Спросить
Войти
2006. № 7 ИСТОРИЯ
УДК 94:008(470)"12/16"(045)
В.В. Долгов
ТРАНСФОРМАЦИЯ ФОРМ ЭТНОРЕЛИГИОЗНОЙ МОБИЛИЗАЦИИ В ИДЕЙНЫХ КОНСТРУКТАХ РУССКИХ КНИЖНИКОВ XIII - XVII ВВ. И ФОРМИРОВАНИЕ НОВОЙ ЭЛИТЫ МОСКОВСКОГО ЦЕНТРАЛИЗОВАННОГО ГОСУДАРСТВА: РУСЬ И НАРОДЫ ПОВОЛЖЬЯ*
Рассматриваются процессы этнорелигиозной мобилизации. Автор исследует древнерусскую литературу XIII - XVII вв. и формирование новой элиты московского централизованного государства. В центре внимания - этнополитические процессы и взаимоотношение элит в Поволжском регионе.
Многие исследователи согласны в том, что термины «этнос», «этнич-ность» не могут быть без оговорок применены к осмыслению средневекового материала. Поэтому именно с «оговорок», то есть с уточнения терминов целесообразно начать работу.
Что такое «этнос»? При наличии огромного количества разнообразных определений работа с материалом древности и средневековья заставляет отдавать предпочтение конструктивистской теории, согласно которой этнос - это прежде всего «воображаемое сообщество»1. Во всяком случае, русская история дает огромное количество примеров, что ни общность происхождения, ни культурное единство сами по себе народа не порождают. Народ становится народом, только осознав себя таковым, проведя границы между «своими» и «чужими», определившись с врагами и друзьями, охватив всех «своих» единым названием и выстроив структуру этнического космоса с сакральным центром и инфернальным окружением.
По определению В. А. Тишкова, этническая группа (она же народ или национальность) - это общность «на основе культурной самоидентификации по отношению к другим общностям, с которыми она находится в фундаментальных связях»2. Только в таком ключе понятие «этнос» пригодно для анализа самого широкого круга явлений, с которыми сталкивается исследователь при анализе разнообразных текстов, порожденных стремлением средневековых книжников ответить на вопросы, которые всегда были и до сегодняшнего дня остаются животрепещущими: кто мы, откуда пришли, с кем и против кого?
Другими словами, может быть, летописная «Русь» - это не этнос в современном смысле слова, и самосознание населения Восточной Европы не но-
* Работа выполнена при поддержке РГНФ (проект № 06-01-91104а/У).
ИСТОРИЯ 2006. №7
сило черт этничности в том виде, как это привычно нам сейчас. Однако мысль древнерусских идеологов обладала важнейшим качеством, функционально сближавшим ее с идейной работой, формирующей самосознание и, как следствие, этнос: она являлась именно формой социальной организации культурных отличий (Ф. Барт)3. Книжники из века в век ставили перед собой задачу определить то существенное, что отделяет «своих» от «чужих», тем самым и производя формирование этничности.
Наблюдая за извивами мысли древнерусских авторов, мы смотрим в эпицентр развития этнических процессов. Их мысль не просто с той или иной степенью точности отражала современные им реалии - она формировала их. Этим объясняется исключительная важность рассмотрения тех методов этнорелигиозной мобилизации, которые использовались идеологами во время сложных, поворотных моментов отечественной истории.
Следует сказать, что жизнь не баловала русских книжников легкими задачами. Чаще всего им приходилось искать выход из головоломных парадоксов, которые, если посмотреть свежим взглядом, кажутся почти неразрешимыми.
Одна из первых интеллектуальных побед, одержанных еще в начале XII в. - это осмысление восточнославянской общности, объединившейся под единым этнонимом «Русь», которому была посвящена значительная часть «Повести временных лет». Современному студенту, читающему учебник, часто и невдомек, что формирование идеи о том, что «восточные славяне объединились в новый народ» требовало огромного интеллектуального усилия. Сложность эту можно представить, если попробовать выразить ту же мысль, не используя лингвистическую характеристику «восточные славяне» и современное слово «народ».
