Спросить
Войти
Орлова Г.А. Физики-ядерщики в борьбе за право на космос. Апокриф // Вестник ПНИПУ. Культура. История. Философия. Право. - 2018. - № 2. - С. 108-126. DOI: 10.15593/perm.kipf/2018.2.09
Orlova GA Nuclear physicists in the struggle for the right to outer space. Apocrypha. Bulletin of PNRPU. Culture. History. Philosophy. Law, 2018, no. 2, pp. 108-126. DOI: 10.15593/perm.kipf/2018.2.09
MEDIACOSM: PER MEDIA AD ASTRA
DOI 10.15593/perm.kipf/2018.2.09 УДК 539.1(15)
ФИЗИКИ-ЯДЕРЩИКИ В БОРЬБЕ ЗА ПРАВО НА КОСМОС. АПОКРИФ
Г.А. Орлова
Южный федеральный университет, Ростов-на-Дону, Россия Европейский гуманитарный университет, Вильнюс, Литва
ORCID https://ordd.org/0000-0001-6942-634X
Эта статья о том, как сотрудники одного физического института, находившегося в ведении Министерства среднего машиностроения, ретроспективно отстаивают свое право на космос. В ней также идет речь о праве на космос, реализованном в дискурсе и воплощенном в материале. Дискурс и материальность этого эпизода отечественной ядерно-космической программы хорошо известны специалистам, но по разным причинам - от режимных ограничений до проигранной борьбы за значение - не вошли в советский канон космических исследований. Отсюда - апокриф. «Право на космос» сконструировано на основе нестрогой аналогии с лефевровским «правом на город». Нестрогой эту аналогию делают поправка на планетарный масштаб космического самоопределения человечества, надежда на освобождение от геополитической гравитации и экспериментальные утопии эпохи технопоэтического освоения космоса. Дискурсивные стратегии, которые физики и их окружение используют для того, чтобы утвердить и подтвердить свое право на космические исследования, в статье описываются с учетом ключевых контекстов, без которых понимание этих стратегий будет затруднено: автор затрагивает соотношение атомной и космической программ в СССР (из перспективы ядерщиков) и матрицу космических исследований в городе ядерных институтов, профиль реакторного института и риторическое бремя холодной войны. Описано пять семейств артикуляции права ядерщиков на космос, реализуемых разными средствами в разных масштабах и средах. 1) Внутри непрофильного НИИ упор делается на сеть энтузиазма, выстраиваемую вокруг Циолковского, и создание космической инфраструктуры на ядерном объекте. 2) Взаимодействие с ракетчиками и космическими фирмами для физиков оказывается состязанием за оптимальный сценарий реализации невозможного. 3) Внутри советского атомного ведомства борьба за право на космос - это конкуренция между НИИ за первенство, преимущества и символической капитал. 4) В международной дискуссии право (советских) ядерщиков на космос обсуждается в перспективе радиационной безопасности. 5) Наконец, в личных историях участия в реализации ядерно-космической программы физики используют широкий спектр режимов вовлеченности - от веселости первопроходцев до космического скепсиса и интоксикации возвышенным - для того, чтобы артикулировать свое право на космос и дать экспертное заключение о перспективах его изучения. Статья написана в русле Обнинского проекта и на его материалах, с использованием корпуса исторических обзоров, мемуаров, исследовательских интервью и опубликованных документов, затрагивающих историю ядерно-космической программы Физико-энергетического института (г. Обнинск) в 1950-1980-е гг.,
© Галина Орлова - доцент кафедры социальной психологии академии психологии и педагогики, доцент департамента социальных наук, e-mail: galina.orlova@ehu.lt.
Статья подготовлена в рамках проекта РГНФ грант-17-03-00809 «Город институтов: формирование советского ядерного кластера (1950-1970-е).
The article was supported by RHSF. Grant 17-03-00809 "The City of Research Institutes: Development of the Soviet nuclear cluster (1950-1970s)".
