«Кровный союз» в Краснодарской школе: практики коллективной идентичности учащихся 1920-х годов*

А. Ю. РОЖКОВ

«КРОВНЫЙ СОЮЗ» В КРАСНОДАРСКОЙ ШКОЛЕ: ПРАКТИКИ КОЛЛЕКТИВНОЙ ИДЕНТИЧНОСТИ УЧАЩИХСЯ 1920-х ГОДОВ*

Автор статьи анализирует практики формирования коллективной идентичности в советской школе 1920-х годов. В центре повествования находится рассматриваемый в контексте «дела Синдаровского» (1928) случай создания в 1929 году «кровного союза» (средняя школа № 7 г. Краснодара) как альтернативы формальным школьным организациям - пионерской и комсомольской.

Становление пионерской и комсомольской организации в 1920-е годы достаточно хорошо изучено. В специальной литературе [1] куда менее отражены неформальные сообщества учащихся: всевозможные тайные союзы, «нелегальные» организации, отгородившиеся не только от традиционно противостоящего детям мира взрослых, но и от «чужих» в среде сверстников. Замыкаясь в непрозрачные рамки тайных сообществ, имеющих свою систему ценностей и приоритетов, подростки защищались от скучного мира структур, навязанных извне, - будь то семья, школа, комсомольская ячейка или пионеротряд.

Цель нашей статьи - описать малоизвестный случай, имевший место в одной из краснодарских школ, и интерпретировать его в рамках феноменологического подхода как раскрывающий некоторые практики обретения коллективной идентичности советскими учащимися 1920-х годов.

Поздним вечером 24 января 1929 года три комсомольца (один из них член бюро) краснодарской школы-девятилетки № 7 прогуливались по центральной улице города. Они обсуждали характер своих дружеских взаимоотношений и строили планы совместной экскурсии, которую намеревались совершить на следующий год. Один из них в эмоциональном порыве заявил примерно следующее: «Ребята, наша дружба продолжается около трех лет. Чтобы дружба продолжалась и дальше, давайте заключим навеки кровный союз. Тогда мы будем уверены, что мы друг за друга всегда постоим».

Предложение было с воодушевлением принято, и тройка друзей единогласно постановила: ритуал заключения кровного союза провести завтра в 10 часов утра - в пятницу, 25 января. Местом совершения таинства должна была стать квартира одного из троих друзей, двое других явились туда в точно назначенное время. Один принес остро отточенный нож. Первым разрезал себе руку пришедший с ним одноклассник, затем владелец ножа, далее к ритуальному кровопусканию приобщился хозяин квартиры. Сестра последнего подала участникам ритуала три кусочка хлеба, которые друзья смочили в крови каждого поочередно

и вкусили с произнесением торжественной клятвы: «Один за всех и все за одного!» [2].

Написавшие об этом в комсомольской печати корреспонденты всячески обходили стороной мушкетерские (по сути - христианские) корни этого девиза, который мог стимулировать подростков к тиражированию неформальных сообществ. Газета «Студент» умышленно отождествила ритуал заключения кровного союза с «тягой людей в старину» и дикарей из «примитивных племен» -желанием украшать себя «всякими побрякушками». Трудно понять, какую связь между «побрякушками» и ритуалом скрепления дружбы кровью обнаружили авторы заметки. Они упомянули и про средневековый обычай, согласно которому в случае убийства рыцаря его друзья клялись отомстить за него. Подобными сравнениями комсомольские идеологи стремились принизить значимость ритуала посвящения в кровный союз, уравняв его с практиками «примитивных дикарей», и закрепить в умах юных читателей модернистский паттерн линейного прогресса: для строителей «светлого будущего» возвращение в «темное прошлое» неприемлемо и постыдно.

В ходе полемики по поводу заметки «Кровный союз» была опубликована анонимная критическая реплика одного из читателей: газета фиксирует только сам факт, но не делает никаких выводов. Утверждение о том, что это «не верно», сопровождалось следующим обоснованием: «Мы поставим так вопрос: полезна или вредна для комсомола организация таких союзов? Конечно, вредна. Лозунг “все за одного и один за всех” является жизненным и для всего комсомола. Зачем тогда выделять себя из этой организации <.. .> их поступок с комсомольской точки зрения не этичный. А все не этичное мы осуждаем. “Кровный союз” мы также должны осудить» [3].

