Хенкё Такахаси Томио: восточные востоки и западные запады

ХЕНКЁ ТАКАХАСИ ТОМИО: ВОСТОЧНЫЕ ВОСТОКИ И ЗАПАДНЫЕ

ЗАПАДЫ1

Хопсон Н.

DOI: 10.24411/2500-0225-2018-10029

Хопсон Натан, профессор Высшей школы гуманитарных наук, университет Нагоя, Фурочо, Чикуса Уорд, Нагоя, префектура Аити 464-8601, Япония

E-mail: nathan.hopson@gmail.com

Статью перевели и подготовили к публикации:

Саракаева Элина Алиевна, к. филол. н., Хайнаньский профессиональный колледж

экономики и бизнеса Хайкоу, Китай.

E-mail: 2689655292@qq.com

Якушенкова Олеся Сергеевна, доцент кафедры культурологии, кандидат философских наук, ФГБОУ ВО «Астраханский государственный университет».

E-mail: jestershadow@mail.ru

В 1979 году историк Такахаси Томио, применив фронтирную теорию Фредерика Джексона Тернера к анализу истории японского государства и национального становления, заявил, что, в то время, как западный фронтир определил американский национальный характер, восточный фронтир повлиял на ход древней японской истории. Такахаси, будучи ученым, родившимся в Северо -восточной Японии (Тохоку), попытался преодолеть ограничения японской истории с помощью структурной модели, признающей взаимно образующий характер ядра и периферии, метрополии и фронтира. В статье прослеживается развитие аргументации Такахаси, обращается внимание на влияние на неё его личной истории и универсалистских тенденций ранней послевоенной японской историографии. В конечном счете, тезис Такахаси о фронтире не прижился, и его известность в исследованиях Тохоку уменьшилась. Тем не менее, так называемый «Дзёмонский бум» начала 1990 -х годов и подъем «тохокулогии» (тохокугаку) достигли цели признания роли Северо-востока гораздо лучше, чем это мог бы сделать его фронтирный подход. С другой стороны, фронтирная теория была отвергнута ведущей фигурой «тохокулогии» Акасакой Норио, который полагал, что значение Северо-востока свидетельствует не о наличии универсальных исторических законов, а о том, что Северо-восток, который был отсталой периферией, нужно было завоевать и использовать.

Введение

В 1979 году историк Такахаси Томио написал полемическую работу по японской истории под названием «Хенкё» (Henkyo ШШ), что означает «фронтир». В ней он, применив «фронтирный тезис» Фредерика Джексона Тернера к истории японского государственного и национального образования, утверждал, что, как западный фронтир определил американский национальный характер, так и восточный фронтир определил ход древней японской истории и характер самой Японии. Такахаси был яростным критиком исторической картины, пропагандируемой официальным государственным подходом. Подзаголовок этой книги, «Мо хитоцу но Нихонси» имеет двойное значение. «Другая японская история» заявляет о намерении Такахаси полностью переосмыслить японскую историю, но также может быть понята и в контексте того, что фронтир - это «другая Япония», как часто называл свой родной регион Тохоку (Takahashi and Umehara 1985; Takahashi 2007a). Новый взгляд был не корректировкой, а настоящей революцией, к которой стремился Такахаси.

Революционное видение в Хенкё было вызвано комбинацией трех факторов. Во-первых, траекторией карьеры Такахаси как историка. Во-вторых, историей Тохоку в начале ХХ в., оказавшей глубокое влияние на отношение Такахаси к национальному государству. Первоначальные попытки экономического развития Северо-востока были оставлены ради программы систематического превращения региона в периферию, которая обескровила Тохоку и сделала его уязвимым для капризов климата и международного экономического кризиса. Нищета и бесправие в Тохоку в эти годы внесли свой вклад, что вылилось в региональную поддержку «фашизма» и экспансионизма в 1930-х гг. (Kawanishi 2000, pp. 95-97)1. Хенкё стало важной вехой в «послевоенной мысли» Такахаси: сформированный опытом модернизации, войны, поражения и восстановления, опыт этот заметно отличался на Северо-Востоке от городских центров сосредоточения экономической, культурной, и политической власти. В-третьих, работу Такахаси следует рассматривать как отказ от основных версий истории Тохоку, и, в то же время, в более ограниченном контексте послевоенной японской историографии. Хенкё лучше всего воспринимается как часть попыток послевоенных историков пересмотреть историю Японии в

