются концепции и методологические аспекты изучения коллективизации, характерные для постсоветской историографии. Особое внимание уделяется вариантам модернизационной концепции, институциональному и региональному подходам.
The article analyzes the concept and methodological aspects of the study of collectivization, characteristic of postSoviet historiography. Special attention is given to variants of the modernization concept, institutional and regional approaches.
Коренной пересмотр устоявшейся концепции коллективизации начался во второй половине 1980-х гг. Перестройка вызвала архивную революцию и документальный бум. С конца 1980-х гг. изучение проблем трансформации деревни в 1920 - 1930-е гг. выходит на иной уровень. Поднимаются трудные вопросы, закрашиваются белые пятна, возникают новые сюжеты[1]. Выдвигается проблема альтернатив сталинской коллективизации, ретроспективно рассматриваются возможности сохранения и «переформирования» нэпа[2]. Историки обращаются к ленинскому кооперативному плану как варианту сохранения нэпа, рассуждают об альтернативе Н.И. Бухарина[3]. До 1991 г. историки рассматривали коллективизацию в рамках социалистического выбора, но они впервые ставят проблему цены социалистических преобразований[4]. Глубоко изучается процесс раскулачивания как составляющая процесса раскрестьянивания[5]. Начат анализ причин и хода голодной катастрофы начала 1930-х гг.[6]. В.П. Данилов сформулировал концепцию ретроспективной возможности поступательного развития крестьянского хозяйства на базе нэпа. От осуждения сталинизма, противопоставления ему исследований общего характера ученые переходят к анализу более конкретных проблем в русле нового концептуального подхода. В поле зрения исследователей попадает и специфика проведения коллективизации в отдельных регионах страны.
Последние 25 лет постсоветской историографии стали периодом кардинального переосмысления процессов социально-экономической истории и апробации новых методологических подходов. 1990-е гг. - начало XXI в. прошли на волне интереса исследователей к аграрной истории советского периода. Он был существенно подогрет публикацией сборников документов из ранее засекреченных фондов. К ним относятся многотомные издания «Как ломали нэп», «Трагедия советской деревни. Коллективизация и раскулачивание. 1927-1939», «Советская деревня глазами ВЧК-ОГПУ-НКВД. 1918-1939», «Совершенно секретно»: Лубянка -Сталину о положении в стране (1922-1934 гг.) и др.[9]
Архивная революция и развитие историографии способствовали более панорамному и объемному освещению событий рубежа 1930-х гг. [10, 3-13] Если в начале 1990-х гг. теоретики крестьяноведения воспринимали коллективизацию как широкомасштабную акцию по ликвидации крестьянства, инициированную Сталиным, то спустя десятилетие исследователи все чаще отмечали наличие не только субъективных, но и объективных детерминант коллективизации [11, 225]. Например, концепция «аграрного перехода» Г.Е. Корнилова, дискуссионная теория капитализации М.А. Безнина и Т.М. Димони[12]. Несмотря на различие трактовок сущности коллективизации, сторонники такого подхода исходят из того, что она являлась непременным этапом необходимой модернизации аграрного строя России после исчерпания потенциала развития крестьянского хозяйства в условиях нэпа.
Концептуальным направлением историографии стало рассмотрение аграрной истории России в более широком историческом контексте. Осмысление процессов реформирования аграрного сектора в России первой половины ХХ века выводит исследователей на проблему модернизации.
Трактовка этого явления в современных исследованиях многоаспектна и многопланова. Специалисты дискутируют о типе, задачах и этапах советской модернизации. Социологом А.Г. Вишневским сформулирована концепция консервативной или инструментальной
© И.В. Гончарова © I.V. Goncharova
модернизации[13]. Характеристики модернизации как «консервативной» и «инструментальной» отражают две разные стороны процесса. «Консервативная» подчеркивает опору на имеющиеся устои, «инструментальная» указывает на зависимость от готовых технологических и научных достижений (инструментов) из развитых стран[14].
Российский процесс модернизации носил догоняющий характер и был основан на избирательном заимствовании отдельных образцов социально-экономической организации при сохранении традиционных основ общества. При недостатке исторически подготовленных стимулов движения вперед, политические изменения вынужденно опирались на сложившиеся социальные формы, что способствовало их консервации.
Анализируя коллективизацию в контексте аграрных преобразований XX в., Н.Л. Рогалина позиционирует ее как этатизацию и системную реформу, носившую не производительный характер. По сути, коллективизация являлась методом перераспределения (редистрибуции) того, что было создано фактически бесплатным трудом колхозников[15].
