Репрезентация папы римского в конце XV В. На примере понтификальной литургии

ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 8. ИСТОРИЯ. 2013. № 4

М.В. Панфилова

(аспирантка кафедры истории Средних веков исторического факультета МГУ

имени М.В. Ломоносова)*

РЕПРЕЗЕНТАЦИЯ ПАПЫ РИМСКОГО В КОНЦЕ XV в. НА ПРИМЕРЕ ПОНТИФИКАЛЬНОЙ ЛИТУРГИИ

Статья посвящена особому инструменту репрезентации римских понтификов — папской мессе. Смысл и значение предписаний церемониала конца XV в., регламентировавших совершение такой мессы, раскрываются посредством обращения к традиции литургической экзегезы Высокого Средневековья. На основе этого сопоставления показывается, что папская литургия эпохи Возрождения в значительной степени служила выражению идеи, согласно которой римский понтифик был наместником Христа на земле. Высказывается предположение, что «ренессансные понтифики» ориентировались не только на представление об Иисусе как властителе, но и на присущую Ему функцию посредника.

The main subject of the article is a special means of the Pope&s representation, i.e. the papal mass. The meaning and significance of the late 15th-century Ceremonial that regulated the performance of such a mass are exposed by referring to the traditions of the liturgical exegesis of the High Middle Ages. This comparison demonstrates that to a considerable degree the papal liturgy of the Renaissance was used to convey the idea that the pontiff was Vicar of Christ on Earth. To conclude an idea that "the Renaissance Pontiff" utilized both the idea of Christ as the Lord and His innate function as the Mediator is brought forward.

В Средние века литургия1 была неотъемлемой частью как повседневной, так и праздничной жизни. Она совершалась в ознаменование рождения человека, при вступлении его в брак, после его смерти. Начало всякого важного государственного или частного дела, будь то избрание императора, военный поход или дальняя

* Панфилова Мария Валерьевна, e-mail: maria.panfilova@yahoo.de

поездка по торговым делам, тоже чаще всего предварялось мессой. Литургией отмечались воскресные дни и важные церковные праздники, которые служили тогда вехами, определявшими ход времени2.

При этом собственно «средневековой мессы» как единообразного и цельного явления не существовало. Правильнее говорить о нескольких типах литургических обрядов, отличавшихся поводами, по которым они совершались, степенью их торжественности, наконец, публичным или частным характером их служения, а также о специфических мессах различных монашеских орденов и церковных диоцезов3. Конечно, с богословской точки зрения евхаристия, проведенная сельским священником в присутствии двух прихожан, была ничуть не менее «действенной», чем евхаристия, совершенная папой римским перед тысячами паломников; но с политической точки зрения внешние, формальные особенности разных типов литургии — епископской, придворной, городской — должны были иметь первостепенное значение. Ведь именно они могли обозначить и одновременно легитимировать положение це-лебранта4 (или заказчика мессы) в иерархической системе и, следовательно, стать важными элементами его репрезентации.

В данной работе рассматривается репрезентативная функция литургических действий на примере особого вида богослужения — папской мессы, своеобразие которой основывалось прежде всего на том, что ее совершал сам римский понтифик. Выбранный период — конец XV в. — представляется особенно интересным и перспективным по двум причинам. Во-первых, именно тогда появляются как нормативные, так и дескриптивные тексты, полнее, чем когда-либо прежде отражающие богослужебную практику Святейшего престола, прежде всего — «Церемониал» Агостино Патрици Пикколомини и Иоганна Буркарда 1488 г.5 Во-вторых, период истории Римской курии от ее победы над соборным движением до начала Реформации стал в последнее время объектом

изучения нескольких немецких ученых, которые наглядно показали необходимость научного переосмысления связанных с ним историографических проблем6. Эти историки, в частности, продемонстрировали значимость и своеобразие церковных аспектов жизни «ренессансных понтификов», аспектов, ранее редко попадавших в поле зрения исследователей, которые занимались либо поисками причин религиозных движений в «упадке» и «обмирщении» католической церкви, либо рассмотрением скорее гуманистических увлечений пап7. Уже вполне проявившаяся плодотворность нового подхода подсказывает, что и анализ папской литургии указанного времени может выявить новые черты образа римского понтифика эпохи Ренессанса.

Соответственно в настоящем исследовании я попытаюсь выявить специфику понтификальной мессы как одного из инструментов репрезентации папы, показать ее особенности, проявившиеся в конце XV в., и, наконец, продемонстрировать продуктивность обращения к репрезентации понтифика именно с литургико-тео-логической точки зрения.

