Характеристика деятельности участников политических процессов 1870-х годов по речам присяжных поверенных

Вестник ПСТГУ

II: История. История Русс кой Православной Церкви 2007. Вып. 4 (25). С. 7-27

Характеристика деятельности участников политических ПРОЦЕССОВ 1870-Х ГОДОВ ПО РЕЧАМ ПРИСЯЖНЫХ ПОВЕРЕННЫХ

А.А. Грезнева

аспирантка Исторического факультета ПСТГУ, секретарь редакции журнала «Вестник ПСТГУ»

Представленная вниманию читателей статья посвящена изучению взглядов присяжных поверенных на деятельность обвиняемых 1870-х годов по речам, отразившихся в составе газетных и архивных источников пореформенной России. Привлечение ранее не рассматриваемых в историографической литературе и вводимых в научный оборот выступлений членов адвокатуры (в большинстве случаев исследователи выявляли немногочисленное количество речей защитников, давая главным образом их политическую и юридическую оценки) впервые дало возможность сопоставительного их анализа по существенным вопросам общественной жизни второй половины XIX в. Приведение различных доводов, отрицающих принадлежность подсудимых к революционным организациям, обусловило исключительное положение защитников на политических процессах данного времени, что не могло, в свою очередь, не привлечь пристального внимания общества к их деятельности.

Основным контингентом политических процессов выступала учащаяся молодежь. Наглядными примерами в этом отношении послужили многие известные судебные процессы. Среди них — дела «нечаевцев» (1 июля — 11 сентября 1871 г.), «долгушинцев» (9—15 июля 1874 г.), «О Казанской демонстрации» (18—25 января 1877 г.), «50-

ти» (21 февраля —14 марта 1877 г.), «193-х» (18 октября 1877 г. — 23 января 1878 г.), «Киевских бунтарей» (30 апреля — 4 мая 1879 г.), «О Чигиринском заговоре» (8-10 июня 1879 г.), «28-ми» (25 июля — 5 августа 1879 г.), «19-ти» (26—30 марта 1880 г.), «11-ти» (6—14 мая 1880 г.), кружка М.Р. Попова — Д.Т. Буцинского (14—26 июля 1880 г.), Харьковской группы «Народной воли» (22 сентября — 2 октября 1880 г.), «16-ти» (25—30 октября 1880 г.) и другие.

В этих сложных условиях нелегкая задача выпала на долю нового учреждения второй половины XIX в. — института присяжных поверенных, который приобрел огромную общественную популярность на судебных процессах. Оказавшись в гуще политических событий, присяжные поверенные в силу гласности судопроизводства имели возможность выразить взгляды на такие волнующие вопросы общественной жизни, как рост числа государственных преступлений и развитие революционного движения в стране. Вместе с тем, руководствуясь своими профессиональными соображениями, члены адвокатуры покрывали реальные мотивы поступков подсудимых, выставляя их маловажными и не соответствующими предъявленным обвинениям. По ходу разбирательства судебных дел защитникам предстояло выступить в качестве охранителей интересов своих подопечных, а неожиданность их рассуждений приводила к неоднозначной реакции общества на деятельность обвиняемых.

Какова же была аргументация присяжных поверенных по вопросам, связанным с принадлежностью участников политических процессов к тайным сообществам 1870-х годов.

Для доказательства принадлежности к тайному обществу, согласно К.К. Арсеньеву1, требовалось присутствие точных сведений о самом обществе и понимание его деятельности со стороны подсудимого, а также осуществление им таких действий, которые прямо или косвенно свидетельствовали о его участии в нем2. Характерным в этом плане явилось и суждение В.Н. Герарда3 о том, что непосредственная

деятельность должна обусловливаться «известными приготовлениями к посвящению» в общество4.

Сопоставляя факты по делу «нечаевцев», В.И. Танеев5 пришел к выводу о недостаточности обвинения своих подзащитных в принадлежности к московской организации «Народная расправа». Обряд принятия в сообщество вовсе не был даже исполнен над подсудимыми, а значит и не подтверждал знание ими цели общества и преступную деятельность в нем6.

Отсутствие убедительных признаков участия в организации отмечал Д.В. Стасов7, говоря об Александровской, которая поехала за границу с целью привезти оттуда различного рода запрещенные сочинения8. По мнению Д.В. Стасова, в обстоятельствах процесса не было и никаких признаков участия обвиняемой в самом тайном обществе, поскольку ей «не читались ни правила организации, ни прокламации, и вообще не сообщались никакие сведения, касающиеся общества»9.