универсальных рамках мировой истории, хотя фронтирная модель Такахаси в конечном счете не смогла добиться значительного признания в историческом сообществе. Фактически, он был явно отвергнут фольклористом Акасакой Норио (^ШШШ), вслед за Такахаси ставшим в 1990-х гг. одним из знаковых фигур в исследованиях Тохоку, а также учёным, чьим важнейшим вкладом в историю Японии явился предложенный отход от универсализма. С другой стороны, главная цель Такахаси - восстановление истории и культуры Тохоку в рамках и противовес национальной истории была достигнута.

Эта статья состоит из пяти разделов. В первом разделе дается обзор фронтирной теории Тернера, в том числе ее многочисленных приложений в мировой историографии и резюме ее критики. Во втором разделе кратко описывается личная и профессиональная история Такахаси. Третий раздел представляет собой ограниченный анализ аспектов современной истории Тохоку, относящихся к политической и историографической позиции Такахаси. В четвертом разделе рассматриваются основные аспекты послевоенной японской историографии, пересекающиеся с работами Такахаси.

В конце я суммирую суть фронтирного подхода Такахаси, от первоначальной формулировки в 1955 году до реализации Хенкё в контексте послевоенной историографии.

Часть 1: Тернеровская фронтирная теория

Историческое значение фронтира в американской истории получило признание достаточно рано. Томас Джефферсон и Бенджамин Франклин были среди тех, кто заявляли о его влиянии на формирование американского национального характера и институтов, под которыми они подразумевали «ценности независимости, индивидуализма, самодостаточности, сопротивления навязанной власти и так далее» (Furniss 2005, p. 25).1

Однако, именно Фредерик Джексон Тернер популяризировал роль фронтира в формировании американского национального характера. Прошло более 120 лет с тех пор, как Тернер на специальном заседании Американской Исторической ассоциации в 1893 году представил свою эпохальную работу «Значение фронтира в Американской истории». Бюро переписи определяло фронтир как

район с плотностью населения от двух до шести человек на квадратную милю, а все остальное - дикие земли. Перепись 1890 г. показала, что, если следовать этому определению, американские поселения уничтожили последние следы западного фронтира. Оценивая это знаменательное событие, Тернер заявил, что «до наших дней Американская история была в значительной степени историей колонизации Великого Запада. Существование свободной земли, ее непрерывное сокращение и продвижение американского поселения на Запад объясняют развитие Америки» (Turner 1893). Не создание колоний сформировало уникальную американскую культуру, но столкновение с аборигенами и завоевание дикой природы. За создание американского общества и американской истории больше всего ответственны не все еще «слишком европейские города» Востока, но последовательные эволюция и деволюция, происходившие на еще нецивилизованной «свободной земле». «Фронтир - это линия наиболее быстрой и эффективной американизации», - писал Тернер. Сначала «дикие земли господствуют над колонистами», но со временем все меняется. Внезапное воздействие земли и возможностей, не связанных историей и европейской цивилизацией, вернуло поселенцев к своего рода примитивности, из которой вновь возникла культура независимости и индивидуализма для решения проблем этого дивного Нового Мира. Другими словами, хотя география фронтира со временем менялась по мере заселения, именно фронтирный «процесс» создал Америку и «американцев» (Turner 1893).

В 1896 году Тернер красноречиво повторил свой аргумент в статье для Atlantic Monthly:

«Запад, по своей сути, является формой общества, а не территорией. Этот термин применяется к региону, социальные условия которого являются результатом использования старых институтов и идей, изменяющихся под влиянием наличия свободной земли. Благодаря этому неожиданно создается новая среда, открывается свобода возможностей, нарушается торжество обычаев, появляются новые виды деятельности, новые линии роста, новые институты и новые идеалы.