Для понимания того, в каком качестве понтифики-целебранты должны были представать перед присутствовавшими на папской мессе8, необходимо рассмотреть средневековые методы восприятия и толкования богослужений. Пожалуй, самым влиятельным из них был аллегорический9, который зародился в VIII в., но сохранял свой авторитет на протяжении всего Средневековья10. В соответствии с ним литургию надлежало понимать как символическое

воспроизведение земной жизни и страданий Христа. Например, входные обряды мессы могли истолковываться как аллегория на проповедь Иисуса, тогда как следующая часть богослужения — от приношения даров до произнесения молитвы «Отче наш» — воспринималась как повествование о Его страданиях, и, наконец, заключительная часть службы соответствовала воскресению и вознесению Спасителя. Таким образом, между ходом мессы и жизнью Христа возникала своего рода синхронность, которая должна была исторически и психологически приблизить молящегося к Богу11.

Теологический по своей природе, этот метод толкования выявлял в каждой литургии, вне зависимости от того, к какому типу она относилась, примерно одно и то же смысловое наполнение. Однако в разных мессах содержалось разное количество внешних, формальных элементов, которым можно было придать аллегорическое значение. Наибольшая концентрация подобных элементов присутствовала в папской мессе, самой пышной и торжественной из всех12.

Впервые подробное описание особенностей такой мессы с указаниями на их аллегорический смысл встречается в трактате «О священном таинстве алтаря»13, написанном ок. 1198 г. Лотарио де Сеньи (ок. 1161—1216), впоследствии ставшим папой Иннокентием III. Большинство из изложенных там положений было впоследствии повторено и отчасти дополнено епископом Манда Гильомом Ду-рандом (ок. 1230—1296), одним из самых уважаемых литургистов эпохи Средних веков, в его «Толковании богослужений»14. Этот трактат, созданный в 1286—1291 гг., оставался авторитетным и востребованным на протяжении всего позднего Средневековья. В XIV— XV вв. он был переведен на французский, немецкий, испанский, итальянский и английский языки. В 1459 г. «Толкование» было впервые напечатано и выдержало до 1500 г. еще 43 издания — большими тиражами могла похвастаться лишь Библия15.

Однако весьма объемный труд Дуранда не был посвящен исключительно папским мессам, напротив, рассуждения о них встречаются в нем очень редко и в различных разделах. Епископ Манда был занят прежде всего вопросами, связанными с приходскими и епископскими богослужениями, а к папской литургии обращался лишь тогда, когда она в чем-то отличалась от других видов месс. Поэтому сравнительно немногочисленные и разрозненные замечания Дуранда о папских богослужениях относятся именно к специфическим элементам папской литургии. Указания авторов «Церемониала», составленного двумя столетиями позже, в свою очередь свидетельствуют о том, насколько хорошо подобные исключительные элементы сохранялись в церемониальной практике курии. Сопоставим рекомендации этих двух текстов относительно папской мессы.

Когда понтифик в самом начале литургии торжественно входил в церковь и направлялся к алтарю, впереди него, согласно сочинению Патриции и Буркарда, шествовали «аколиты папы, клирики Палаты, аудиторы Роты [т.е. папского трибунала], аудитор по [судебным] делам апостольской камеры и апостолические субдиаконы; магистр дворца, аколит, несущий кадило, и по меньшей мере двое свещеносцев с зажженными светильниками. Непосредственно же за свещеносцами идет субдиакон16, которому предстоит читать послание. По сторонам его сопровождают два магистра остиариев с посохами в руках. За ними следуют все прелаты, облаченные таким образом: пенитенциарии без митр, аббаты, епископы, архиепископы, послы-прелаты, ассистенты папы, — все в облачениях и митрах»17.

В целом тут перечислены шесть основных категорий церковно-и священнослужителей: разного рода министранты, аколиты, субдиаконы, диаконы, пресвитеры и епископы. Они появляются здесь в полном соответствии с предписаниями Дуранда, согласно пояснениям которого эти чины клира олицетворяли шесть «чинов» («ordines personarum») ветхозаветных предков Иисуса: патриархов, пророков, царей и князей, пастырей и военачальников.

Шедший вслед за ними папа символизировал самого Христа, а его вход в храм являл собой и первое пришествие Господа в этот мир18. О том же самом свидетельствовали и два светильника, которые несли перед понтификом: они означали ветхозаветные пророчества и законы, в которых предсказывалось пришествие Иисуса19.

Другие метафоры входных обрядов также отсылали к Богово-площению. Два диакона, шедшие позади понтифика и державшие края его мантии20, олицетворяли Авраама и Давида, которым было обещано, что грядущий Спаситель будет из их рода21. Расшитый балдахин, который несли над папой22, означал Священное писание и отмечал в процессии место Того, о ком говорили законы и пророчества, т.е. опять же Христа23. Наконец, три священника, встречавшие понтифика на его пути от трона к алтарю и целовавшие его в уста и в грудь24, обозначали трех волхвов, пришедших поклониться рожденному Господу и принести Ему дары. Целуя папу в уста, эти священники-волхвы свидетельствовали о зримой, человеческой природе Христа, целуя же его в грудь — о природе сокровенной, божественной25.