По ходу политических дел «50-ти», «193-х», «28-ми», Л. Мирского и «11-ти» некоторые защитники особо подчеркивали необходимость наличия каких-либо письменных документов и иных вещественных доказательств вины подсудимых10. Так, стремясь показать необъективность обвинительных посылок против С. Кардашева, К.Ф. Харту-лари11 «с полною откровенностью» заявил Особому присутствию Пра-

вительствующего Сената12, что не встретил ни одного прямого доказательства или улики как в выслушанных на суде свидетельских показаниях, так и в целой массе вещественных доказательств, на основании которых обвиняемый был бы достоин места среди главных деятелей революционного общества. «И в самом деле, — резюмировал Константин Федорович, — обвинения Кардашева соответствовали бы своим основаниям, подобно силлогизмам своим посылкам, только тогда, когда бы хотя одним свидетельским показанием, выслушанным на суде, или же одним вещественным доказательством, найденным и отобранным при обыске как у Кардашева, так и других обвиняемых по делу, можно было предварительно установить тот факт, что он принимал, если не прямое, то косвенное участие в организации тайного общества или же хотя бы в распространении печатных сочинений, служивших орудиями пропаганды»13. Записная книжка С. Кардашева в равной мере не может служить серьезным доказательством виновности подсудимого в государственном преступлении14.

В.Д. Спасович15 отметил, что не обнаружено ни одной вещественной улики, подтверждающей участие И. Джабадари в революционной работе: «...ни денег из общественных сумм он не получал, ни колечка не носил, ни бельем он не компрометировался, ни шрифтом не обладал, ни переписывался. В руках обвинительной власти, столь богатой письменными доказательствами, нет ни одного клочка бумажки Джа-бадаровского, я уже не говорю о том, что о подведении его под какой бы то не было устав не может быть и речи»16. Наличие у Н. Цвиниле-ва книг и знакомство с ними, по несомненному заключению адвоката В.Н. Герарда, подготовляет лишь к изучению рабочего вопроса17.

Найденная в огромном количестве переписка подсудимых по процессу «193-х», как находил Н.М. Соколовский18, никак не указывает на существование тайного сообщества19. У обвиняемого Медведева не было писем и протоколов, которые бы доказывали принадлежность его к подпольной организации, о чем сказал Бобков20. В отношении «мнимого казначея» революционной группировки Левен-сона защитник В.А. Копасский21 сделал вывод о том, что за последние годы ни у одного лица, подвергнувшегося аресту по политическим преступлениям, не было обнаружено никаких бумаг, где встречалось имя Левенсона или какой-либо намек на него22.

Похожие рассуждения усматриваются и в речи А.И. Любимова23. «В огромном количестве корреспонденции, — подметил он, — отобранной у лиц, принадлежащей к социально-революционной партии, нигде не найдено ни малейшего намека на Веймара, а если бы он действительно был членом партии, то нет сомнения, что теперь, когда большинство членов ее открыто, нашлись бы следы переписки, указывающие на его участие»24.

А.А. Шумахер25 указал на непричастность М. Коленкиной к подпольным кружкам. Если подсудимая и «питала социально-революционные убеждения, то она не входила в состав никаких тайных кружков и сообществ; а потому и она также не может быть признана принимавшею участие в тех кровавых действиях, которыми ознаменовали себя социалисты-бунтари в последнее десятилетие»26.

В выступлениях присяжных поверенных мы встречаем и другие обоснования, доказывающие непричастность обвиняемых к проти-

возаконным организациям. Присутствие Л. Дмоховского при «дележе» прокламаций не доказывало, по мнению В.Д. Спасовича, того, чтобы подсудимый играл роль распространителя прокламаций. Желание идти в пропаганду также не имело места в данном случае, ибо предмет разговора Л. Дмоховского с зеркальщиком Афанасьевым был «самый простой: о том, какое житье-бытье крестьянина, какие оброки, какая земля и т.д. Если заговорили о Стеньке Разине, о Пугачеве и если Дмоховский советовал прочесть книжку Костомарова, или монографию Мордовцева, то это никак не революционное предложение, не преступление»27.

На процессе «50-ти» И.С. Войцеховский28 не преминул заметить, что программа тайной организации предусматривает всецелую отдачу своих представителей работе29. Это условие, в свою очередь, не было соблюдено в отношении многих участников данного дела. Аргументом в пользу не участия в пропаганде идей политического сообщества А.А. Ольхин и Е.В. Корш30 выставляли нехватку времени, что в их интерпретации явилось вполне убедительным доказательством (!)31. «...по уставу члены сообщества, — признавал В.Н. Герард, — должны были исполнять беспрекословно поручения, возлагаемые на них их кружком, и уж, конечно, если бы Батюшкова принадлежала к кружку, на нее первую возложили бы поручение идти в народ, потому что она, будучи довольно долго перед тем сельской учительницей, более других общалась с народом и, следовательно, лучше других могла бы исполнить обязанности, сопряженные с хождением в народ»32.

