Спросить
Войти
счет того, как самоидентифировались этнические русские. Они предпочитали делать это в рамках имперской терминологии, используя термин «российский», а не «русский». Именно слабость «русской идентичности» обусловила, с одной стороны, этническую толерантность большевизма, с другой - его приверженность политическому универсализму (с. 263-264).
В заключение подчеркивается глубокое различие между национальным составом руководства партии большевиков и партии в целом, рядовыми членами которой были в основном этнические русские. Этот контраст становится проблематичным после трех лет войны, которая усилила русский патриотизм и низовой антисемитизм, одновременно сделав более видимыми национальные идентичности. После прихода к власти Сталина происходит резкое усиление русского элемента в ЦК и его пролетаризация (с. 272).
О.В. Большакова
NORRIS S.M. Finding improbable salamanders // Russian rev. - Syracuse (N.Y.), 2012. - Vol. 71, N 1. - P. 1-5.
HARDY J.S. Gulag tourism: Khrushchev&s «show» prisons in the Cold War context, 1954-59 // Russian rev. - Syracuse (N.Y.), 2012. -Vol. 71, N 1. - P. 49-78.
Первый номер американского журнала «The Russian review» за 2012 г. открывается разделом «Серые зоны ГУЛАГа», в котором редакторы журнала поместили три статьи, посвященные различным малоизученным страницам истории советской пенитенциарной системы. Как отмечает в своей вводной статье (018) Стивен М. Норрис (университет Майами, Огайо, США), частичное открытие архивов и публикация значительного массива мемуаров в постсоветские годы позволили заметно расширить и уточнить наши знания по истории ГУЛАГа. Новейшие исследования также подтвердили основные наблюдения и выводы, сделанные А.И. Солженицыным в романе «Архипелаг ГУЛАГ», который его критики пытались представить абсолютно недостоверным источником. В то же время многие вопросы истории лагерей еще ждут своего исследователя. Норрис цитирует начало солженицынского «Архипелага...», где рассказывается о найденных на Колыме замороженных останках ископаемых животных, которые были немедленно съедены обнаружившими их заключенными. Эти замороженные тритоны в линзе льда стали для писателя своеобразным символом утраченной, но не уничтоженной полностью памяти о лагерях. Продолжая его метафору, пишет Норрис, можно ожидать, что историкам предстоит открыть еще немало «тритонов». Некоторые такие находки представлены в реферируемых статьях.
Раздел открывает статья Марии Кристины Галмарини (Илли-нойсский университет в Урбане-Шампейне), посвященная деятельности Политического Красного Креста в 1918-1938 гг. (019). В период Гражданской войны и в межвоенные годы эта организация была одной из многих, занимавшихся в той или иной форме правами заключенных и борьбой с нарушениями «социалистической законности» в лагерях и тюрьмах; особенность Политического Красного Креста состояла в том, что он был общественным объединением, а не государственным учреждением, и к тому же рассматривал помощь политзаключенным как свою основную цель. Такая деятельность роднит «краснокрестовцев» с революционерами царской эпохи и диссидентами времен «застоя», но в отличие от тех и других «краснокрестовцы» не оспаривали легитимность правящего
режима в целом. Они лишь настаивали на соблюдении буквы закона, а также на том, что сам по себе факт наказания в виде лишения свободы, даже заслуженного, еще не лишает осужденного права на сострадание и помощь.
Деятельность «краснокрестовцев», таким образом, не вписывается в дилемму «лояльность - оппозиция», в рамках которой до сих пор работают многие специалисты по сталинской эпохе. Автор в своем исследовании использует понятие лиминальности, т.е. «порогового», переходного состояния: «Как герменевтический концепт, лиминальность - это пребывание одновременно в позиции инсайдера и аутсайдера... Применяя [понятие] лиминальности, я рассматриваю "краснокрестовцев" не как диссидентов, а как общественных активистов, которые действовали как связующее звено между государством и его нуждающимся гулаговским населением, защищая второе и напоминая первому о его обязанностях» (019, с. 10). Сами «краснокрестовцы» считали свою организацию аполитичной и внепартийной, однако на практике ситуация была гораздо сложнее. В эпоху, когда репрессии против «классового врага» считались необходимой мерой социальной защиты, любая помощь арестованным «контрреволюционерам» становилась политическим действием, и притом сомнительным, по определению. Это стало причиной нарастающих конфликтов между Политическим Красным Крестом и советскими «органами».
Московский комитет Политического Красного Креста был создан в 1918 г. Н.К. Муравьёвым, Е.П. Пешковой и М.Л. Винаве-ром. «Поскольку власти могли почти любое преступление сделать политическим, - пишет автор, - адвокаты [Политического Красного] Креста могли взяться почти за любое дело, не выходя за пределы своей юрисдикции» (019, с. 13). 25 августа 1922 г. общество было распущено властями, но 11 ноября того же года Пешковой удалось воссоздать его под названием «Помощь политическим заключенным» (Помполит). В новом виде организация формально состояла только из самой Пешковой и Винавера, еще несколько бывших членов Политического Красного Креста были оформлены на работу как технический персонал. В отличие от прежнего общества, Помполит был лишен возможности оказывать заключенным юридическую помощь (хотя в отдельных случаях ему все же удавалось добиваться смягчения приговора, но крайне редко), а право
посещать места лишения свободы сохранили только Пешкова и Винавер. Финансирование Помполита, так же как и Политического Красного Креста в 1918-1922 гг., осуществлялось из частных пожертвований.