NUCLEAR PHYSICISTS IN THE STRUGGLE FOR THE RIGHT TO THE SPACE. APOCRYPHA
Galina А. Orlova
Southern Federal University, Rostov-on-Don, Russian Federation European Humanities University, Vilnius, Lithuania
ORCID https://oi-cid.org/0000-0001-6942-634X
This article is about how the researchers from a Physical Research Institute of the Ministry of Medium Machine Building assert retrospectively their right to the space. It also deals with the right to the space, realized in discourse and implemented in the material. Discourse and the materiality of the nuclear-space program episode are well known to the experts but were not included into the Soviet space canon because of the security restrictions and lost struggle for the meaning. Hence it is an apocrypha. Right to the space is constructed as a fuzzy analogy to the right to the city. It is fuzzy because it applies the Lefebvre concept to the planetary scale of cosmic self-determination of mankind, the hope for liberation from geopolitical gravity and the experimental utopias of the era of techno-poetic exploration of space. The author contextualizes discursive strategies that physicists and their environment used to approve and confirm their right to the space research. She touches at the same time upon interconnections of the Soviet nuclear and space programs and the matrix of space studies in the city of nuclear research institutes, the profile of the reactor institute and the rhetorical burden of the Cold war. Five families of articulation of the right of nuclear scientists to the space, implemented by different ways in different scales and environments, are described.1) Inside the non-core research institute, the focus is on the enthusiasm network built around Tsiolkovsky, and on the development of space research infrastructure at the territory of atom .2) Interaction with rocket engineers and space firms of legendary Soviet space designers for physicists appears to be a contest for the best script of implementation of the impossible. 3) Inside the Soviet atomic agency struggle for the right to the space exists as a competition between Research Institutes for the championship and symbolic capital. 4) In the international nuclear-space debate the right of (Soviet) nuclear scientists to space is discussed in terms of radiation safety. 5) Finally, in their nuclear memoires physicists use a wide range of modalities of involvement - from pioneer liveliness to space skepticism - to articulate their own right to the space and to provide expert advice on space investigation. The article is written in the course of the Obninsk project and is based on its materials, as well as a corpus of historical overviews, nuclear memoirs, research interviews and published documents related to the history of the nuclear-space program of Institute for Physics and Power Engineering (Obninsk) in the 1950s - 1980s years.
В фильме «Девять дней одного года» в сцене свадьбы восторженный физик, сотрудник института ядерных исследований [1, л. 3] поднимает бокал за использование разработок Мити Гусева для освоения дальнего космоса. Однако его соцромантический порыв разделяет лишь девушка в платье в горошек. Гусев, бьющийся над термоядом, не понимает, для чего человечеству Галактика. Гости иронизируют по поводу суточных в тысячелетней командировке. А теоретик высчитывает «на салфеточке» расход топлива: «При весе космического корабля 100 тыс. тонн при скорости, близкой к скорости света, для облета части Галактики в разумный для человеческой жизни срок вам потребуется 10 тонн самого современного горючего. Справка: наша планета весит несколько меньше». В кино «трезвость мЫшления» одерживает верх над научно-техническим воображением, а космос остается космонавтам. В жизни - сотрудники средмашевского института берутся за расчет гомогенного графитового реактора для ядерного ракетного двигателя с тягой в 200 тонн, позволяющего развить 1-ю космическую скорость [2]. Так, за 10 лет до выхода на экраны самого физического фильма оттепели физики-ядерщики заявляют о своем праве на космос. Этот текст - о том, как сотрудники института ядерного профиля, журналисты «города мирного атома» и другие заинтересованные лица артикулируют это право в дискурсе и воплощают в материале.