Из стремления познакомиться с крестьянским и рабочим бытом нельзя, согласно В.Д. Спасовичу, делать вывод о виновности в пропаганде. В разговорах с рабочими И. Джабадари вел себя как обыкновенный человек, который стремится поближе познакомиться с крестьянской жизнью и не намерен при этом пропагандировать какие-либо учения. Тем самым, разговоры эти по совершенной «невинности»

своей невозможно смешивать с вопросами о пропаганде в народе революционных идей33.

Беседы о трудностях рабочих дней и сочувственное отношение к рабочим, по убеждению Ф.А. Нечаева34, не могут быть непререкаемыми уликами для обвинения в принадлежности к противозаконному сообществу, поскольку «кто стоит за народ, тот стоит за правительство»35.

Побудительным мотивом подсудимого Низовкина сойтись с рабочими, как удостоверял защитник Б.Б. Дорн36, было желание «доставить им возможность увеличить их запас сведений и познаний для того, чтобы возвысить их нравственность, дать возможность осуществить в возможной полноте и с наибольшею пользою все те способности, которые у них были...и действительно первое знакомство Низовкина с рабочими ознаменовалось лекциями, читанными Доводчико-вым, чисто научного содержания, а именно читалась физиология в популярном изложении»37.

Достаточным для доказательства невиновности стали в глазах К.Ф. Хартулари условия поведения во время ареста своего подзащитного Кардашева, которые не оставили «ни малейшего сомнения в том, что для него было чуждым38 дело преступного сообщества»39. Аналогичным ответом ограничился и Бирюков40: поведение при аресте и в суде доказывает «явную не принадлежность» к организации41.

Отмечая предвзятость обвинительных выводов по отношению к участникам политического дела В. Ефремова и др. в 1879 г., Андреев42 указал на многогранность понятия «противодействие». Он полагал, что Н. Яцевича можно обвинять в принадлежности к социально-революционной партии, стремившейся противодействовать правительству,

однако противодействие это было совершенно иного характера, выразившееся в освобождении государственного преступника Фомина43.

Члены адвокатуры на процессах И. Ковальского и «11-ти» отмечали, что хранение фальшивых документов и проживание под чужим именем не подтверждают участие подсудимых в деятельности противозаконных организаций, а значит и не позволяют говорить о непосредственном отношении их к совершению каких-либо преступлений44. Для большей убедительности К.П. Слепнев45 оперировал следующим фактом: «То, что у Студзинского нашли револьвер, кинжал и кистень, не может еще служить доказательством тому, что Студзин-ский принадлежал к тайному обществу, так как подобное оружие можно найти у многих и совершенно благонамеренных людей»46.

Хранение книг революционного содержания и распространение прокламаций, согласно воззрениям других присяжных поверенных, не являлись убедительными доказательствами для обвинения. Нельзя, по мнению А.К. Рихтера47 и Г.В. Бардовского48, путать два совершенно разных вида преступления — наличие запрещенных сочинений и участие в работе подпольной организации. Соответственно, совершение одного преступления никак не может повлечь за собой обвинение в другом.

Ознакомление с содержанием противозаконных книг также не означает причастность к политическому сообществу. Если предположить, как заметил Г.В. Бардовский, знание В. Свитычем содержания прокламации «Голос честных людей», что он, «сочувствуя тому, что было в ней изложено, на ней сознательно подписался, то из этого, все-таки, нельзя вывести заключения о том, что он принадлежал к существовавшему будто бы в Одессе правильно организованному тайному обществу»49.

Еще более решительную позицию занял Д.В. Стасов. Наличие подписи (имеется ввиду «Н.В.», в которой была усмотрена подпись Николая Виташевского, обвинявшегося в соучастии в сообществе. — А.Г.) на прокламации не говорит о сочувствии к ее содержанию, а тем более о сотрудничестве в делах революционной организации50. Хранение народных кладовых и пение революционных песен, по указаниям А.Л. Боровиковского51, кн. В.А. Кейкуатова52 и Н.С. Таганце-ва53, не составляют никакого преступления и не являются следствием принадлежности к сообществу54.

Обвинение участников судебного процесса «28-ми» в принадлежности к социально-революционной партии, ставившей своей целью уничтожить государственный и общественный строй в России, выглядит в интерпретации защитника Бобкова недоказанным вследствие недостаточности веских улик и противоречивости свидетельских показаний. Обвинение в столь серьезном государственном преступлении невозможно построить только на том основании, что при обыске были обнаружены сочинения революционного характера55.