Книжником был проделан огромный труд по подбору максимально адекватных терминов, по осмыслению явлений, весьма сложных для восприятия «изнутри» современной летописцу реальности. Безусловно, общие языковые и бытовые особенности восточнославянских племен существовали объективно. Но выбрать из бесчисленного множества характеристик именно существенные, жизнеспособные было очень непросто. Бытовой уклад и язык днепровских полян очевидно сближал их с северо-западными кривичами не в большей степени, чем эти последние были близки с полянами польскими. Как же их размежевать? Как отобрать те связи, которые будут «держать»? Эта проблема была успешно решена автором ПВЛ, построившим целую иерархию общно-
стей, в которой нашлось место и «словенам», и «полянам», и «руси» .
Однако еще больше трудностей ждало интеллектуальную элиту СевероВосточной Руси, когда возникла необходимость осмыслять необыкновенно сложную и трагичную реальность XIII - XV вв. Это были века глобальных «тектонических» сдвигов, когда «свои», «чужие», «враги» и «друзья» менялись местами, располагаясь в немыслимых прежде сочетаниях. Посторение новой картины мира потребовало огромных усилий. Проследить за этим процессом дает возможность литература, в той или иной степени имеющая отно-
шение к теме татарского владычества и ордынского «царства».
Нашествие как стимул к ревизии идентичности. Нашествие новых страшных кочевников вызвало стремление к актуализации этногосударствен-ной идентичности, желание заново посмотреть на себя со стороны и оценить, понять и почувствовать масштаб свершившейся трагедии. Выражением этого стремления является «Слово о погибели Русской земли»5 в образно-поэтической форме манифестирующее, что же такое представляет собой Русь в середине XIII в.
Сначала безвестный автор «Слова» перечисляет «красоты», которыми Русская земля «удивлена еси». В первую очередь перечисляются природные богатства: «озеры многыми удивлена еси, реками и кладязьми месточестьны-ми, горами, крутыми холми, высокыми дубравоми, чистыми польми, дивными зверьми, различными птицами», потом перечисляются узловые пункты окультуренного, освоенного, сакрализованного пространства: «бе-щислеными горо-ды великими, селы дивными, винограды обительными, домы церковными», и наконец, в качестве богатства дана политическая элита: «князьями грозными, бояры честными, вельможами многами». Таким образом, военно-политическая верхушка выступает важным, ключевым пунктом в перечне символов коллективной самоидентификации.
Весьма интересен и уникальный географический обзор, очерчивающий границы Руси перечнем соседних народов: «отселе до угоръ и до ляховъ, до чаховъ, от чаховъ до ятвязи и от ятвязи до Литвы, до немец, от немец до коре-лы, от корелы до Устьюга, где тамо бяху тоймици погани, и за Дышючимъ мо-ремъ; от моря до болгаръ, от болгаръ до буртасъ, от буртасъ до черемисъ, от черемисъ до мордъви, - то все покорено Богом крестияньскому языку». И наконец, в самых сильных выражениях охарактеризовано политическое могущество русских князей: «поганые» народы покорялись князьям Всеволоду, отцу его Юрию и деду Владимиру Мономаху, которым половцы пугали маленьких детей в колыбелях. Литовцы из болот своих на свет не показывались, венгры укрепляли каменные стены своих городов железными воротами, чтобы «Воло-димеръ тамо не вьехалъ», а немцы радовались, что они далеко - за Синим морем. Буртасы, черемисы, вяда и мордва бортничали на великого князя Владимира, а император византийской Мануил, «опас имея», то есть побаиваясь, посылал дары, «абы под нимъ великий князь Володимеръ Цесарягорода не взял». И вот вдруг случилось несчастье, «болезнь крестьяном» - татарское нашествие.
Казалось, пережить крушение великой страны почти невозможно. Однако неожиданно быстро ужас сменяется вполне спокойным взглядом на случившееся. Собственно, выверенные моралистические построения в проповедях Серапиона - это уже далеко не непосредственное проявление отчаянья и горя. Епископ Владимирский уже вполне спокоен для того, чтобы использовать рассказ о постигшем страну несчастии для придания большей убедительности своим морализаторским проповедям. Продумана идея, подобраны цитаты. Да и в летописи упоминания о «татарах» теряют первоначальную остроту.