К праву на космос
В манифесте «Право на город», опубликованном в конце 1967 года, французский марксист Анри Лефевр возложил надежды на обновление человека и общества на совместное освоение городских форм [3]. Годом ранее в ООН был подписан Договор по космосу, где на языке международного права стратегически сходные ожидания были сформулированы в отношении другого
пространства - космического [4]. В городе Лефевр разглядел потенциал для преодоления отчуждения. Тогда как космос в одночасье был провозглашен пространством общежития - без границ, неравенства, национальной юрисдикции, частной собственности и ядерного оружия. Если новую -коллаборативную - науку и теорию для города еще предстояло изобрести, то космос - по крайней мере на уровне международных деклараций и символических действий - стал образцовой лабораторией сотрудничества и был «открыт для исследований <...> без какой бы то ни было дискриминации <...> при свободном доступе во все районы небесных тел». Изменяя размерность действия, участия, коллаборации, космос задавал принципиально новый, планетарный масштаб самоопределения человечества и поддерживал глобальные оптики проектирования будущего. Для землян 1950-1960 годов, технопоэтически и практически открывающих космос, он был идеальной «утопией пространственной формы» [5, с. 82-83], питающей воображение, которое создает новые социальные миры. Левефр дополняет привычный список потребностей социально фундированной потребностью в городе и городской жизни, которая утоляет нашу нужду в спонтанных встречах и некоммодифицированных обменах. Но в обновленном списке полувековой давности не хватает еще одной общечеловеческой потребности, актуализированной в экстатическом наблюдении за первыми спутниками и встречах первых космо-/астронавтов. Речь идет о потребности в космосе, обещающем человечеству новую степень свободы в преодолении не только гравитации холодной войны, но и разделений всех мастей. Подозреваю, что через лефевровские экспериментальные утопии - планы, проекты, предложения по освоению и изменению пространства, создание и реализация которых начинается на Земле, - можно было заявить не только право на город, но и право на космос.
Прежде, чем описать, как это право отстаивали физики-ядерщики, необходимо очертить соотношение атомного и космического проектов, задающее контекст и репертуар диспозиций со стороны средмашевцев. Американский физик Элвин Вайнберг, с чьей легкой руки крупномасштабные научно-технические программы, связанные с решением стратегических задач, стали называть большой наукой, говорил об освоении атома и космоса как о пирамидах ХХ века [6, р. 161]. В советском технополитическом ландшафте эти пирамиды выглядят неравновеликими.
Физики трактуют космические исследования как «аппендикс» военной ядерной программы и связывают свое право на автономию с пропагандистским эффектом от запуска первого спутника [7, с. 132]. Он, как известно, был выведен на орбиту модификацией Р-7 межконтинентальной баллистической ракеты, созданной для поражения заокеанских целей. Покорители атома гордятся наукоемкостью своих научно-технических программ, которые координирует не только инженер (главный или генеральный конструктор), но и ученый-физик (научный руководитель), при этом кого-то из них смущает слава покорителей космоса, космонавтов, не подкрепленная научным поиском, а потому - незаслуженная. Окружение атомщиков фиксирует ситуации, в которых проявляется их преимущество, техническое или политическое. Например, сын К.И. Щелкина вспоминает, как отец вынудил Королева сделать двухканальной систему управления ракетой, несущей водородную бомбу: «Я заряд в твою ракету не поставлю <.> Твоя ракета не обеспечивает ни безопасности, ни надежности» [8, с. 53]. В этой истории научный руководитель Челябинска-70 не только повышает безопасность изделия, но и преподает ракетчикам урок технической культуры ядерного века. В ретроспективных рассказах работников космической отрасли это различие переосмыслено в категориях заимствования опыта и технологий. Так, в интервью Славе Геровичу разработчик систем отображения информации для космических кораблей Юрий Тяпченко рассказывает, как за основу брали - иногда без изменений - пульты управления АЭС [9, р. 119].
По части овладения коллективным воображением современников - а это важная составляющая большой науки, нуждающейся в публичной поддержке дорогостоящих программ, -атом уступал космосу. Борода Курчатова не шла ни в какое сравнение с улыбкой Гагарина, белые халаты - со скафандрами, а абстрактные ядерные структуры - с красотами Вселенной . Эта фора была освоена идеологически. Смещение пропагандистских приоритетов от атома к космосу можно проследить по спискам «достижений советских ученых и инженеров» и «величественных событий эпохи построения коммунизма» в речах Хрущева. К XXI съезду, ознаменованному «успешным пуском многоступенчатой ракеты в сторону Луны», достижения ракетчиков, позволяющие придать преимуществам советского строя космическую размерность , потеснили наработки мирных атомщиков [12, с. 18] .