Проявление сочувствия, по разъяснению В.Д. Спасовича, не выражает сопротивление властям, поскольку оно может быть в вполне законных формах, которые употребляются и в настоящее время. Следовательно, многообразие форм этого сочувствия (в литературных статьях, журналах, газетах, петициях и т.п.) не становятся безусловным переходом к реализации политических преступлений56. В допол-

чах своих желали главным образом выставить то, что те или другие факты, приписываемые обвинительным актом их клиентам, не могут еще служить непременным доказательством, что обвиняемые принадлежали к тайному обществу, и что есть свидетели, не подтверждающие некоторые подробности» // Иллюстрированная неделя. 1878. № 34. 27 авг. С. 275.

нение А.И. Урусов57 заметил, что само по себе сочувствие не предполагает обязательное применение преступных средств для решения тех или иных вопросов58.

Оперируя различными доказательствами в пользу противоположности интересов между подсудимым Гауцштейном и входящими в состав тайной организации лицами, В.Ф. Леонтьев59 утверждал: «Заметки и поправки, которые сделаны карандашом на этой рукописи (имеется в виду программа П.А. Кропоткина, которая легла в основу всей революционной деятельности и считалась программой для всего преступного сообщества. — А.Г.), нисколько не доказывают той полной солидарности с теми записками и заметками, которые предполагаются у всех подсудимых по настоящему делу в том числе и у Га-уцштейна»60.

Сочувствие стремлениям противозаконных организаций фон-Аг-те61 считал недостаточной причиной для обвинения62. На это указывал и Африканов63 по делу Ф. Гавриленко. Изъявление сочувствия может представлять опасность, но не служит доказательством принадлежности к подпольному сообществу, так как одно сочувствие, без всякого действия, в котором обнаруживалось бы единодушие политических убеждений с «социалистами-бунтарями», не является достаточным основанием для обвинения в государственном преступлении64.

Таким образом, присяжные поверенные убеждали общественность в том, что в политических процессах 1870-х гг. нет возможности с точностью выявить признаки принадлежности обвиняемых к революционным сообществам, среди которых — хранение и распростране-

ние запрещенных сочинений, присутствие вещественных доказательств, проявление сочувствия к целям тайных организаций и прочее.

Через выступления присяжных поверенных зачастую проходит мысль о том, что для доказательства недонесения, попустительства и укрывательства в действиях участников процессов требуется наличие вполне ясных признаков. 13-я статья «Уложения о наказаниях уголовных и исправительных», по объяснению К.К. Арсеньева, признает пособниками тех, кто «заведомо перед совершением преступления давали у себя пристанище умыслившим преступление, и это объясняется тем, что такою дачею пристанища как бы оказывается косвенное пособие к совершению преступления»65.

Пособничество, как находили Е.И. Утин66, Н.М. Соколовский и

А.Н. Турчанинов67, предполагает предварительное соглашение с главным виновным и действия пособника из корыстных или иных личных побуждений68. Второй признак имеет право на существование лишь тогда, когда между главным виновным и пособником есть «известная солидарность в интересах, тождество преследуемой цели. Без подобной связи, без подобной солидарности интересов пособничество представляется... или простым укрывательством, или юридическим абсурдом»69. Тем временем, как отметил Е.И. Утин, поскольку между Лазаревским и Нечаевым или другими членами тайной организации не доказано какое-либо предварительное соглашение, то и нет возможности обвинять подсудимого в пособничестве70.

Несколько с иной позиции выступил адвокат В.Д. Спасович. Он привел отдельные примеры, показывающие, по его мнению, совсем

не необходимое вхождение в заговор и пособничество для данной цели. «Государственный преступник, заговорщик, — сказал Владимир Данилович, ссылаясь на один из таких примеров, — имеющий в виду ниспровержение существующего порядка, есть все-таки, несмотря ни на что, человек, т.е. лицо, которое имеет своих знакомых, родных, близких; значит, если даже он находится на незаконном пути, и они, зная это, давали ему деньги, оказывали какую-нибудь услугу, то из этого не следует, чтобы их помощь была непременной лептой на алтарь общего дела. Она может быть просто-напросто личным одолжением. Она может истекать из личных отношений того, кто оказал, тому, кому оказана. Допусти такой случай: приходит к кому-нибудь приятель, преследуемый хотя бы за студенческое движение, хотя бы даже и за большое преступление, и говорит: «Я пропадаю. Дай мне сто рублей, они мне необходимы, чтобы бежать». Дать ему — это, может быть, составит укрывательство; но считать, чтобы этот человек той дачей, которую он сделал, вошел в заговор и сделался соучастником революции — вот что невозможно»71.