Дикая природа исчезает, «Запад» переходит на новый фронтир, а на прежней земле из этого контакта с глухим лесом появляется новое общество. Постепенно оно теряет свои примитивные черты и ассимилируется с более старыми социальными условиями Востока; но в нем еще остается след его фронтирного опыта» (Turner 1896).

Поток статей как в академических, так и в популярных сообществах ускорил принятие его видения уникальной американской истории, наследия и характера и обеспечил ранее неизвестному исследователю со Среднего Запада профессорство в Гарварде. Шумиха, возникшая вокруг его гипотезы, демонстрирует силу его идеи. Чтобы оказать такое огромное влияние на американское воображение, фронтирная теория должна была восприниматься как «социально достоверной» большинством американцев1.

Чтобы считаться действительно великим мыслителем в свое время, (каким и был Тернер), часто требуется не оригинальность или уникальность, а ясность и красноречие в выражении популярной, или весьма достоверной, мысли (Oguma 2002, p. 21). Если бы взгляды Тернера не нашли отклика в общественном сознании, он никогда бы не был возведен в ранг столь фундаментального национального мифа, даже несмотря на его работу в Гарварде. И если бы он не сохранил уровень правдоподобности и объяснительной силы - несмотря на фактическую основу - маловероятно, что тезис Тернера о фронтире все еще был бы важен для американского сознания. Тернеровское видение американской истории настолько значительно, что и спустя десятилетия после того, как академическая непоколебимость этой теории пошатнулась, она не утратила своих позиций в общественном восприятии прошлого.

Начиная с 1930-х гг. (и особенно после появления новой социальной истории в 1960-х годах), фронтирная теория подвергалась острой критике. Тернер был раскритикован за «этноцентризм и триумфализм» и создание нарратива, игнорирующего все, кроме белых англоговорящих поселенцев-мужчин, завоевывавших «свободные земли» и их «обильные ресурсы» (Fumiss 2005, p. 28). Вышедший в 1968 году труд Ричарда Хофстедера «Прогрессивные историки» содержит особенно исчерпывающий анализ отхода Тёрнера от его собственного фронтирного видения.

Они включают:

«неосторожные, расточительные и эксплуататорские методы американского сельского хозяйства; ... общая трата ресурсов и осквернение первоначальной природной красоты; неспособность новых земель создать общество, свободное от безземельных рабочих и арендаторов... ; стремительность ... новых городов; ... грубость и беспорядок, готовность к совершению насилия и готовность терпеть насилие; частая жестокость фронтирной ментальности...;

высокомерные, надменные и самодовольные оправдания доктрины Явного предначертания, порожденной американским

экспансионизмом» (цит. по Limerick 1995, p. 698).

Эстафету этой критики подхватили так называемые «новые западные1 историки»2. Поскольку новая западная история продолжала расти и развиваться, Тернер, возможно, уже утратил главенствующие позиции, а новые историки часто определяли свои взгляды как антитезу Тернера. Ритуальное отрицание Тернера во многих их работах, однако, еще больше свидетельствует о силе и долговечности его идеи. Как и следовало ожидать, этот научный поворот мало что сделал, чтобы ослабить влияние Тернера на общественное сознание (Brinkley 1992).

Надежность тернеровской фронтирной теории обусловлена не только ее эмоциональным посылом, но и ее гибкостью, и это сделало его идеи устойчивыми и не поддающимися опровержению. Как когда-то сокрушалась выдающийся представитель школы «новых западных историков» Патрисия Нельсон Лимерик, «в то время как работа Тернера была оценена как настоящий хаос, существующий на эфемерном фундаменте предположений мета-уровня, его фронтирная теория - это настоящий концептуальный Джаггернаут. Уже на протяжении столетия тернеровские условия, силы, идеалы, институты, признаки, типы, элементы и процессы остаются неразгаданными... Вы вольны подробно показать, что эти концепции существуют без большого количества доказательств, но абстракции Тернера и его наследие остаются нетронутыми». Лимерик уподобила борьбу с тернеровским Титаником «борьбе с пекаренком Пиллсбери , который в мгновение сжимается, поглощая силу, и тут же возвращает свою предыдущую форму» (Limerick 1995, pp. 697-98). Это неудивительно, потому что, как утверждала Джульет Митчелл, «мы живем как идеи» (Davis 2005, pp. 13), то есть нарративы, а не факты, что направляют и «ограничивают возможности публичного дискурса» (Furniss 2005, p. 42).