Ограниченность источников не позволяет проникнуть вглубь происшедшего, реконструировать полную картину и дальнейшее развитие казуса. Но попытаемся зафиксировать некоторые важные для понимания детской субкультуры 1920-х годов моменты. Прежде всего, отметим: неформальное со* Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта РГНФ № 11-01-00345а «Ребенок в изменяющейся РоссииХХ века: образы детства, повседневные практики, "детские тексты”».

общество, мальчишеское братство, было заключено при наличии формальной молодежной организации -комсомола. Факт сам по себе указывал на непривлекательность (как минимум, для трех учащихся) бюрократической молодежной структуры [4].

Возможно, школьники и не собирались противопоставлять кровный союз официальной структуре, только обозначили символическим жестом «свою иерархию» внутри социального поля, оценив автономные неформальные связи выше формальных отношений. Случай может быть рассмотрен в рамках теории Пьера Бурдьё: попытка сконструировать для себя комфортное социальное пространство, вписанное в более широкое, с его идеологией (советский строй, школьная система, комсомольская ячейка), и локализованное в физическом пространстве города и школы.

Что касается физического пространства, то двухэтажное здание школы № 7 (второй по количеству учащихся в городе, находившейся в центре Краснодара, в бывшем доходном доме купца

Н. Г. Кононенко) [5] конституировало ее обитателям символическую власть. Анализ сохранившихся источников показывает, что в центральных школах города (в отличие от периферийных, расположенных на окраинах и в пригороде) учились преимущественно дети служащих - советской элиты. Таковые составляли 58,9% учащихся II ступени (в среднем по школам-девятилеткам города 22,5%), тогда как дети рабочих - 16,9% (в среднем по городу - 21,6%) [6]. Согласно спискам учащихся школы № 7, в категорию «дети служащих» были включены сыновья и дочери заведующих мельницами, главных бухгалтеров и юрисконсультов, ректоров техникумов, инспекторов облоно, профессоров и преподавателей вузов, техникумов, рабфака, врачей и т. д.; «дети рабочих» имели родителями швейцаров, портних, сторожей, механиков; сын слесаря Кубсоюза был единственным подлинным представителем рабочего класса [7]. Как правило, ученики школы проживали в центре города, в ближайших к ней 3-5 кварталах.

Обратим внимание на мотив, который привел ребят к заключению «кровного союза», и на саму ритуальную церемонию. Судя по словам участников, ритуал был важен для них как символ трехлетней дружбы. Ребята хотели ее упрочить, гарантировать «навеки» через своеобразную кодификацию своего обета - «запись на теле» [8]. Эксплицитный жест означал, что дружба, взаимопомощь станут вечными лишь после «скрепления» их кровью. Телесная практика «братьев по крови», осуществляемая «через боль и удовольствие» [9], превратила тело в посредника между индивидуальным / социальным - трансформировала его в текст, понятный только членам данного сообщества (всем, кто посвящен в подобный ритуал). Но по сути церемония являлась экзотической версией советской практики протоколирования постановлений ячейки со скреплением подписями.

Прервем повествование и сделаем краткий историко-этнографический экскурс, чтобы лучше понять смысловые интенции рассматриваемого события из жизни трех краснодарских школьников. Стен Нильссон, посвятивший ритуалу кровного союза отдельную главу книги «Завет в Крови Иисуса. Красная нить Библии» [10], поясняет,

что изначально слово «завет» означало не просто союз&, договор& в нынешнем их понимании, а именно союз, скрепленный пролитием крови& (завет - от еврейского берит - &надрезать до крови&). Заменить кровь не могли даже самые добрые дела человека (отсюда в Ветхом Завете - требование жертвоприношений, обряд обрезания, сопровождающийся пролитием крови) [11].

В истории многих народов и в большинстве религий кровный союз считался самым крепким договором. Нильссон ссылается на данные доктора X. Клэй Трумбла, утверждающего, что кровный договор не может быть аннулирован без осуждения на смерть, которая преследует семью нарушителя в нескольких поколениях. В предмет договора входили три основные обязанности: защита от врагов, поддержка в делах, глубокая дружба. При этом совершались различные ритуалы. Например, вступавшие в союз делали порез на ладони и затем пожимали друг другу руки, чтобы их кровь при рукопожатии смешивалась. С этого момента они становились побратимами (Нильссон предполагает, что отсюда пошло рукопожатие). Иногда, как описано в Ветхом Завете, надрез делался на правом запястье; потом друзья соприкасались руками так, чтобы дать крови перемешаться. В других вариантах обряда крови давали капать из раны в чашу с вином, из которой затем пили оба побратима.