Взаимодействие атомной и космической программ шло в двух направлениях : ракетчики разрабатывали носители для бомбы, а инженеры-физики предлагали решения для энергоснабжения космических аппаратов. После того, как ядерные взрывы в космосе и разработка ЯРД для крылатых ракет были запрещены или свернуты , средмашевцы не могли больше рассчитывать на стратегическое преимущество в космическом альянсе. Принимая решение о типе двигателя или топлива для своих проектов, космические «фирмы» сравнивали возможности ЯЭУ с солнечными батареями, а ядерное топливо - с химическим. По мере того как освоение дальнего космоса откладывалось, выбор все чаще делался не в пользу «ядерных» предложений, обещавших удорожание разработок, сложности в реализации и проблемы с радиационной безопасностью7. Завершая экскурс в историю космических ЯЭУ в СССР, автор учебника для инженеров-физиков описывает минимизацию ядерного присутствия в космосе как идеологическую формулу: «Применение ядерных энергетических установок в соответствии с принятой идеологией предусматривает их использование только в тех сферах, где нет возможности решить задачу с помощью других источников энергии» [17, с. 266]. А значит, ядерщикам требовались усилия и ресурсы, чтобы доказывать раз за разом свое право на космос.
«Обнинск в космосе»
Место, откуда физики выходили в космос, имеет значение. В 10 километрах к северу от него находится старинный Боровск, где учительствовали Федоров и Циолковский, в 80 километрах южнее - Калуга, которую из-за Константина Эдуардовича называют «космической». Среди местных жителей, работавш(ющ)их в одном из НИИ ядерного профиля, можно встретить и ценителя памятника Циолковскому в Боровске8, и стихийного дачника-космиста9, и неистового краеведа, использующего близость к космосу для доказательства исключительности обнинской земли.
Ядерная история здесь начинается с секретной Лаборатории «В», созданной в 1946 году на 103-м километре от Москвы для трудоустройства немецких сотрудников, решающих реакторную проблему в атомном проекте. В 1950 году первым гражданским директором Объекта стал профессор Блохинцев, физик-теоретик, дублер Курчатова, автор базового учебника по квантовой механике. Дмитрий Иванович был мобилизован для решения задач большой науки: рассчитывал термоядерную бомбу, руководил работами по реакторам на тепловых и быстрых нейтронах, но не скрывал своей тяги к космосу. Уже после его смерти «Техника молодежи» опубликовала переписку подростка-Блохинцева с Циолковским -о космических полетах, ракетах, двигателях [18].
Закрытый поселок физиков Малоярославец-1, выросший вокруг Лаборатории «В», был преобразован в Обнинск в июне 1956 года - через два года после пуска Первой в мире АЭС. Город строил и снабжал Средмаш. Условно открытый для иностранцев, Обнинск стал витриной советского «мирного атома» [19]. Ядерным интуристам и первому космонавту показывали Первую в мире, но градообразующими предприятиями были НИИ. По соседству с реакторным институтом тут же развернули полигон ядерных метеорологов. Начали строить радиохимический центр. Рядом с теми, у кого была реакторная база (а значит, источники излучений), разместили радиомедиков. На критстендах, созданных физиками, тренировались и несли вахту моряки-подводники из Учебного центра ВМФ. Позже пришли геофизики, фиксирующие волны от далеких ядерных взрывов, сельхозрадиологи и сельхозметеорологи. Организовали филиал МИФИ и посадили отраслевой институт повышения квалификации (ЦИНК). А главным в институтском семействе -по размаху, ресурсам, вкладу в развитие городской инфраструктуры и символическому капиталу -все эти годы был Физико-энергетический, образованный в 1960 году из Лаборатории «В» [20, 21].
Причастность ядерным делам, реализованная разными способами, стала общим знаменателем обнинской локализации [22]. И даже в кроссвордах Обнинск фигурировал как город «Первой в мире АЭС». Но здесь бок о бок сосуществовали ведомственные и академические НИИ разного подчинения, что обеспечивало разнообразие научно-технических программ. ФЭИ относился к Средмашу, Институт медицинской радиологии - к Академии медицинских наук, Институт экспериментальной метеорологии - к Гидромету, Центральная сейсмическая обсерватория - к Академии наук, филиал Физико-химического института им. Карпова -к Госкомитету по химии, а Завод технического стекла - к Минавиапрому.