ИСТОРИЯ 2006. №7
Уже в погодной статье 1242 г. летописец отвлекается от событий монгольского нашествия для описания удачного похода Андрея Ярославича на немцев. Затем в статьях 1243 - 1252 гг. татары уже никого не бьют, не жгут, а занимаются исключительно тем, что в лице своих ханов Батыя и Сартака «воздают честь» явившимся к ним русским князьям.
Летописец отвлекается все чаще. Его снова начинают занимать постройки и освящения церквей, рождения, свадьбы и кончины в княжеской семье, конфликты с «поганой» Литвой и пр. Под 1251 г. мы уже снова видим фразу: «тое же зимы бысь мирно». Конечно, сообщения о татарских ратях периодически нарушают спокойное течение летописного рассказа. Но ничего похожего на первоначальную растерянность тексты не фиксируют. Рати приходят, подобно Дюденевой, «творят много зла», но жизнь идет своим чередом.
Безусловно, и нашествие, и установившееся иго принесли огромное горе населению Руси, но представление о том, что все 240 лет татаро-монгольского владычества мироощущение человека Древней Руси было исключительно депрессивно-подавленным, вряд ли соответствует истине. Индивидуальные и социальные защитные психологические механизмы позволили достаточно быстро нейтрализовать последствия удара и приготовиться к дальнейшей жизни. Понимание этого обстоятельства чрезвычайно важно для верного определения не только социально-психологического, но и политического климата на Руси в послемонгольскую эпоху.
Спокойное и, если так можно выразиться, деловое отношение русских к монголам было принято Л.Н. Гумилевым за свидетельство союзных отношений, сложившихся между двумя мирами. Вряд ли это так: осознание поражения и зависимости вовсе не обязательно должно приводить к постоянному воспроизводству чувства страха, гнева, боли и агрессии. В отличие от представлений, навеянных художественной литературой, обыденная жизнь «под господством иноплеменников» уже спустя десятилетие после нашествия в общих чертах вошла в привычную колею, и процессы взаимовлияния русских земель и Золотой Орды вышли на новый уровень, почти незаметный для наблюдателя, находящегося «внутри» эпохи.
Синтез общности в новых условиях. Эпоха после Батыева разгрома стала не временем гибели, а временем образования нового единого русского государства и временем начала образования нового русского этноса. Ушла в прошлое домонгольская система этнокультурных и государственных отношений. Древнерусская этнополитическая общность, одним из основных связующих элементов которой служило пусть непрочное, но в своей непрочности стабильное единство русских земель, объединенных родом Рюриковичей и церковной организацией, после разрушения этих скреп пришла в движение. Процессы эти привели в конечном итоге к рождению новой общности, связанной с древнерусской народностью генетически, но отличной от нее по целому ряду существенных признаков. После монгольского нашествия переместился центр русской истории: из регионов, пронизанных оживленными торговыми путями, связанными тысячами нитей с узловыми точками европейской циви-
лизации, из «открытого всем ветрам» юга ядро национального и государственного развития сместилось в далекий Залесский край, бывшую культурную периферию, которая теперь, в условиях внешней опасности и внутреннего нестроения, оказалась более подходящей средой для самосохранения этноса. Положение «на отшибе», ставшее причиной некоторой культурной и политической отсталости Северо-Восточной Руси в XI - XIII вв., в новых условиях обернулось для нее огромным плюсом: будучи менее открыт культурным влияниям, Залесский край оказался и в меньшей степени подвержен и случайным набегам кочевников.
Процесс политического «собирания» земель, объединения части восточнославянских территорий под властью Москвы оказал основополагающее влияние на протекание этногенетических процессов. Подобно тому как это было в начальную эпоху Руси, политические отношения сыграли главную роль в отделении восточного славянства от остальной славянской массы и образовании древнерусской этнической общности, точно так же, уже на новом этапе, границы будущего народа во многом оказались очерчены пределами распространения власти московского князя. Во всяком случае, векторы политического развития очень часто оказывались направлены в ту же сторону, что и векторы культурного взаимодействия (причем вопрос о том, что же было в данном случае первично, остается спорным и требует особого рассмотрения).