В самом начале папской мессы содержалось особенно много специфических элементов, имевших аллегорическое значение, характерное только для этого богослужения. Однако подобные детали,

хотя и в меньшем количестве, присутствовали и в других частях литургии. Так, перед соборной молитвой к понтифику подходил кардинал-епископ и подносил открытую книгу26. Папа читал кол-лекту по этой книге, тем самым уподобляясь Иисусу, о котором апостол Лука написал: «И пришел в Назарет, где был воспитан, и вошел, по обыкновению Своему, в день субботний в синагогу, и встал читать. Ему подали книгу пророка Исаии; и Он, раскрыв книгу, нашел место, где было написано: Дух Господень на Мне» (Лк. 4:16—18, ср.: Ис. 61:1)27.

После окончания чтения Апостола в память о том, что Иоанн Предтеча некогда говорил: «Он Идущий за мною, но Который стал впереди меня. Я недостоин развязать ремень у обуви Его» (Ин. 1:26—27), — субдиаконы, символизируя ученика Иоанна, целовали ступню понтифика28.

Преломление гостии в ходе совершения папской мессы тоже проводилось особенным образом. «Когда папа говорит молитву Избави нас, диакон, читавший Евангелие, передает патену понтифику. И тот, закончив молитву, по принятому обыкновению осеняет себя ею [патеной] крестным знамением и кладет на нее гостию. Диакон же снимает покров с чаши, над которой понтифик преломляет гостию. [Затем] папа, держа над слегка приподнятой чашей те частицы гостии, которые остаются в правой руке, говорит нараспев Во все веки..., Мир Господень... и трижды осеняет частицей чашу. Потом же опускает ее в чашу»29. Согласно Дуранду, та частица гостии, которая оказывалась в чаше с вином, символизировала пострадавших за Христа мучеников, и понтифик больше не касался

ее, потому что он представлял Того, над кем смерть уже не имела власти, т.е. Иисуса30.

Свое значение имело и то, где совершалось причастие, — не у алтаря, а перед троном папы31. Дуранд поясняет: «Римский же понтифик не причащает там, где преломляет, так как у алтаря преломляет и у трона причащает, ибо Христос в Эммаусе в присутствии двоих учеников преломил и в Иерусалиме перед двенадцатью учениками вкусил»32. Причем значение имела не только отдаленность трона папы от престола, но и то, что этот трон стоял на возвышении33: «Ведь согласно апостолу: "Христос есть глава Церкви" (Еф. 5:23), голова же по причине своего совершенства поставлена в теле выше остальных членов, так как в Церкви воинствующей (т.е. в данном случае земной. — М.П.) великий понтифик, будучи викарием Христа и главою всех прелатов, совершеннее [остальных] представляет Христа, подобает, чтобы он причащал не у алтаря, а на более возвышенном месте»34.

На этом ряд эпизодов папской литургии, которые выделяли ее из ряда всех остальных богослужений, заканчивается. Очевидно, указанные моменты служили отождествлению понтифика и Христа в символическом плане. С одной стороны, здесь нет ничего необычного. В соответствии с аллегорическим толкованием, видевшим в мессе отражение земной жизни Иисуса, Его условно изображал собой именно служащий литургию священник35. С другой же — в случае с целебрантом-понтификом такое отождествление было максимально полным. «Государь папа являет собой Христа, Который

реально и таинственно воплощен в частице этого мистического тела (т.е. тела Церкви. — М.П.)»36. Должно быть, как раз отсюда вытекает и особое совершенство папской мессы, выражением которого были рассмотренные выше специфические детали37.

Теперь, когда важнейшие символические смыслы папской литургии выявлены, стоит задаться вопросом, что же в них было типичным для конца XV в. Авторы «Церемониала» так скрупулезно следуют указаниям Дуранда, что кажется, будто ничего не изменилось почти за 200 лет, истекшие с момента написания «Толкования божественных служб». Однако на самом деле это не так.

Во-первых, если брать церемониальные книги Римской курии, предшествовавшие сочинению Агостино Патрици и Иоганна Бур-карда, то ни в одной из них мы не найдем описания папской мессы, столь близкого к рекомендациям Дуранда38. Иначе говоря, Римская куриальная традиция XIV—XV вв. существенно расходилась с «Толкованием», и обращение к нему авторов «Церемониала» было, скорее, ее нарушением. Вопрос о причинах такого поворота остается открытым39, однако можно предположить, что некоторую роль тут сыграло и желание Патрици и Буркарда сильнее подчеркнуть близость, даже тождественность понтифика Богу40.