Исходя из этого, В.Д. Спасович сделал вывод о недопустимости обвинять подзащитную Томилову в пособничестве, ибо она, предоставив материальные средства, не могла в дальнейшем предугадать последствий от деятельности С. Нечаева, а значит и не подлежит «никакой ответственности»72. Те же рассуждения лежали в основе выступлений М.А. Поццо73 и В.Н. Герарда74.

Для квалификации в действиях обвиняемого недонесения, по объяснению К.К. Арсеньева, требуется присутствие в нем довольно определенного понятия о совершившемся преступлении, а не одного только «смутного предположения»75. Сделав значительный упор на юридические понятия нормативно-правовой базы, Н.Ф. Депп76 отметил, что закон наказывает за «ложное донесение и, притом, строже, нежели за недонесение, и, следовательно, тем осторожнее должен относиться тот, кто доносит, к тем фактам, о которых желает донес-

ти»77. В силу этого, согласно К.К. Арсеньеву и Н.Ф. Деппу, вполне понятной и разумной выглядит мотивация действий участников политического процесса «нечаевцев».

Если бы подсудимый Лунин, по мнению И.С. Войцеховского, и мог придти к заключению о существовании какого-то противозаконного общества, то это заключение было бы не более, чем «крайне неопределенное предположение», о котором он боялся донести правительству под опасением ответственности за «лживый донос»78. Вдобавок А.И. Языков79 сообщил о том, что подсудимая Бобарыкова не имела четкого знания о нечаевской организации. Соответственно, обвинение ее в недонесении «падает само собой»80.

Высказывания Н.Ф. Деппа, И.С. Войцеховского и А.И. Языкова перекликаются с рассуждением А.А. Герке81, который так проследил ход мыслей П. Топоркова: «Обвинение его в недонесении о существовании заговора совершенно падает ввиду того, что заговор не признан существующим и что 128-я ст[атья] Улож[ения] о наказ[аниях]. говорит, что брат на брата не может доносить»82.

Присяжные поверенные А.И. Урусов, В.И. Танеев и ряд других убеждали в том, что обвиняемые не имели ясного представления о настоящих намерениях С. Нечаева. Об истинной цели тайного сообщества они никак не могли знать, поэтому с их стороны не было надобности сообщать о московской организации «Народная распра-

ва»83.

«Я не отвергаю того, — говорил Д.В. Стасов, — что из разговоров, которые вели академисты — по крайней мере многие из них — с Нечаевым, они могли догадываться об этих планах, могли предполагать, что действительно что-нибудь и кроется недозволенное, преступное, но они не могли быть вполне уверенными при той недосказанности, туманности, которыми вообще отличались слова Нечаева; но из этого нельзя никак вывести заключения, чтобы они должны были знать

вполне цель общества»84. Кроме того, в случае раскрытия даже цели сообщества «нечаевцы» опасались доносить о его существовании, боясь принятия насильственных мер по отношению к ним.

Примечательным в этом плане явилось замечание Варсанофье-ва85 о том, что подсудимые Строгонов и Зундштрем не информировали соответствующие органы власти о кружке социалистов и о его преступных предприятиях вследствие боязни быть убитыми, что, в свою очередь, служило безусловным оправданием для них86.

Другие объяснения привели защитники по делу «долгушинцев». Ответственность за недонесение, по мнению Л.А. Куперника87, тогда существует, когда доказано главное преступление. У Э. Циммермана не было необходимости доносить о распространении крестьянином

А. Васильевым прокламаций противозаконного содержания, поскольку преступный замысел и виновники были обнаружены самим правительством. Аргументация В.С. Буймистрова88 выглядела следующим образом: обвиняемый Авессаломов не поставил в известность правительство об имеющейся у него прокламации по причине того, что руководствовался «исключительно опасением неблагоприятных для него последствий в нравственном и материальном отношении, которые бы он мог этим на себя навлечь»89. Невозможно, как считал

А.А. Ольхин, наказывать «за недонесение о таком преступлении, в котором недонесший еще сомневался»90.

Неуверенность в явном совершении преступления служит извинительным для любого человека обстоятельством, о чем заявил Е.А. Борщов91 на процессе «50-ти»: И. Кураков был безграмотным, а

если он и знал о существовании преступления, то не осознавал его вреда с точки зрения государственной92. Подсудимая Введенская и вовсе не имела никакого понятия ни о фамилиях участников, ни о месте, куда донести, в силу чего, по