В. А. Бондарев делает упор на фрагментарный характер советской модернизации, отмечая технические достижения, а также повышение образовательного, культурного уровня и социальной мобильности реформируемого социума. В силу субъективных и объективных причин модернизационные преобразования были неполными и непоследовательными. «Социалистическое переустройство деревни» (коллективизация) явилось ярким выражением этой фрагментарной модерниза-ции[16, 570].
Ю.А. Васильев считает советскую модернизацию противоречивой во многих аспектах, поскольку технико-экономическая вестернизация сочеталась с установкой на антизападничество, восстановление элементов традиционного общества - с лозунгами борьбы с пережитками прошлого, а жесткий административный режим - с призывом к свободе. Автор разделяет понятия «сталинская модернизация» и «советская модернизация» [17, 339]. Последнее представляется более глубоким явлением по сути и продолжительным по времени.
Более углубленному анализу социокультурной модернизации способствует взаимодействие историков и культурологов. Понимание, что для закрепления экономических и политических преобразований необходимо изменение системы ценностей и повседневной жизни людей, объединяет исследователей. Таким образом, более четко обосновывается взаимосвязь модернизацион-ных процессов с созданием новой культурной среды для поддержания новых социальных практик[18].
Концепция социокультурной модернизации позволяет рассматривать коллективизацию в контексте культурной революции. Она логически выводит на проблемы разрушения старых и формирования новых моделей поведения в крестьянской среде, специфику антирелигиозной кампании, сущность конфликта поколений,
формирование образа будущего и т.д. Социокультурное измерение коллективизации позволяет оценить, например, причины ненависти к кулачеству, фаворитизацию бедноты, культ ударничества и т.д. Продуктивность социокультурного подхода заключается в его универсализме, позволяющем рассматривать в целом культурные, политические и хозяйственные элементы общества[19].
Концепция социокультурной модернизации сочетается с другим актуальным подходом в современном научном дискурсе - институциональным. Конституционалисты рассматривают институты как устоявшиеся в обществе формальные и неформальные нормы, структурирующие политические, экономические и социальные взаимодействия. Если учесть, что нормы формируются в культуре, а институты реализуются в повседневной практике в качестве норм, то «институт - это своего рода институционализированная культурная норма». Поэтому неслучайно реформирование начинается именно с институциональной среды. Социокультурный и институциональный подходы объединяет то, что они фиксируют устойчивые социальные характеристики вне зависимости от того, понимаем ли мы российское общество как «расколотое общество» или «кризисный социум» [22].
Таким образом, институциональный подход позволяет проанализировать широкие экономические аспекты коллективизации. Очевидно, что благоприятные перспективы реформирования во многом зависят от подготовленности к ним экономической системы. Известно, что коллективизация вырастала из кризиса нэпа. Непоследовательная и противоречивая хозяйственная политика 1920-х гг. при попытке соединить командно-административные и рыночные институты создала ряд институциональных ловушек.
С точки зрения институциональной теории реформа рассматривается как «целенаправленное изменение институтов, предполагающее присутствие в экономической системе агентов, которые разрабатывают и реализуют план трансформации» [23,7]. В этом контексте коллективизация является системной реформой, а в качестве агентов трансформации экономической системы выступают большевики.
Институциональная теория хорошо работает в сочетании с региональным подходом, основанном на учете многообразия сельских территорий России. Известный регионовед Н.В. Зубаревич отмечает определяющую роль «коридора возможностей» в условиях неравномерного пространственного развития при осуществлении институциональных изменений [24, 336]. Новые представления о региональном развитии актуализируют обращение к теории эндогенного экономического роста. Эндогенная теория развития позволяет диагностировать способность местных сообществ адаптироваться к общегосударственным изменениям и приспосабливать их под себя [25].
Таким образом, различные подходы в рамках данной теории модернизации не противоречат, а дополняют друг друга. Концепция фрагментарной модернизации
не отрицает наличие консервативного начала и опоры на традиционные ресурсы. Признание культурно-идеологического контекста важнейшим направлением фрагментарной модернизации вполне соотносится с теорией социокультурной модернизации. Модель догоняющей модернизации предполагает, что власть подтягивала экономику к уровню развитых стран в приоритетных направлениях, воспринимая инструментальные достижения западных стран. «В то же время не создавались адекватные политические и социальные механизмы и институты советской системы, что исключало возможность создания импульсов саморазвития общества» [17, 340]. То есть, выражаясь в терминах ин-ституционалистов, отсутствовали институты переходного периода. Вывод Н.А. Проскуряковой о том, что исследователей модернизации объединяет признание роли государства как инициатора модернизации и ее догоняющего, неорганичного характера имеет принципиальное значение для нашей проблемы[26].