Территориально расширяясь, политическое влияние далеко не всегда следует теми путями, которые предначертаны ему внутренними интенциями развития этнических процессов: под рукой Москвы оказались собраны народы, которым, по крайней мере, в силу устойчивых качеств самосознания, казалось бы, противопоказано соединяться в рамках одной цивилизационной общности: славяне, финно-угры и тюрки, христиане и мусульмане, язычники - все они оказались заключены в пределы одного государства, а значит, неизбежность поиска путей культурного синтеза в той или иной форме оказалась предрешена. Впрочем, Русь изначально имела немалый опыт соединения в целое совершенно различных культурных традиций. Символично, что уже у истоков Руси, в момент легендарного приглашения Рюрика, в единой связке выступали наряду со славянскими и финно-угорские племена. России и в дальнейшем не раз приходилось переживать необыкновенные превращения социальной психологии, в результате которых самые дальние «чужие», ни при каких условиях не мыслимые, казалось, как нечто близкое, вдруг оказывались усвоены (у-свой-ены), размещены среди «своих», вписаны в систему мировосприятия по «эту» строну черты, отделяющей мир чуждый, страшный, нечеловеческий от мира правильного, дружелюбного, «нашего».
Трансформация образа врага, постепенное сближение культур на «низовом» уровне. Сложные трансформации претерпел образ врагов Руси -татар, в котором традиционная враждебность как будет показано далее стала сочетаться с парадоксальным на первый взгляд сближением позиций, взглядом на них почти как на «своих» и оживлением культурного взаимодействия.
ИСТОРИЯ 2006. №7
Говоря о татарском влиянии на культуру средневековой Руси, следует отметить то важное обстоятельство, что татарское влияние, действуя, как было сказано, исподволь, могло проникать лишь в те сферы, на которых не концентрировалось внимание идеологов. Поэтому ни в религии, ни в литературе никаких следов воздействия тюркско-монгольской цивилизации незаметно. Попытки связать развитие русской архитектуры XII - XVI вв. с восточными образцами также не увенчались успехом. По мнению известного исследователя древнерусской архитектуры П.А. Раппопорта, восточные мотивы, отмеченные в декоре некоторых северо-восточных храмов обязаны своим появлением не примеру восточных построек, а восточным тканям и утвари, хранившимся в княжеских сокровищницах. Русские мастера могли копировать с этих изделий образцы орнамента и переносить их на белокаменную резьбу фасадов.
В то же время несомненно проникновение в русский разговорный язык большого количества татарских слов, часто касающихся предметов, постоянно использовавшихся и играющих важную роль в повседневном быту (например, слово «деньги»6, и список этих слов может быть продолжен).
Немало восточных заимствований исследователи отмечают в традиционном русском костюме, в который через посредство татарской культуры входят новые фасоны одежды и новые названия для вещей, ранее известных. На первый взгляд это кажется странным - модными часто становились элементы одеяния злейшего врага. Но факт: в высших слоях русского общества было весьма популярным ношение тафьи7 - маленькой шапочки, подобия тюбетейки, которую, так же как и тюбетейку не снимали и дома8. Популярным элементом убора русского аристократа того времени были и татарские шапки - род колпака с поднятыми кверху полями с треугольным вырезом спереди. Кафтан, шуба, ферязь, сарафан - все эти слова имеют восточное (тюркское, иранское, арабское) происхождение, отражающее, судя по всему, и соответствующее происхождение самих предметов. Было бы, конечно, преувеличением говорить о том, что русский костюм можно типологически отнести к восточной традиции, но многие существенные детали его, безусловно, были заимствованы у татар. Сходство одежды русских и татар отмечалось и иностранными наблюдателями. В частности, в трактате «О нравах татар, литовцев и московитян», поданном в 1550 г. великому князю литовскому и королю польскому, автор Михайлон Литвин писал: «У татар длинные туники без складок и сборок, удобные, легкие для верховой езды и сражения; их белые остроконечные войлочные шапки сделаны не для красоты; их высота и блеск придают толпам [татар] грозный вид и устрашают врагов, хотя почти никто из них не носит шлемов. Этому приему также подражают москвитяне (Mosci). А делаются эти шапки из овечьей шерсти, часто моются и купленные за один грош (grosso)
долго им служат» .