Говоря о роли американского фронтира в популярной культуре, Ричард Слоткин выразил аналогичную идею (возможно, случайно), но

в более оруэлловских терминах: «Повторение является сутью [процесса] «создания» видений, которые внушают веру» (Slotkin 1973, p. 20).

Отчасти потому, что он считал фронтир не фиксированным местом, «а скорее подвижной зоной оккупации», Тернер сопротивлялся жесткому определению для своего ключевого термина (Furniss 2005, pp. 29-30). И, в результате своей гибкости, термин Тернера стал широко применим в мировой истории. Несмотря на сомнительную фактологическую основу, лежащую в основе, Тернер предоставил ученым полезный инструмент, с помощью которого можно сравнить и сопоставлять истории развития различных государств.

В российской истории несколько авторов успешно применяли фронтирный подход к различным этапам российской истории, от средневекового киевского государства до расширения Московской империи по всей Сибири до Тихоокеанского побережья, уподобляя Сибирь американскому фронтиру. Йозеф Вьецинский (Joseph Wieczynski), будучи одним из самых непоколебимых последователей Тернера, заявлял, что «знаменитая» фронтирная теория», провозглашенная профессором Фредериком Джексоном Тернером, кажется актуальной как для оценки истории Киевской Руси, так и для американского Запада» (Wieczynski 1974, p. 284). И он не был одинок (Khodarkovsky 1992; Sixsmith 2012).

Историю современных колониальных государств, таких как Канада, Австралия и Израиль, часто рассказывали через призму фронтирных паттернов1. История Израиля также была представлена в терминах фронтирного нарратива Тернера, хотя здесь различия выделяются также часто, как сходства. В кратком обзоре С. Илана Троена, например, говорится, что и Соединенные Штаты, и Израиль были колонизированы европейскими эмигрантами, которые мало учитывали благополучие предыдущих жителей, но израильский опыт «колонизации был высоко централизованным и направленным опытом, который часто поддерживал социалистические формы урегулирования. Он поощрял... самопожертвование, а не «индивидуальное улучшение», которое было доминирующим духом и целью американской модели колонизации» (Troen 1999, p. 303; также Dann 2013).

Одним из самых поразительных примеров применения тернеровской теории произошел за пределами исторической науки. В

Несмотря на утверждения, что космос и Аляска являются, соответственно, «окончательными» и «последними» фронтирами2, новые фронтиры появляются с поразительной регулярностью. В последние годы возможности Интернета как «электронного фронтира» привели к тому, что многие ученые начали сравнивать онлайн-мир с американским Диким Западом Тернера и рассматривать индустрию коммуникационных технологий как постмодернистский Дикий Запад (English-Lueck 1994; Carveth and Metz 1996.). В то время как Интернет меняется с умопомрачительной скоростью, идея «электронного фронтира» на данный момент жива не в последнюю очередь в форме некоммерческой организации, борющейся за гражданские права в интеренете, Electronic Frontier Foundation. Сегодня заголовки говорят нам, что инвесторы борются с новыми фронтирами, столкнувшись со значительным риском на «фронтирных рынках» (Caldwell 2013). Только за последние три года в журнале «Science» появилось более десятка статей с названием «frontier» (Won 2013). Мы не потеряли

интереса к фронтиру, и большая часть наших как претензий, так и благодарностей за непреходящую силу этой идеи адресованы Тернеру.