Характерной тенденцией в исследовании крупных трансформаций общественной и экономической жизни является междисциплинарность, совместные усилия историков, социологов, политологов, экономистов, культурологов. Этому способствует комплексность и многоплановость в рассмотрении «переходных» периодов. Если раньше коллективизация рассматривалась как разрыв прежней социально-экономической линии власти, то сегодня исследовательские акценты смещаются на изучение преемственности социально-экономических и культурных институтов, соотношение формальных и неформальных практик. Обоснование такого подхода содержится в коллективной монографии «Советское наследство. Отражение прошлого в социальных и экономических практиках современной России» [27]. Отмечая существование важнейших нематериальных и неинституциональных факторов, влияющих на скорость и направление общественной трансформации, авторы выделяют следующие концепты.
Таким образом, современный историографический этап характеризуется новыми аспектами изучения темы и методологическими подходами. Условным рубежом, отделяющим нэп от коллективизации, исследователи признают хлебозаготовительный кризис 1927/1928 г. Несмотря на различия в трактовке его фундаментальных оснований, большинство историков считают, что его «непосредственной причиной стало связанное с конъюнктурными особенностями года сокращение крестьянами реализации произведенного ими зерна» [28,14]. Менее распространенной является точка зрения о том, что главная причина кризиса заключалась в мифических представлениях власти о «невидимых хлебных запасах», в то время как у крестьян отсутствовало необходимое для власти количество хлеба. По мнению В.П. Данилова, кризис был спровоцирован путем сознательной фальсификации данных о товарных запасах зерна в крестьянских хозяйствах, в связи с чем был принят завышенный заготовительный план[29,18-19,21]. И.В. Кочетков рассуждает о том, что в 1927 г. проявился «глубокий кризис» зернового производства, который стал «частью общего упадка мелкого крестьянского земледелия». В результате, производственный потенциал крестьянских хозяйств не удовлетворял даже собственных продовольственных потребностей[30,131]. Исследуя динамику хлебозаготовительных кризисов на протяжении всех лет нэпа, В.А. Ильиных отмечал, что их причины «заключаются в объективно существующих противоречиях между крестьянством и государством по поводу уровня и соотношения сельскохозяйственных и промышленных цен» [28,14]. Ценовую политику государства одной из главных причин кризиса называет и И.И. Климин[31,17]. Канадская исследовательница Л. Виола выдвигает еще одно предположение: хлебозаготовки к 1927 г. были не только экономической проблемой. Кризис спровоцировал среди рядовых городских коммунистов и рабочих появление настроений времен Гражданской войны - приверженность к радикальным, максималистским решениям[32,33].
В современной историографии меняется оценка исследователями критериев социального расслоения крестьянства. Если для советских историков на первом месте стояли экономические критерии, то постсоветская историография все чаще обращается к анализу социокультурных аспектов дифференциации крестьянства, в том числе к рассмотрению своеобразия восприятия неравенства самими крестьянами. Так,
расширение исследовательских позиций в отношении социальной стратификации выводит на проблему крестьянской идентичности - сравнительно нового сюжета в историографии.
Интерес к идентичности советского человека проявился в зарубежной историографии среди историков школы «советской субъективности», обративших внимание на характер коммуникации индивида и власти в Советском Союзе. Взаимодействие индивида и власти рассматривается как важное условие устойчивости политического режима. Одна из ярких представителей западной историографии данного направления - Ш. Фицпатрик, которая изучает конструирование в эпоху сталинизма «нового советского человека» и соотнесения простого человека с этим образом[33].
В отечественной историографии к проблеме идентичности крестьянства обращаются Г.Ф. Доброноженко, М.Н. Глумная, Н. Кедров. Под пристальным интересом Г.Ф. Доброноженко оказались социально-политические, социокультурные аспекты восприятия «кулака» представителями центральной и местной власти, а также крестьянством[34]. Природа социальной стратификации нашла отражение и в исследованиях М.Н. Глумной. Обращаясь к проблеме создания и функционирования колхозов, она считает их не просто производственными предприятиями, но и «специфическим способом существования деревенского социума» [35]. Анализ идентичности и коммуникативных практик стал отправной точкой для молодого историка Н. Кедрова в реконструкции политического сознания крестьянства[36].