Во-вторых, стабильность средневековых литургических канонов отнюдь не обрекала мессу на однообразную повторяемость. Ведь как связанные с ее символикой контексты, так и сопутствующие ей внешние обстоятельства могли существенно изменяться,

что приводило и к изменениям в восприятии остававшихся прежними богослужебных форм41. Применительно к папской литургии такие изменения действительно имели место в XV столетии. Начиная с правления Евгения IV (1431—1447) и его преемника Николая V (1447—1455) количество месс, в которых понтифики выступали в качестве целебрантов, стало постепенно сокращаться. Ближе к концу века иногда случалось, что папа служил мессу лишь три раза в год42. Чаще всего этот факт рассматривается как очередное доказательство «обмирщения» ренессансных понтификов. Однако, быть может, следствием такого изменения стало, напротив, усиление сакрального значения папской литургии. Именно вследствие своей редкости она всякий раз могла становиться особо важным событием.

Если верны оба высказанных выше предположения, то в конце XV в. римские понтифики намного интенсивнее, чем в предшествовавшие два столетия подчеркивали свою особую близость к Христу, используя заложенные в литургических формах возможности. Здесь, однако, возникает следующий вопрос: пусть аллегорическое послание, содержащееся в папской мессе, стало отчетливее, но стало ли оно заметнее? Много ли людей могли его уловить, а даже и уловив, надлежащим образом понять? Ясно, что круг наблюдателей, которые могли вблизи следить за всеми действиями папы во время богослужения, ограничивался кардиналами, послами и другими особо важными лицами, т.е. оставался крайне узким. Даже если принять во внимание то, что большая часть таких зрителей имела церковный сан и, вероятно, была более или менее знакома с трудом Дуранда, внятность заложенного им в литургических действиях аллегорического послания не следует преувеличивать. Страдала ли от этого и его убедительность?

Вероятно, многое зависело от воспринимающих сторон. Создаваемая литургическими канонами коммуникативная ситуация подразумевала присутствие не двух, а трех агентов коммуникации: паству, священника и Бога. В этой группе священнослужитель выступал в качестве посредника между двумя другими «собеседниками». В свою очередь, понятие посредника, или некоего средства, «находящегося посередине» (лат. mediator, от medium — середина) было детально разработано в средневековой теологии43. Так, со41 Angenendt A. Liturgik und Historik... S. 137.

гласно Фоме Аквинскому, несопоставимые категории — такие, как конечное и бесконечное, божественное и человеческое — могут взаимодействовать лишь опосредованно, через некоторое промежуточное звено, которое способно соотноситься с обеими сторонами44. Именно поэтому идеальным посредником был прежде всего Христос, Богочеловек45. Хотя и с меньшей полнотой посредническую функцию между Господом и людьми также выполнял любой католический священник в силу совершенного над ним таинства рукоположения. Соответственно значительная часть совершавшихся целебрантом литургических действий должна была быть обращена к Богу. Понимали ли значение подобных действий люди, было уже не столь важным. Напротив, некоторая таинственность лишь усиливала значительность подобных деталей в глазах непосвященных зрителей.

Указания Дуранда в отношении папской литургии, столь скрупулезно воспроизведенные церемониариями конца XV в., как представляется, были именно такого характера. Они выражали понимание папского сана самими понтификами и их ближайшим окружением и были адресованы скорее Богу, а также самим папам и их приближенным, нежели всем остальным, присутствовавшим на мессе. Таким образом, в них отразились черты самосознания Римской курии и понтификов того времени.

Если пойти дальше и соотнести утверждавшуюся литургическими средствами исключительную близость викария Христа46 к самому Христу с идеей Его посредничества, то можно допустить, что папы стремились представить и представляли себя викариями не только и не столько царя и императора, сколько именно посредника47. Это вполне соответствовало бы политической обстановке конца XV в. После завоевания Константинополя Мехмедом II (1453 г.) идея крестового похода вновь стала актуальной. Задачи по его организации традиционно ложились на Святейший престол. Одной из основных проблем было примирение между собой европейских государей, распри которых не позволяли собрать достаточных для отвоевания христианских земель сил. Римский понтифик выступал здесь как раз в качестве посредника, приводящего к согласию враждующие стороны. Отчасти этим была обусловлена и несопоставимая с довольно скромным к концу XV в. военным

и экономическим влиянием папства48, ведущая роль римской курии в системе европейской дипломатии49. Как представляется, акценты на посредническую функцию римского понтифика были уместны именно в таком контексте.

Список литературы

Поступила в редакцию 14 сентября 2011 г.