На экспериментальном заводе, преобразованном в НПО «Технология», делали стекла и цветные светофильтры для бортовых огней космических аппаратов10, обтекатели для крылатых ракет [23] и жаропрочную обшивку для «Бурана»11. А ветеранов предприятия награждали знаком «За содействие космической деятельности». У соседей - радиохимиков с Карповки -были «НИРы»12, выполняемые для Общемаша по направлению «Космос». Здесь решали проблему радиоизотопного ресайклинга конденсата, накапливающегося в кабине космического корабля [25]. Обнинские метеорологи запускали с острова Хейса ракеты для изучения верхних слоев атмосферы13. Их приборы для измерения радиации, установленные на аппаратах
«Фобос-1» и «Фобос-2», разрабатывало Центральное конструкторское бюро, отпочковавшееся от ИЭМ. Радиомедики изучали последствия нейтронного облучения, которому человек подвергается в космосе (Интервью 5 с заведующим в 1960-е лабораторией дозиметрии ИМР. Записано автором в мае 2018 г. в Москве). В 1970-е годы начались контакты Учебного центра ВМФ с Центром подготовки космонавтов: пригодился опыт пребывания подводников в замкнутых пространствах [26]. Гигантские двенадцатиметровые тарелки, запечатленные на городских фотографиях, стали частью инфраструктуры Научно-исследовательского центра космической гидрометеорологии «Планета». Для Центра, ежедневно принимающего и обрабатывающего информацию со спутников, контакт с космосом - рабочая рутина.
Из этих и других элементов «обнинский космос» собирают музейщики (в 2011 году в Музее города открылась выставка «Обнинск - город космический», куратор Н. Прусакова [27]), журналисты [28] и ноосферные краеведы. Краеведы грезят о космическом кластере и верят, что планетарная миссия города науки - передача в космос земной информации - осуществляется через 300-метровую метеорологическую мачту, сооруженную ядерными метеорологами в конце 1950-х [29, с. 57]. Ну а вдруг?
Фэишники: космический конспект
Космическая программа Лаборатории «В» стартовала до появления города Обнинска и институтов-пришельцев. У ее истоков стояли выпускники физфака МГУ (Игорь Бондаренко) и физико-энергетического факультета МЭИ (Виктор Пупко). Первую расчетную оценку уран-графитового реактора для ракеты они сделали по личной инициативе в 1951-м [30], на следующий год после появления в реакторном НИИ14. К 1954 году их поисковая работа по космической тематике получила институциональное оформление: собрали рабочую группу и выпустили первый отчет «Баллистическая атомная ракета» [32]. Молодежь поддержали и директор института, и Министерство.
В начале 1950-х Бондаренко и Пупко участвовали в рабочих встречах с Королевым. Постановлением 1956 г. главным конструктором двигателя баллистической атомной ракеты дальнего действия (БАР) был назначен В. Глушко, а научным руководителем работ по реактору для двигателя - академик Лейпунский, научный руководитель ФЭИ [33, с. 14]. К разработкам подключилась группа из НИИ-1 под руководством В. Ивлева. Физическую модель реактора 11Б91-ИР-20 вывели в критическое состояние в 1963-м. В 1968-м дошли до огневых испытаний в Семипалатинске [34, с. 128]. Потом проект заморозили. В контакте с Королевым проектировали ЯЭУ с машинным преобразованием. К 1965-му построили модель атомной ракеты малой тяги. Предполагалось, что ракету будут запускать к Марсу с лунной орбиты. По теме была защищена диссертация, а реализация проекта - свернута [35].
Полный цикл разработок физикам удалось выполнить в ходе создания ЯЭУ с прямым преобразованием для спутников-шпионов, конструирование которых было поручено КБ Челомея. Для выполнения этих работ в ФЭИ было образовано Отделение специальных ЯЭУ № 5 [36]. Установки должны были обеспечить энергией радиолокационное различение изображений [37]. Модели с полупроводниковыми батареями и с термоэмиссионными элементами разрабатывали параллельно. ЯЭУ на полупроводниках была альтернативой и американским разработкам,
и первой ЯЭУ с термоэлектрическим преобразователем «Ромашка», пущенной в 1964 году в ИАЭ им. Курчатова [38]. Пупко отмечает, что «термоэмиссионная ЯЭУ была воспринята Че-ломеем как простой «дублер» на случай неудачи с полупроводниковой» [34, с. 137]. Однако в ФЭИ ставку сделали на термоэмиссию. Если основной конструктивный элемент полупроводниковой ЯЭУ был разработан в Сухумском физтехе (И. Гвердцители), то сердце термоэмиссионной установки - многоэлементный электрогенерирующий канал («гирлянда») - был «ма-лыховиной», изобретением Владимира Малыха, руководителя технологов, за виртуозность материальных воплощений прозванного Левшой из ФЭИ [39, с. 49]. В 1961 году испытали первый ЭГК, а в 1970-м заработала наземная установка «Топаз». В ФЭИ эту задачу решали 7 технических лабораторий и опытный цех № 2, более 500 человек [40, с. 60]. Бортовую установку космическую с полупроводниковыми батареями («Бук») испытали в 1970-м на спутнике-шпионе «Космос-367». С 1970 по 1988-й было 32 пуска. Термоэмиссионный опытный преобразователь в активной зоне - ЯЭУ «Топаз» (изначально «Тополь») - дважды в 1987-м прошел в космосе летно-конструкторские испытания.