Одной из важных проблем анализа советской деревни является процесс раскрестьянивания. В.А. Ильиных считает его генеральной тенденцией социального развития деревни этого периода, в который сформировалась принципиально новая социальная общность[37, 130]. Коллективизацию в этом плане можно рассматривать как важнейшую составляющую «социалистического раскрестьянивания». Современные исследователи исходят из взаимосвязи процессов коллективизации и раскулачивания. О.В. Хлевнюк называет коллективизацию кровавой разрушительной кампанией, обрушившейся на деревню в 1929 г., предполагавшей по аналогии с ситуацией в промышленности поиск внутренних вра-гов[38, 34]. Аналогичной точки зрения придерживается американский советолог Ш. Фицпатрик, подчеркивая обусловленность раскулачивания коллективизацией[39, 10]. Итальянский историк А. Грациози видит в раскулачивании установку на нейтрализацию крестьянства путем уничтожения его верхушки, что во многом воспроизводило политику по отношению к казакам в 1919 г., на Кубани и в Тамбовской губернии - в начале 1920-х гг. [40,47] Российский историк Н.А. Ивницкий рассуждает о тщательной подготовке «операции по кулаку». При этом он не отрицает заинтересованности бедняцко-батрацкой части деревни, значения личных отношений, сказавшихся на масштабах и характере рас-кулачивания[41,16]. Исследователь отодвигает хронологические рамки начала раскулачивания на осень 1929 г. [42,558]
По мнению американских историков К.Р. Браунинга и Л.Х. Сигельбаума, раскулачивание соответствовало идеям классовой борьбы и принципам социальной идентификации большевиков. Оно оказалось самым грубым инструментом из тех, которые использовались при проведении коллективизации[43,314]. Российский исследователь А.А. Раков обращает внимание на методические вопросы исследования раскулачивания, составляя на основе баз данных многомерную типологию социального портрета раскулаченных крестьян[44].
Современные исследователи коллективизации анализируют психологичкие установки крестьян. Известный историк В.В. Бабашкин обращает внимание на социально-психологический контекст коллективизации. Важнейшим фактором аграрного поворота он считает психологическое состояние граждан деревни и их социальных ожидания. Идеологемы ленинизма, по его мнению, были созвучны массовому сознанию сельских жителей [45,330].
Американский исследователь Р. Саква рассуждает о специфике восприятия времени коммунистами. По его мнению, разгул насилия во время раскулачивания нельзя просто свести к «эксцессу исполнителей». Его истоки гораздо глубже, в особенностях большевистского мировоззрения. Революционное коммунистическое мышление отличалось своеобразным пониманием темпоральности, «когда фактические события рассматриваются как часть развертывания революционного процесса, и, таким образом, служили только подготовкой ко времени коммунизма». Это освобождало режим от моральности ответственности за свои действия, а отвлеченные высшие ценности оправдывали практику насилия и принуждения[46,11].
Вариативность подходов характерна и для освещения процесса коллективизации. Ш. Фицпатрик считает коллективизацию своеобразной политической импровизацией, контуры этой политики проступали постепенно в результате диалога между властью и крестьянством. Этот государственный проект был рассчитан не только на эксплуатацию, но и на модернизацию[39].
Рассуждая о коллективизации, историки проводят параллели с российской революцией, Гражданской войной, культурным противостоянием. А. Грациози истоки противостояния крестьянства и государства усматривает в истории имперской России второй половины XIX в. [40, 9-10] Л. Виола рассматривает коллективизацию в социокультурном контексте, подчеркивая, что способом подчинения крестьянства власти был не только всепроникающий административный и политический контроль, но и насильственное включение «в доминирующую культуру». Она дает взгляд на коллективизацию как на гражданскую войну, противостояние культур[32,286].
Исследователи в основном критично относятся к созданной в начале 1930-х гг. колхозной системе. В.А. Бондарев отмечает ее изначальную противоречивость, снижающую до минимума эффективность ее функционирования. Первые годы коллективизации он считает наиболее сложными, «причем не только из-за погодных условий, но и в особенности в результате насильственной и масштабной ломки прежнего уклада крестьянской жизни» [47,109].
Н. А. Ивницкий итогом коллективизации считает упадок сельскохозяйственного производства как следствие отчуждения крестьянина-производителя от средств производства и результатов его труда[48,241]. И.И. Климин причину неэффективности колхозной экономики, видит в «антикрестьянской», «антиколхозной» заготовительной политике государства[49,261]. По мнению И.Е. Зеленина, в результате коллективизации были
разрушены основы существования крестьянства как такового[50,124].
В русле общероссийской истории развивалось исследование названных сюжетов в региональной историографии. Огромное значение для современной отечественной историографии имеет функционирование симпозиума по аграрной истории Восточной Европы, на сессиях которого обсуждаются актуальные вопросы развития аграрного сектора[51].
Спектр новых концептуальных и методологических подходов свидетельствует о новом важном этапе в исследовании периода развития советской деревни, за которым прочно закрепился эпитет «трагедия».
Библиографический список
References
45. Babashkin V. V. Russia of 1902-1935 as agrarian society: experience of app