Одежда в средневековом мире имела значение этно- и социодифферен-цирующего признака10. В связи с этим весьма показателен тот факт, что на миниатюрах Радзивилловской (Кенигсбергской) летописи11 форма одежды, в которой изображаются русские действительно более всего похожа на одеяния
татар - те же остроконечные шапки, о которых писал Михайлон Литвин (в то время как литва, немцы или венгры изображаются совершенно по-иному)12. Это еще одно свидетельство проникновения татарской моды в одежду русских феодалов13, но не только. Будучи этносоциальным маркером, сходная одежда в весьма условном образном языке средневекового миниатюриста должна была знаменовать культурное сходство.
Большое влияние восточной (татарской, а ранее и половецкой) культуры испытало на себе и вооружение русского воина. Тяжелый рыцарский доспех, получивший в XII-XIV вв. широкое распространение в странах западной Европы, не имеет аналогий в произведениях русских оружейников. Необходимость вести боевые действия с легковооруженными степными всадниками обусловило большую гибкость и легкость русского оружия. В вооружении русского воина не было ни тяжелых цельнометаллических кирас, ни полностью закрытых шлемов, ни огромных двуручных мечей, которые были совершенно непригодны для отражения быстрых сабельных ударов. Вполне европейское (варяжское) поначалу вооружение русских дружин времен походов на Константинополь со временем приобретает все более и более восточные черты: каролингские мечи сменяют сабли, русская дружина с ладей пересаживается на коней.
Таким образом, инокультурное происхождение вещи не становилось препятствием к тому, чтобы она не только вошла в общее употребление, но и стала предметом престижного потребления. Мода, вообще, часто идет вразрез с идеологическими установками. Достаточно вспомнить такое же «ползучее» проникновение американских джинсов в гардероб неизбалованного разнообразием повседневного платья советского человека. Штаны американских ковбоев стали своеобразным «троянским конем», посредством которого был разрушен образ врага, формируемый официальной пропагандой. Железный занавес не смог поставить преграду неистребимому явлению социальной психоло-
гии : желание модно одеваться оказалось столь мощным двигателем толерантного мировосприятия, что противостоять ему оказалось невозможно. Явление это, само по себе незначительное, обнаруживает глубокую закономерность: взаимное сближение культур быстрее всего устанавливается именно на низовом уровне - на уровне нерефлектированных сфер социальной психологии, на уровне быта, простейших форм хозяйственной деятельности. Копирование понравившихся элементов одежды происходит гораздо легче, чем, например, превращение враждебного государства в дружественное - оно ни к чему не обязывает. Причем не имеет значения соотношение культурных уровней взаимодействующих таким образом обществ. История знает много примеров, когда представители старых, великих цивилизаций перенимали (опять же на низовом, повседневно-бытовом уровне) многие навыки соседствующих с ними и часто враждебных «варваров»: китайцы у монголов, византийцы у тур-ков и славян, римляне - у германцев. В случае Руси и Орды разница не была столь существенной. И хотя напряжение отчуждения между славянским и тюркско-монгольским, мусульманским мирами было изначально очень велико,
ИСТОРИЯ 2006. №7
культурный синтез медленно, но верно развивался, охватывая все новые и новые сферы.
Степень влияния татарского политического и социального уклада на русскую культуру остается до настоящего времени предметом дискуссий. По мнению Ч. Гальперина, Русь не являлась политическим наследником Золотой Орды и не осознавала себя таковой. Москва считала себя неотъемлемой частью христианского мира, не стремилась овладеть основным массивом золо-тоордынских земель, не пыталась разнообразить генеалогические легенды вымышленными связями с родом Чингизидов15. Думается, однако, что американский историк слишком буквально воспринял тезис о наследовании Московией татарских политических институтов. Собственно, речь не идет о буквальном и явном заимствовании. Гораздо более оправданной выглядит позиция исследователя истории Ногайской Орды В. В. Трепавлова, трактующего статус русского монарха как специфический и связывающего появление царского титула на Руси с началом подчинения татарских государств. «В XVI -XVII веках Россия по отношению к восточным и южным соседям выступала как победоносный участник борьбы за геополитическое наследие Золотой Орды. Налаживание отношений с бывшими ордынскими подданными - татарами, башкирами и ногаями - происходило по привычным для них идеологическим и административным канонам»16. Войдя в роль «Белого падишаха» в общении с восточными соседями, русский царь не мог полностью отвлекаться от нее и во внутренних делах.