«Бук» и «Топаз» - единственные в СССР космические ЯЭУ, выведенные на орбиту. И не только в СССР. Первым - еще в 1965-м - туда отправили американский SNAP. После были только радиоизотопные батареи и генераторы. Пупко был награжден орденами Трудового Красного Знамени (1966, 1971), получил Госпремию (1972), а в 1995 - премию Шрайбера-Спенса от Лос-Аламосской лаборатории «За выдающиеся достижения в использовании ядерной энергии при космических исследованиях» (вместе с генеральным конструктором Георгием Грязновым, НПО «Красная Звезда»).
Несмотря на успех летно-конструкторских испытаний «Топаза» космическую программу ФЭИ фактически заморозили. Объясняют по-разному: кризисом ядерных исследований после Чернобыля; распадом системы государственной поддержки большой науки; реакцией советского руководства на требования международной общественности «прекратить загрязнять космос» [41]. К юбилеям и памятным датам о разработках обнинских физиков вспоминает ядерное сообщество [37, 42]. Но в публичном дискурсе места для них не нашлось. Сегодня Википедия и научно-популярные ресурсы сообщают о физиках, придумавших «Ромашку». А о научном руководстве «Бука» и «Топаза» - молчат. Профессиональный дискурс об истории космических ЯЭУ в СССР курируют сотрудники Курчатовского института: у них свои герои и приоритеты. О космических разработках ФЭИ по-английски помнят лучше, чем по-русски. Но часто - в связи с проблемами радиационной безопасности.
Кто же говорит на стороне обнинских физиков, с тех пор как об их космических разработках стало возможно говорить вслух? Игорь Бондаренко, идейный вдохновитель «обнинского космоса» и «душа ФЭИ», ушел из жизни в 1964 году, не дожив до 40 и не оставив воспоминаний. Пупко, возглавивший космическое направление, умер в 1999 году, до того, как Обнинск и ФЭИ накрыла лихорадка мемуаров. Его саркастическую «Историю работ по летательным аппаратам на ядерной энергии для космических и авиационных установок в ГНЦ РФ ФЭИ» в 2002 году издали отдельной брошюрой, а в 2007-м включили в юбилейный сборник «Космический мудрец». За пределами локального сообщества этот текст едва ли известен. Правда, к 50-летию ФЭИ Виктор Яковлевич опубликовал обзорные работы о результатах ядерно-космической программы -и в журнале «Атомная энергия», и в институтском сборнике [43, 44]. Вдова Бондаренко (Людмила Бондаренко) в 2000-е через публикации активно отстаивала приоритет мужа. На профильных конференциях в Дубне и Калуге совместно докладывали о космической программе НИИ бывший сотрудник Пупко, а в 1996-2010 годах - директор ФЭИ А. Зродников вместе с руководителем архивной службы института Ю. Фроловым. На Прозе.ру можно найти соцромантический очерк
А. Мельникова «Обнинские марсиане». Ученики и соратники Ю. Юрьев, Ю. Казанский, Э. Стумбур и другие - подготовили воспоминания об учителе. Физик-экспериментатор и институтский парторг-материаловед описали космическую эпопею ФЭИ в опубликованных (Ю. Ста-висский) и неопубликованных (А. Белов) мемуарах. Через тексты физиков временами проступают - что ценно - отчеты и другие архивные документы, доступные только сотрудникам режимного НИИ. Опираясь на этот корпус, я выделю и кратко опишу ключевые сюжеты и риторические стратегии, используемые физиками в борьбе за «обнинский космос».