Часть 2. Такахаси Томио

Выдающийся японский историк послевоенного времени, Такахаси Томио мало известен за пределами Японии. Возглавив исследования Тохоку в период с 1950 до 1980-ых годов, он более, чем кто-либо другой, оказал влияние на рост академического интереса и общественного осознания проблемы Тохоку (Akasaka 2003). Безусловно, на его исследования повлиял тот факт, что сам ученый провел в Тохоку свои молодые годы. Он родился в 1921 году в префектуре Иватэ, в одном из беднейших районов Японии. Его детские годы пришлись на трудные 1930-ые и последующий тяжелый период, когда Тохоку сильно пострадал из-за бедствий и тягот японской 15-летней войны. Окончив исторический факультет Тохокского императорского университета в 1943 году, Такахаси на короткое время остался в своей alma mater в качестве исследователя, затем преподавал в школе в течении нескольких лет. В 1949 году он вернулся в переименованный к тому времени Тохокский Университет и получил работу на менее престижном факультете «общих предметов».

Такая маргинализация в собственном университете по-своему характерна для человека, посвятившего жизнь тому, чтобы вывести свой древний край из состояния маригнальности и фронтирности. Одним из пиков научных достижений ученого был труд «Хэнкё», в котором автор задает своему исследованию жесткие теоретические рамки. Однако, чаще всего было наоборот - наблюдения Такахаси предвосхищали его теоретические обоснования, когда он рассматривал обширные и однообразные свидетельства по истории древнего Северо-востока.

Исследование Такахаси сосредоточено на трех ключевых вопросах. Во-первых, идентификация коренного населения района, обозначенного в древних источниках термином «эмиси» ( Такахаси удалось убедить научное сообщество что «эмиси» это не этноним, а номинант, подчеркивающий социополитическую и культурную общность, но не биологическое отличие (Takemitsu 1994; Kudo 2000, 2001)1.

Во-вторых, его интересовал Хираидзуми (^Ж) - полития XII в., существовавшее в Тохоку, внесенный в список ЮНЕСКО в 2011 году. Хираидзуми был вершиной культурных, экономических и политических достижений Тохоку, он указывал на скрытый потенциал региона и его населения, проявляющийся в полной мере, когда они не раздавлены суровым климатом и свирепыми соседями с юга \

Третьим направлением исследований Такахаси был фронтир. Правда, в отличие от «Хэнкё», в других работах ученого важность фронтира не обсуждалась, а принималась как нечто само собой разумеющееся.

Эти темы имели перихоретическое отношение к триединому проекту Такахаси, а именно к его видению истории Северо -Востока, который продемонстрировал бы культурную и историческую ценность там, где до этого мало что было найдено (Takahashi 1955, рр. 43-44)2. Этот амбициозный ревизионизм не соответствовал общественным настроениям, когда Такахаси начал свою карьеру в начале 1950 -х гг. В то время времена общераспространёнными были представления о преобладающей «отсталости» Тохоку (Kawanishi 2007, р. 225). Ученые сокрушались по поводу феодальных пережитков, препятствующих развитию региона, в то время как журналисты воскресили довоенную риторику о том, что Северо-восток «самый бедный и наиболее отсталый в культурном отношении район в Японии, не лучше, чем прежние колонии» (Kawanishi 2000, р. 97). Для Такахаси важно было не то, что Тохоку беден - но почему он беден, каким он был раньше, что и кто ответственен за его теперешнее положение. Ученый доказывал, что пресловутая культурная и экономическая «отсталость» — это не продукт современности, но наследие древних времен, когда собиратели и охотники японского Востока столкнулись с рисоводческой культурой западной японской государственности, которая поддерживалась тысячелетиями безжалостной политической и экономической эксплуатации и угнетения. В этом Такахаси шел вразрез с большинством послевоенных историков, винивших во всем модернизацию Японии (Okada 1983Ь, 1983а, Kawanishi 2001, Iwamoto 2009). В любом случае, годы юности, проведенные в Тохоку, повлияли на взгляды Такахаси больше, чем он мог сам осознать.