Таким образом, можно признать правоту М.Г. Худякова, считавшего, что государственный строй Казанского ханства оказал существенное влияние на строй Московской Руси. Худяков присоединился к мнению М.Н. Покровского о наследовании Русью татарской системы податного обложения и сошного письма. Масштабные общегосударственные переписи населения были введены татарскими завоевателями. К татарскому наследию исследователь относит развитое делопроизводство московского государства, методы дипломатии, многие аспекты военного дела. Худяков указывает на весьма важные параллели социально-политического строя: сильная власть верховного правителя (хана - великого князя), боярская дума - совет карачи и пр. Весьма интересным кажется сближение земских соборов и курултаев: «Из описания курултая 14 августа 1551 года, приведенного в «Царственной Книге», мы знаем о составе собрания «всей Казанской земли». Нет сомнения, что собрания в таком же составе были известны казанцам и ранее <...>. В России земский собор появился накануне падения Казанского ханства, и нельзя не обратить внимания на тождество состава первых земских соборов и курултая. «Стоглав» 1551 года был соединением «властей» (духовенства), «Синклита» (боярской думы) и представителей «воинства», а в курултае также участвовали духовенство, князья и огланы»17. То есть земские соборы обнаруживают сходство с казанскими курултаями не только по функциям, но и по принципу построения. «Трудно думать, - пишет далее М.Г. Худяков, - о случайности совпадения в составе двух этих собраний, состоявшихся в одном и том же году. Вопрос о
том, откуда направлялось заимствование, очевиден: для Казанского ханства «собор всей земли» был старым привычным учреждением, для нарождавшейся новой России он был нововведением»18. Несомненно, что земские соборы имели и местные источники - вечевые собрания, княжеские съезды, соборы духовенства, но «не следует ли к этим образцам добавить еще более близкий -совет «всей земли» практиковавшийся у татар, ближайшим образом - в Казанском ханстве?»19 Даже если указанное сходство не дает оснований говорить о прямом заимствовании, нельзя не признать определенную когерентность русской и татарской политической культуры, открывавшую дорогу для обоюдного влияния.
Более того, при ордынском посредничестве до Руси дошли импульсы от весьма отдаленных цивилизаций. Введенные монголами налоговая и административная системы не были их изобретением (ведь в момент завоеваний монгольские племена находились на родовой ступени развития) - механизмы управления огромной империей были заимствованы монголами у покоренных китайцев, обладавших глубокой, насчитывающей не одно тысячелетие традицией государственного строительства20. Посредством Орды доходили до Руси и арабские влияния.
Впрочем, проблема влияния монголо-татарского завоевания на становление российской государственности, очевидно, останется предметом научного и историософского анализа еще в течение достаточно долгого времени. Сложность ее очевидна21.
Восточное влияние не ограничивалось влиянием татарским и монгольским. Сравнительный анализ Османской Турции XV - XVI вв. и Московской Руси, проведенный С. А. Нефедовым, выявил удивительное сходство этих двух держав по очень многим параметрам. Буквальные совпадения имеются в организации поместной системы (русское поместье оказалось почти полным аналогом турецкого тимара); восточное происхождение имеет практика телесных наказаний, закрепленная в Судебнике 1497 г.; переписи населения, проведенные при Иване III, имеют прямой аналог в турецкой переписи 70-х г. XVI в. и др. Перечень примеров, приведенных в статье, впечатляет. И хотя, возможно, С. А. Нефедов иногда преувеличивает степень интенсивности османских заимствований (исследователь сравнивает Ивана III с Петром I , с той только разницей, что вместо Западной Европы Иван ориентировался на Турцию), это не снижает ценности его, безусловно, очень показательных наблюдений22.