Космос внутри
На фоне главных институтских космогоний - истории создания натриевых реакторов или ЯЭУ для субмарин - рассказы о начале космических работ выделяются высоким штилем, эмоциональной насыщенностью и стремлением обосновать связь научно-технической программы с местом. Ядерный контекст города институтов задавал сам ФЭИ - это от него и его Первой в мире институты-пришельцы вычерчивали свои обнинские траектории. А вот в космический контекст физикам еще нужно было вписаться. Ставку сделали на Циолковского: ему с «юности поклоняются» и Бондаренко [30], и Блохинцев [34]. Один «буквально бредит двигателями на атомной тяге» [35], другой - с «давних пор мечтает о космосе» [34]. А те, кто рассказывают эту историю на разные лады, выстраивают иерархическую сеть энтузиазма - от Циолковского к обнинской молодежи: «Игорь Ильич <...> завороженно слушал рассказы о встречах с калужским гением-самоучкой своего университетского наставника академика Дмитрия Блохинцева. Итог: молодой ученый променял аспирантуру у будущего Нобелевского лауреата академика Николая Семенова на работу в обнинском ФЭИ <. > В те годы Бондаренко «заразил» космосом еще одного талантливого фэишника - Виктора Пупко» [2].
Для дискурсивного укрепления космической программы или обоснования своего приоритета физики строили и другие сети: аккумулировали ядерно-космическое сотрудничество, утверждая, что «Королев и Блохинцев с давних пор вынашивали мечту о полете человека в космос»; играли политическим мускулом, рассказывая, как удачно в 1956-м вписались в проект Челомея, за которым стоял Хрущев; приглашали в свою творческую лабораторию, демонстрируя, как из соединения в один эвристический ансамбль партизан с рациями, академика Иоффе, радиолюбителей-колхозников из соседней Жуковки и «некого подобия керосиновой лампы» возникает идея ЯЭУ на полупроводниковых элементах. Однако сеть Циолковского была самой надежной, символически нагруженной и рабочей.
Чувствительность физиков к символической оснастке космического проекта проявилась и в том, что эксперимент Джорджа Говарда, вдохновивший в 1958 году Бондаренко на создание термоэмиссионной ЯЭУ, впервые воспроизвели 12 апреля 1961 года на петле быстрого исследовательского реактора БР-5. Мы не знаем, когда был сделан первый шаг к созданию материальной инфраструктуры ядерно-космической программы ФЭИ, но первый шаг, о котором мы знаем благодаря «Истории.» от В.Я. Пупко, синхронизирован с Днем космонавтики [23, с. 146]. Год спустя на реакторе Первой в мире была смонтирована петля прямого преобразования для ресурсных испытаний рабочих элементов ЯЭУ, где были воссозданы физические условия космоса: «Здесь фактически вот насос, насос, здесь же вакуум нужен, 10-8, это же космический вакуум» (Интервью 3 с инженером-физиком, участвовавшим в реализации ядерно-косми-ческой программы. Из архива Обнинского проекта. Записано весной 2013 г. А. Касаткиной в Обнинске). А потом, по настоянию академика Лейпунского - научного руководителя института, Министерство решило построить комплекс для наземных испытаний «Топаза» - здание 224, оснащенное вакуумной
камерой, стапелем и т.д. (Белов А. Воспоминания (рукопись). Из домашнего архива В. А. Соловьева). Петля БР-5, петля прямого преобразования АМ-1 и здание 224 своим наличием обеспечивали существование космоса внутри ядерного института, добавляя к символической связи с Циолковским материальность воплощения.
«До свидания, марсиянин!»
Во время интервью, которое бывший научный сотрудник Отделения № 5 дал моей коллеге Александре Касаткиной, физик примерял на себя инопланетную идентичность, скроенную по лекалам сегодняшней телекультуры: «А вот сейчас и по телевизору стали хорошие вот по Рен-ТУ, эти передачи-то о. о вселенных, о космосе [И.: Угу.], о планетах. Ведь (покашливает), ведь сколько доказательств того, что мы. мы, земляне, мы, скорей всего, марсиане! Марсиане нас сделали!» (Интервью 3 с инженером-физиком, участвовавшим в реализации ядерно-косми-ческой программы. Из архива Обнинского проекта. Записано весной 2013 г. А. Касаткиной в Обнинске). Однако у участников ядерно-космической программы ФЭИ были и другие способы почувствовать себя марсианами.