Заключение кровного союза в древнееврейской традиции означало, что друзья начинают совместную жизнь, их «личная» жизнь «умирала», и они больше не принадлежали себе. В момент смешения крови побратимы меняли имена, заимствуя часть своего нового имени из имени партнера. Поскольку шрам от пореза был свидетельством о заключении подобного союза, в рану втирали золу или краску, чтобы он был заметен и постоянно напоминал об обязанностях и правах побратимов. Такой знак на теле показывал внешнему миру, что человек не одинок, за его спиной стоит другой, возможно сильнейший друг, готовый сражаться не на жизнь, а на смерть.

После заключения договора побратимы на совместной трапезе вкушали хлеб и вино (символика аналогична той, какую имеет завещанное Иисусом Причащение). Несмотря на церемониальные различия в разных культурах, смысл кровного договора в том, что каждый из союзников (в нашем случае их трое. - А. Р.) становится неразрывной частью жизни другого.

Неизвестно, в какой мере были просвещены относительно христианского обряда Причащения или древнееврейского ритуала заключения кровного союза эти трое учеников. Вполне возможно, они были достаточно начитаны, что, впрочем, не объясняет, как могли сочетаться христианские символы Причастия с комсомольскими антирелигиозными идеалами (если таковые на самом деле были актуальны для подростков). Очевидно, ритуальная практика «посвящения в побратимы» наряду с отражением присущей детскому возрасту потаенно-сти [12] конституировала символические границы, отгораживающие «присвоенное» школьниками социальное пространство от других пространств.

После своеобразной Евхаристии три подростка символически перестали быть «просто учащимися 7-й школы», членами комсомольской ячейки, детьми своих родителей. Перестали быть «обычными» друзьями, как были до этого, они превратились в некую тайную корпорацию, которая противостояла всем «другим» и высокомерно игнорировала их как непосвященных. В этой коллективной игре побратимы подчеркивали различия между своей кастой и остальными сверстниками. Складывается впечатление, что акт заключения кровного союза был символом, прежде всего, для «внутреннего потребления» в кругу побратимов. Наличие у членов группы общей установки в отношении своего «союза» выстраивало организованную самость; принадлежность к кровному сообществу обеспечивала каждому обретение индивидуальности в процессе принятия ролей других, выработку общего для всех членов группы отклика в виде коллективной установки [13].

Поскольку заключение «тройственного» союза было конвенциональным, невозможно утверждать о «символическом насилии» в отношении каждого из побратимов. Однако все они оказались в некотором роде рабами новой структуры, не свободными от своих обязательств. «Кровный союз», отгородив «своих» от иных сообществ, одновременно наделил их иллюзией исключительности. Возможно, именно это и сделало случай достоянием гласности. Правомерно предположить, что кто-то из новоиспеченных побратимов прихвастнул своим бесстрашием при «надрезании десницы», проговорился о совершенном. Если исключить пребывание внутри «союза» агента ОГПУ или обнаружение учителями шрамов от надрезов на руках, то трудно объяснить, как узнали комсомольские органы и пресса о свершившемся тайно ритуале.

При анализе ситуации, сложившейся вокруг заключения этого «кровного союза», нельзя не отметить нервную реакцию комсомольских функционеров. Комсомольская censura morum произвела дисциплинарные процедуры, чтобы предотвратить появление «тайных орденов» в советской школе. Подтекстом газетной заметки «Не знают комсомольской линии» был символический запрет на любую самодеятельность. Она не допускалась в рамках комсомольской организации, ее маркировали как «неэтичную» и подлежащую непременному осуждению. Комсомол присвоил себе рыцарский девиз, по сути, согласившись с ним. Он только не мог позволить присваивать этот девиз рядовым комсомольцам.

Таким образом, ситуацию можно рассматривать как табуирование приватного, запрет на обособление и создание непрозрачных «перегородок» внутри коммунистического союза молодежи. Собственно, это вписывалось в политику большевиков по отношению к различным обществам, кружкам и союзам. Диктатура пролетариата в лице партийно-чекистского аппарата довольно быстро развеяла дореволюционные иллюзорные представления о том, что социализм «растворит» государственные институты в организациях общественного самоуправления [14].