Часть 3. Современный Тохоку и современная Япония

Когда новая Япония принялась проводить политику развития островов и колоний, Тохоку получил на время статус фронтира -после чего его быстро снова переименовали в периферию (Kabayama et al. 1984, pp. 13-17, 32-33). По империи пронесся вихрь реформ модернизации, изменявший ландшафт, общество и экономику, но в итоге политики и бизнесмены оставили попытки развития местной индустрии на Северо-востоке, не игравшем большую роль в стране. Разговоры о развитии продолжались, но фокус с развития предприятий на Тохоку сместился на выкачивание из него ресурсов.

Хотя пик противоречий между империей и ее отдаленной провинцией приходится на последнюю половину VIII в., конфликты предшествовали еще Реформам Тайка, начавшимся в 645 г. - факт, о котором ни одна сторона не забыла1. Во времена революции Мэйдзи вожди кланов Тохоку примкнули к проигравшей партии - и сразу хлынула волна доказательств что Северо-восток дик, неуправляем и нуждается в суровом наказании (Ichinohe 1997; Iwamoto 1998, p. 249; Kawanishi 2000, pp. 93-94). Первым, кто подал свой голос за смягчение давления, был олигарх периода Мэйдзи Окубо Тосимити ^ Возможно, веря, что активная и добровольная поддержка северян откроет доступ к их ресурсам и поспособствует политической стабильности, Окубо предложил дюжину проектов, как подкупить племена Северо-востока и одновременно наложить руку на их богатства и ресурсы для пользы Токио. Его планы включали строительство портов, дорог и каналов, которые соединили бы провинцию со столицей, а также касались активной разработки шахт по всему региону. Меры эти должны были временно обеспечить рабочими местами местное население и сделать ресурсы провинции доступными для промышленников и нового правительства Мейдзи. Это было в интересах всех сторон: проекты Окубо сулили быстрое возвращение вложенных денег, а олигархам процветание, что, с свою очередь, выливалось бы в их поддержку правительству, а также в долгосрочные экономические достижения в регионе (Takahashi 1976, pp. 281-93; Iwamoto 2009, pp. 18-22.).

Проекты продолжали разрабатываться даже после убийства Окубо в 1878 г.. Но с его смертью угас интерес к завоеванию симпатий населения Тохоку. Это привело к агрессивному развитию строительства, которое только еще больше маргинизовало Тохоку, отводя ему роль источника рабочих рук для развития урбанистических

проектов. Так, хотя строительство железно дороги приветствовалось многими на Севере как некий символ цивилизации, было и не меньше таких, кто видели в ней насос, который откачивает кровь сельской Японии в ненасытные города. Рост шахт тоже служил примером выкачивания ресурсов: к 1912 году около дюжины японских предприятий контролировали все рудники Северо-востока. А поезда вывозили из Тохоку не только минералы, но рабочих для фабрик и женщин для борделей метрополии. Кому на пользу служит такое «развитие», было совершенно понятно. Порты, заводы и шахты перевозили ресурсы провинции в Токио, а построенные в Тохоку электростанции производили электричество не для провинции, а для заводов в Канто (Iwamoto 2009, p. 58; Okada 2012, p. 23)\ Инфраструктура строилась с четким прицелом на эксплуатацию ресурсов, но отнюдь не для развития Северо-востока, которому оставалось прозябать на периферии (Iwamoto 1998, pp. 244-56; Chase-Dunn and Hall 1997; Wallerstein 2004; Wigen 1995).

Ситуация оставалась аналогичной той, что существовала в отношении колоний, но были и отличия. Северо-восток стал постоянным поставщиком рабочей силы и необработанной продукции наравне с колониями. На Хоккайдо, Тайване и в Корее военный, промышленный и культурный капитал Токио вкладывался в интеграцию этих новых колоний в имперскую систему. Существовавшая экономическая и политическая инфраструктура заменялась целиком. И Токоху, и колониям отводилась роль экономической периферии, снабжавшей ресурсами японскую имперскую метрополию. Правда, в Тохоку уже существовала сложившаяся социо-политическая система, контролируемая из центра. И все же те, кто утверждал, что Тохоку обошла стороной модернизация, были по-своему правы. Хотя страх быть «обойденными» национальным прогрессом был ключом к перестройке идентичности и лояльности от местного к национальному2, Тохоку остался в стороне от характерного для центральных регионов Хонсю стремления к модернизации и индустриализации (Kawanishi 1996). Образ Тохоку как «беднейшего региона Японии» где люди живут так

же, как «примитивные тайваньцы», имел под собой реальные основания (Kawanishi 2007, p. 212)1.