Практическая деятельность Помполита заключалась главным образом в обработке многочисленных петиций, поступавших от заключенных. Известно, что его члены требовали составлять петиции в максимально лапидарной, информативной форме, категорически отвергая какую бы то ни было «лирику»; предполагалось, что такой подход позволит эффективнее воздействовать на ВЧК-ОГПУ. Последующее общение с «органами» в зависимости от ситуации могло осуществляться как по официальным каналам, так и посредством личных связей. Свои ответы заключенным Помполит оформлял обычно в довольно сухом бюрократическом стиле, чтобы подчеркнуть собственную нейтральность.
Официальный роспуск Помполита состоялся 15 июля 1938 г. Точные причины прекращения его деятельности неясны из-за недостатка источников (ходит даже легенда, что Пешкова уничтожила основную часть документов организации), но главную причину автор видит в тех переменах, которые произошли в советском обществе и государственном аппарате в середине 1930-х годов. На руководящие должности в следственных органах и органах юстиции выдвинулась молодая когорта сталинских выдвиженцев, смена поколений произошла и в рядах «краснокрестовцев». Эти новые поколения уже не обладали той общей культурной базой, которая имелась у их предшественников, и в буквальном смысле плохо понимали друг друга. Параллельно происходило дальнейшее усиление сталинской государственной машины, совершенствовалась работа ее надзорных ведомств, ужесточалось отношение к политзаключенным. В этой новой ситуации Помполит был уже не нужен правящему режиму. Формально его место заняли органы прокуратуры, хотя в действительности это означало, что «центр тяжести сместился с оказания помощи, которое было первичной функцией [Политического Красного] Креста, на плохо организованный надзор над законностью» (019, с. 28), что резко ухудшило положение узников ГУЛАГа.
То, что общественная организация, существовавшая на частные пожертвования и занимавшаяся помощью заключенным
«контрреволюционерам», более или менее успешно проработала на протяжении 20 лет, автор объясняет прежде всего ее «пороговым» положением в советской системе и тем, что государство в 1920-е -начале 1930-х годов было еще не готово к тому, чтобы собственными силами контролировать положение собственных заключенных. Поскольку «краснокрестовцы» не выдвигали радикальных политических требований, не стремились привлечь к своей деятельности внимание широкой общественности и всячески подчеркивали свою лояльность по отношению к большевистскому режиму, настаивая лишь на соблюдении законов и норм морали, они оказались в состоянии наладить сотрудничество с властями до тех пор, пока последние в них нуждались.
Жюли Драскоци (Стэнфордский университет) в своей статье (020) рассматривает концепцию «перековки», популярную в советской пропаганде во время строительства Беломорканала. В отличие от большинства исследователей, анализирующих в первую очередь знаменитый коллективный труд «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина: История строительства, 1931-1934» под редакцией М. Горького, Л. Авербаха и С. Фирина, она основное внимание уделяет неопубликованным автобиографическим записям самих заключенных, собранным создателями этой книги, а также редакторами лагерной газеты «Перековка». Поскольку выяснить истинные убеждения «каналоармейцев» не представляется возможным, свою задачу Драскоци видит прежде всего в том, чтобы проследить, как заключенные использовали идею «перековки» в своей повседневной практике. Кроме того, обращение к данной теме дает исследователю редкую возможность познакомиться с миром советских заключенных-уголовников, опыт которых до сих пор остается почти не изученным, несмотря на то, что именно они составляли в ГУЛАГе большинство.
Сопоставляя официальные пропагандистские материалы и тексты, оставленные самими заключенными, автор приходит к выводу, что проект «перековки» преступников трудом, который власти пытались реализовать на строительстве канала, был тесно связан с ключевой для сталинской эпохи идеей о создании «нового человека», подлинного жителя социалистического государства. Принудительный труд, таким образом, являлся органической частью советской утопии. Сквозными темами автобиографий заключенных, выдержанных в духе соцреализма, стали государство как новая семья (многие «каналоармейцы» были сиротами или росли в неполных семьях) и квазирелигиозный, ритуалистический характер «перековки».
В то же время в сохранившихся текстах, причем прошедших цензуру, встречаются также истории, не соответствующие канону. В ряде автобиографий, к примеру, принижается фигура воспитателя, хотя с точки зрения официальной идеологии именно он должен был играть ключевую роль в нравственном преображении «канало-армейцев». Одновременно подчеркивается роль человека, в свое время вовлекшего автора автобиографии в преступный мир, тогда как в его возвращении к честной жизни определяющее значение играет коллектив его товарищей-заключенных. Метафоры пути и «перековки», однако, сохраняют свое значение и в этом случае.