Сомнительно, что комсомольские идеологи всерьез расценивали кровное братство трех юных романтиков как опасное сообщество религиозного или политического толка. Моральная паника была, скорее, вызвана нежеланием создать прецедент, пример для остальных подростков. В

таком случае действия комсомола резонно воспринимать как патерналистскую профилактику. Вместе с тем, не исключено, что, несмотря на распространенность аналогов ритуальной практики в детских сообществах [15], подобное сообщество действительно пугало ригористичную комсомольскую элиту своим непредсказуемым характером и особенно остро воспринималось в контексте нашумевшего «дела Синдаровского» [16].

В ракурсе этого «дела» случай с участниками «кровного союза» получает новое осмысление. Случайное совпадение дат - 25 января - могло казаться подозрительным, если не мистическим. Тем более что оба казуса пришлись на день дореволюционного студенческого праздника (Татьянин день), с которым в советских вузах решительно боролись, назначив вместо «отжившего и потерявшего смысл» старого альтернативный новый день пролетарского студенчества - 21 февраля [17]. Не исключено, что момент совершения кровного таинства мог быть воспринят как символическая годовщина со дня, когда началось «дело Синдаровского». И непосредственные участники заключения кровного обета могли быть знакомы с тремя «синдаровцами», поскольку 6-я и 7-я школы находились напротив друг друга [18].

Не менее важна для понимания этого смыслового поля и активизация борьбы с неформальными кружками молодежи внутри школ. «Дело Синдаровского» дало импульс повышенному вниманию со стороны власти к таким кружкам в школах и вузах Краснодара. При расследовании «синдаровщины» вскрылось, что первые ростки юношеской «контрреволюции» были взращены в лоне кружков легальных - литературных, философских и обществоведческих [19]. Комиссией Кубокружкома ВКП(б) по «делу Синдаровско-го» было отмечено, что «некоторые особенности <...> работы общеобразовательных кружков учащихся в школах <...> создают такую обстановку, которая позволяет использовать советские легальные возможности для организации антисоветской школы» [20]. Для пресечения этого предлагалось «не допускать к существованию при <.> школах кружков, где непосредственно вырабатывается идеологическое направление участников кружка (философские, психологические, и проч.), без обеспечения этих кружков достаточным партийным влиянием» [21].

Предпринятая нами попытка проникновения в культурный мир детства 1920-х годов позволяет заключить, что процесс обретения школьниками своей коллективной идентичности в рамках несанкционированных молодежных коллективов носил преимущественно символический характер. Как правило, в общественно-политических условиях раннего советского общества они представляли собой ученические корпорации со «стигматизированной» идентичностью (Ирвинг Гофман). Отдельные представители учащейся молодежи, вступавшие или не вступавшие в комсомол (политизированный союз), стремились сорганизовываться в свои неформальные структуры.

Сам по себе факт существования этого и сотен других неизвестных нам молодежных союзов свидетельствует о серьезном противоречии между повышенной активностью, жизнеспособностью и

ментальными установками молодого поколения 1920-х годов, с одной стороны, и проводимыми через школу «советскими нормами» - с другой. Противостояние, безусловно, имело глубокую аксиологическую подоплеку. Несмотря на то, что школьные «неформалы» зачастую не демонстрировали своего неприятия идей революции или противоборства с властью, их активность настораживала ригористичных функционеров, опасавшихся «потерять» молодежь. Правомерно утверждать, что именно эти активные молодые люди в большинстве своем искренне пытались строить коммунизм в соответствии с идеальной моделью, которая была начертана в трудах его основоположников. Причем не только сакрально верили в «светлое будущее» страны, но и активно строили его.

Трагедия всей страны состояла в том, что взгляды на конечную цель у них и у властной элиты были противоположными.

Литература, источники и примечания

æ yu. rozhkov. the «blood union» in Krasnodar school: practice of collective identity of pupils in 1920s

The author of the article analyzes the practice of collective identity formation in a Soviet school in 1920-s. Special attention is paid to the case of "blood union" formation in 1929 (Krasnodar secondary school № 7) as an alternative to the formal school organizations - Pioneer and Komsomol. This case is considered in the context of «Sindarovskyi&s case» (1928).