Весьма яркую иллюстрацию того, что отношение к татарам как к «чужим» со временем (XIII - XVI вв.) трансформируется в более сложный комплекс представлений, в котором они выступают уже отчасти как «свои», могут дать некоторые сюжеты русского эпоса. Как известно, в былинах «татары» обычно выступают в качестве главного врага Руси. Этноним «татары» вытеснил из фольклора названия более ранних соседей-кочевников (хазар, печенегов и половцев). Битвы с татарами - основное занятие богатырей. Тем не менее существует комплекс былинных сюжетов, в которых татарин (обычно он выступает под именем Сокольника или Подсокольника) оказывается на повер-
ИСТОРИЯ 2006. №7
ку сыном Ильи Муромца. Обычно Подсокольник в качестве неизвестного вражеского богатыря-нахвальщика появляется в окрестностях богатырской заставы, на которой несут службу самые известные русские богатыри: Добры-ня Никитич, Алеша Попович и др. Старший на заставе - Илья. Богатыри вступают в единоборство с Подсокольником, но победить его оказывается под силу лишь старшему Илье. В решающий момент, когда Илья уже сидит на груди поверженного противника и собирается «пластать» его «белые груди», вдруг выясняется, что это его сын, рожденный женщиной, с которой обретенный отец когда-то имел мимолетный контакт. Радостная сцена узнавания, однако, как правило, вдруг сменяется вспышкой ненависти со стороны Подсокольни-ка, обиженного тем, что Илья в свое время бросил их с матушкой на произвол судьбы. Былина заканчивается трагически - Илья все-таки убивает Подсо-кольника, что не меняет сути дела и главной идейной линии эпической песни -«чужой», враг, оказывается вдруг сыном, абсолютно и непререкаемо «своим», родным.
Самобытный сплав русской (восточнославянской) и татарской культур составил основу казачьего быта. Первоначально казаки - явление ордынского общества. Русскими летописями в XIV в. зафиксированы «татаровья ордин-ские казаки». Это были своеобразные военные формирования, кочевавшие в южнорусских степях, и не подчинявшиеся официальным властями. Социальную основу первоначальных казаков составили выходцы из татарских орд, не имевшие никакого другого достояния, кроме личной свободы. Собственно слово казак и обозначает «свободный». Основным источником доходов казаков были грабительские набеги на соседние территории. Со временем в казачьи отряды начинают проникать и славяне. Свободное воинское братство оказалось совершенно безразличным к этнической и религиозной принадлежности своих членов23. Самой историей был поставлен удивительный культурологический эксперимент - две антагонистические культурные традиции гармонично слились в единое целое, сохранившее почти в равных долях наследие обеих. Сам факт, что русские беглые холопы и крестьяне, разорившиеся дворяне и прочий люд, потерявший место в жизни на родине, находили прием и естественно вливались в татарские отряды, говорит о двух вещах: во-первых, о том, что исторически сложившийся образ врага, сильно к тому времени поредел (это сделало возможным саму немыслимую прежде ситуацию - поиск пристанища у татар); во-вторых, о наличии в русском общественном сознании эпохи возвышения Москвы весьма развитых механизмов культурной восприимчивости, об отсутствии психологической замкнутости и широте взглядов на межнациональные отношения. Со временем славянский компонент вытеснил из казачьих отрядов собственно тюркский. Тогда к слову «казак» прибавился эпитет «вольный», тавтологический, как мы видим. Это свидетельствовало о преобладании славян, для которых изначальное значение слова «казак» было уже непонятно, но огромный пласт восточной культуры все же был сохранен. Достаточно упомянуть названия высших казачьих чинов «атаман», «есаул» -они имеют, как и само слово «казак», тюркское происхождение. Сам внешний
вид запорожского казака свидетельствует о славяно-тюркском синтезе: длинные усы и оселедец на выбритой голове имеют буквальное сходство с внешностью русов, описанной византийским автором Львом Дьяконом на примере князя Святослава Игоревича. Шаровары, до сегодняшнего дня остающиеся
элементом национального казачьего наряда ; являются традиционно восточным, тюркским элементом25 (на Руси на протяжении всего допетровского времени бытовали типологически европейского кроя штаны с узким шагом).
В южных и восточных губерниях европейской России получило распространение тюркское название плуга - сабан26, хотя логично было бы ожидать обратного заимствования - ведь славяне перешли к оседлости раньше татар (во всяком случае раньше той их части, которая происходит от монголов и ку-манов-половцев). Однако пути культурного влияния часто неисповедимы. Возможно, здесь сыграла свою роль булгарская или среднеазиатская земледельческая традиция, впитанная татарской культурой (также носящей ярко выраженный синтетический характер). Тем не менее все-таки до конца непонятно, как тюркское слово могло вытеснить из русского языка изначальный славянский эквивалент.