Сохранились и еще более радикальные тексты, авторы которых отказываются признавать свою преступную жизнь ошибкой или даже настаивают на своей невиновности, критикуют порядки в лагерях. Само наличие подобных произведений в архивах свидетельствует о том, что цензура на Беломоре далеко не всегда была такой строгой и всеобъемлющей, как часто считается. Драскоци отмечает однако, что авторы таких автобиографий, хотя и не выказывают особой лояльности правящему режиму, пытаются тем не менее как-то встроиться в новое общество, использовать его идеологию в своих интересах. В автобиографиях «каналоармейцев», таким образом, отразилась вся противоречивость лагерного быта, их изучение позволяет глубже понять многообразные мотивации заключенных, проследить пределы власти и возможностей администрации.
В статье Джефри Харди (университет им. Бригама Янга, Прово, штат Юта, США) анализируется феномен «показательных» тюрем уже в хрущёвскую эпоху (021). Как отмечает автор во вводном разделе, в условиях глобальной конкуренции с капиталистическим миром советской пропаганде было важно показать превосходство социалистической системы во всех сферах жизни, но прежде всего в экономике и в том, что касалось способности нового общества изменить сознание людей, в том числе и преступников. Визиты иностранных делегаций в советские тюрьмы были частым явлением в 1920-е - начале 1930-х годов, но в дальнейшем
рост подозрительности по отношению к иностранцам привел к свертыванию этой политики; вплоть до начала 1950-х годов внутренняя жизнь ГУЛАГа была практически полностью засекречена.
При Хрущёве визиты иностранцев возобновились. Автор рассматривает их на примере двух пенитенциарных учреждений -Бутырской тюрьмы в Москве и Крюковской исправительно-трудовой колонии (Московская область). Приглашая туда иностранных наблюдателей, новое советское руководство рассчитывало не только продемонстрировать успехи СССР в «перевоспитании» заключенных, но и подчеркнуть «гуманный и прогрессивный» характер советских мест лишения свободы, благо советская культура, так же как и западная, базировалась на общих ценностях Просвещения и обращение с преступниками по обе стороны железного занавеса рассматривалось как важный индикатор «цивилизованности» общества в целом. Положение заключенных в Бутырке и Крюковской ИТК, безусловно, не отражало ситуацию во всей советской уголовно-исполнительной системе. И все же, по мнению автора, оба эти «показательных» учреждения могут рассматриваться как отражение своеобразного идеала, к которому советское руководство действительно стремилось и сумело в какой-то степени приблизиться.
Возобновление практики приглашения иностранцев в советские тюрьмы во многом было ответом на публикации о положении в ГУЛАГе, распространявшиеся на Западе. Хронологически это совпало с появлением за рубежом многочисленных концепций реформирования тюрем, что обусловило дополнительный интерес иностранцев к достижениям СССР в данной области. Тем не менее, как отмечает автор, избранная властями политика отличалась непоследовательностью. Невзирая на декларируемую открытость, уровень секретности оставался довольно высоким, иностранцы допускались лишь в небольшое количество (меньше десятка) «образцово-показательных» колоний и тюрем, состав делегаций подбирался властями, в самих тюрьмах перед визитом иностранных гостей проводилась соответствующая подготовка, информация об обстановке в том или ином учреждении сообщалась ограниченная и часто не соответствующая действительности. Более мягкие порядки действовали в отношении посетителей из государств советского блока, но даже они не допускались, к примеру, в трудовые лагеря.
Тем самым советское руководство по существу подрывало свои же собственные усилия: ограничения на доступ к информации о состоянии тюрем были настолько очевидными, что даже действительные успехи СССР в реформировании пенитенциарной системы в демократических странах по-прежнему подвергались сомнению.
Визиты иностранцев в «показательные» тюрьмы достигли своего пика во второй половине 1950-х годов, но уже в начале 60-х ситуация снова резко изменилась. Проведенная в этот период тюремная контрреформа привела к ужесточению режима в тюрьмах и колониях; в этих условиях власти уже не были заинтересованы в том, чтобы показывать исправительные учреждения иностранцам. Тогда же на Западе окончательно утвердилось мнение о Бутырке, Крюковской ИТК и других подобных местах как о «потемкинских деревнях», не отражающих истинного положения советских заключенных.
М.М. Минц
Монография Карела Берхоффа (Центр исследований Холоко-ста и геноцида, Амстердам) посвящена изучению советской пропаганды военного времени в сравнительном контексте. Опираясь главным образом на такие источники, как газеты и радиопередачи, автор ставит своей задачей выявить характерные черты и узловые темы сталинской пропаганды этого периода, обрисовать ее эволюцию и оценить результаты. В книге подчеркивается, что негативное значение термин «пропаганда» приобрел в годы Первой мировой войны. После ее окончания, пишет К. Берхофф, только Римско-католическая церковь и коммунисты с гордостью объявляли о том, что занимаются пропагандой. При всем обилии дефиниций в книге пропаганда понимается в основном как род информации, а именно умышленное и систематическое стремление формировать восприятие, психическое состояние и, главное, поведение людей с целью