Директор Лаборатории «В» в своих комментариях к юношеской переписке с Циолковским рассказал о встрече с Королевым, в ходе которой генеральный конструктор забраковал модель ракеты с ЯРД, предложенную в начале 1950-х сотрудниками Блохинцева. В качестве рабочего тела, согласно заветам Константина Эдуардовича, ими был выбран водород. А главный ракетчик страны с помощью логарифмической линейки ниспроверг заветы: «"Расчет тоже неверен..." "Позвольте, в чем же? Я знал эту формулу еще в четырнадцать лет! Я не мог ошибиться. В Вашем утверждении какое-то недоразумение...". В садике роз, перед большим зданием, я прощался с ним: "До свидания, могильщик атомной энергии". Он: "До свидания, марсиянин" [18, с. 16].
Если Блохинцев локализует эпистемическую сцену в пространстве15, то мемуары Пуп-ко помещают ее во время космических разработок Лаборатории «В». Это было одно из первых обсуждений предложений Пупко и Бондаренко по ЯРД: «корифеи ракетной техники» полагали, что бак для водорода получится неподъемно большим, физики вычисляли вес бака «по общеизвестным формулам сопротивления материала», ссылка на Циолковского не сработала, слово «водород» оппоненты ядерщиков произносили «с зубовным скрежетом», а порядок реплик, которыми обменялись Королев и Блохинцев, был обратным - сначала марсиане, потом могильщики [34, с. 126].
Физики, названные марсианами за безудержный энтузиазм и нереалистичность исполнения задумок в материале, сами использовали фантастическое (и критически просвечивающее сквозь него утопическое) для дискурсивной разметки напряжений, возникавших во взаимодействии с космическими «фирмами» Королева, Келдыша и Глушко. Если «Королев и его ближайшее окружение любили экстремальные проекты» [34, с. 129], а потому поддерживали «совсем уж фантастические затеи» НИИ-1, вроде газофазного реактора [37], то у Глушко «не было интереса к смелым перспективным проектам», а потому интерес к марсианским полетам и поддержка разработки ионных движителей ослабевали [37]. В этой борьбе за значение и способ доступа в космос верх одерживал тот, кто предлагал оптимальный способ реализации невозможного.
Поэтому обнинцам было так важно показать и доказать причастность Игоря Бондаренко к осуществленному проекту - запуску первого искусственного спутника Земли. Юрий Ста-висский противопоставляет эту инициативу военной программе ракетчиков, отстаивая экс15 Не исключено, что речь идет о знаменитом розарии у главного корпуса Лаборатории «В». Садово-парковым хозяйством у физиков дирижировала Стефания Кудрявцева, озеленявшая Кремль и ЦПКО им. Горького [46].
клюзивное право Обнинска не только на мирный атом, но и на мирный космос [37]. Людмила Бондаренко, опирающаяся на семейный архив и поддержку архивистов ФЭИ, ссылается на «расчет по запуску искусственного спутника Земли, выполненный им не позже 1954 года и вошедший затем в один из отчетов по ядерным ракетам и космосу» [45, с. 68]. А Виктор Пуп-ко выводит «серьезные основания» из своих воспоминаний: «При всех наших встречах с работниками ОКБ-1 Игорь не уставал агитировать наших новых могущественных знакомых немедленно запустить в космос небольшой 1-й ИСЗ на базе показанной нам ракеты Р-5 <..> И представьте себе, наши корифеи возражали, но постепенно сдавались.» [34].
Здесь мемуарист создает градацию перехода ракетчиков - под натиском физика - от немыслимого к реализуемому. И тем самым осуществляет - на материале легендарной космической программы - дискурсивный реванш невозможного.
«Известный в мире как "Топаз-2"»
Виктор Пупко с чувством описывает подготовку правительственного документа, позволившего им с Бондаренко начать работы по «Буку» и «Топазу»: «Мы были счастливы и от того, что Постановление готовилось только нами (по ядерной части), без участия нашего "крупнокалиберного" конкурента ИАЭ им. Курчатова, котор