Интересным фактом культурного взаимодействия является выпуск русских монет с татарской легендой, причина производства которых заключалась в заинтересованности московского правительства в освоении денежного рынка Казанского ханства. Чеканилась монета с татарской надписью «это денга мос-
ковская» .
Восточные традиции были сильны в организации военного дела на Руси. В частности, амуниция русского всадника была во многом ногайской: седло, стремена, аркан, саадак, плеть-нагайка, боевой нож28.
Конечно, процесс заимствований имел двухсторонний характер. Очевидно, что процесс синтеза облегчался тем, что татарам было в принципе чуждо культурное высокомерие: в отличие от западных завоевателей они не оказывали давления на религию и общественные устои покоренных стран. Орда Чингисхана была открыта для принятия новаций - монголо-татары учились у побежденных народов и стремились воспринять все то лучшее, что у них было, особенно в военной сфере. Во многом именно это стало залогом их потрясающих успехов. Не оказывали они культурного давления и на Русь.
Особенно существенным было терпимое, и даже уважительное, отношение татар к православию. Со свойственным язычникам религиозным плюрализмом они, судя по всему, испытывали почтение к жрецам любой веры, допуская вероятность того, что доступ к высшим силам могут иметь не только их шаманы, но и «шаманы» других народов. Как ни странно может показаться «сравнение завоевателей», но факт то, что татары выступают в данном случае меньшим злом именно из-за отношения их к вопросам веры, которая имела для средневекового мировосприятия первостепенное значение. Учреждение сарайской епархии и ярлыки, по которым русская церковь получала различные (в том числе и налоговые) льготы дают нам представление о мере их терпимости. Едва ли в случае захвата некоторой части Руси католическим рыцарским
ИСТОРИЯ 2006. №7
орденом нечто подобное было бы возможно. Между тем в русской истории было немало моментов, когда именно православная церковь оставалась чуть ли не единственным связующим звеном, державшим память о единстве русских земель. Церковь была хранительницей духовных традиций, с ее деятельностью были связаны сохранение высшей, элитной части культуры, выработка символов групповой идентификации и формирование национального самосознания. Церковная среда в эпоху средневековья - это «инкубатор» интеллектуальной элиты. Удар по ней был бы смертельным для формирующегося народа, далее последовал бы разрыв внутренних связей и ассимиляция.
Золотая Орда приняла ислам. Это было обусловлено преобладанием на покоренной монголами территории именно этой религии. Но принятие христианства Кончакой, сестрой хана Узбека (при котором начинается исламиза-ция ордынского общества) показывает, что железной предопределенности в этом не было. Толерантное отношение к православию сохранялось и после принятия ислама. Церковные иерархи пользовались у них авторитетом, позволявшим успешно решать дипломатические задачи (митрополит Алексей).
Культурная рецепция на «низовом» уровне, на уровне хозяйственно-бытового уклада, начиналась с переходом татар к оседлости. Впитав образ жизни местных народов, оседло живших на территории, захваченной монголами до нашествия, они немало переняли и от русских соседей. Этнографические наблюдения хозяйственно-культурного типа казанских татар показывают его известную близость русскому. Некоторые предметы быта, отсутствовавшие при кочевом способе жизни, войдя в обиход, получили русские названия (например, стол - эстэл, кровать29 - карават, матица - матча). Но более всего оказалась подвержена влиянию элита (что закономерно). В Москве «на воспитании» находились татарские царевичи. Так, например, казанский хан Му-хаммед-Эмин до восшествия на престол с 10 лет жил в России, где ему в удел был дан город Кашира30, что впоследствии предопределило его промосков-скую политическую ориентацию. По сути, уже до присоединения Казань с эпохи Ивана III постепенно втягивалась в вассальные отношения с Русью. Интеграция была достаточно глубокой. Иван Грозный лишь завершил этот процесс.
От сближения фактического к сближению идейному. Ярким маркером, которым в системе древнерусских представлений отмечалась позиция общества-образца, было понятие «царство». Если в домонгольский период Русь знала помимо «небесного» лишь одно царство - греческое, то после утверждения верховной власти ордынских ханов, реальное влияние которых на русскую политическую жизнь было несоизмеримо существенней влияния константинопольского императора, этот титул последовательно стал употребляться также и к ним. За монгольским ханом со временем молчаливо были признаны права легитимного владыки. Хан ста