Компания Тохоку Синкокай (Ж^Ь^Щ^Тб^ки Promotion Association; TPA ), основанная в 1910 и закрытая в 1923 г., может послужить примером неудачной попытки «развития» Северо-востока. Деятельность TPA, выражавшей интересы олигархов, близких правительству, и делавшей все, чтобы превратить Тохоку в периферию, была типичной для убежденности японцев в «отсталости» региона. Руководитель компании, Сибусава Эйити ()3, утверждал, что неудача в развитии региона вызвана сочетанием «политических факторов, включающих предвзятость правительства Мэйдзи» и «беспомощностью местных жителей, отсутствием у них предпринимательского духа». При этом он предлагал инвестировать в транспортную и промышленную инфраструктуру, для лучшего извлечения ресурсов Тохоку (Okada 1983b, pp. 35-43; Okada 1983a; Iwamoto 2009, pp. 50-53). Другие бизнесмены говорили, что проблема Тохоку не бедность, а неиспользованные богатства. Предприниматель из Киото Мураи Китибэй (^t^^^^l) писал, что нет толку от густых лесов и обширных полей, если они не используются. Как и Сибусава, он винил во всем лень местных жителей и то, что правительство не сумело должным образом возглавить эксплуатацию «безумных богатств» Тохоку для нужд империи (Kawanishi 2001, p. 32).

Очень схожие настроения выходили из-под пера выдающегося историка Хары Кацуро (Ш#^). В 1920 году Хара, получивший образование в области истории Запада, был первым японцем, написавшим историю Японии на английском языке. Именно ему принадлежит заслуга введению в японскую историю понятия «средневековья» (ФШ). Сын самурая, он родился в 1871 году в княжестве Мориока (ныне префектура Иватэ), учился в Токийском императорском университете, и, после его окончания, стал первым профессором истории Запада в Императорском университете Киото. Его работа «Введение в историю Японии» переполнена гордостью за древнюю японскую цивилизацию и за ее новейшие достижения: «Япония может по праву гордиться своей блестящей цивилизацией», -пишет он, - это уникальная цивилизация и одновременно микрокосм

всемирной истории» (Hara 1920, p. 1). Однако по отношению к родному Северо-востоку Хара испытывает некую национальную гордость, вывернутую наизнанку. В лекции, прочитанной в Тохоку в 1917 году, он утверждает, что Северо-восток всегда был самым диким и отсталым регионом Японии и доныне тянет империю вниз. Северо -восток только начал восхождение от полного варварства благодаря направленным усилиям князей-даймё периода Токугава, и, в целом, совершенно для Японии бесполезен. С точки зрения Хары, сочетавшего в себе увлеченность западной историей, переходящей в преклонение перед Западом, и восторженный национализм, Тохоку -это черное пятно на новой японской империи (Hara 1972). Тон его, правд,а несколько смягчается в книге «Введение в историю Японии», там он, вслед за Сибусавой и Мураи, в отсталости Тохоку винит современное государство. В 1920 году историк уже в меньшей степени приписывает отсталость Тохоку тяжелым климатическим условиям, не уступающим в суровости климату Скандинавии и северной Германии, чем эксплуатации современным государством: «К несчастью для Северо-[востока], внимание нации в это время было отвлечено от внутренней колонизации к зарубежным отношениям. К тому же приобретение заморских владений (sic!) уменьшило интерес нации к эксплуатации Тохоку» (Hara 1920, p. 27).

Все это происходило до Депрессии, цунами и голода 1920-ых и 1930-ых. В период Токугава Тохоку переживал неурожайные годы с пугающей частотой раз в каждые 4 года, а в период между 1868 и 1926 годами - почти каждый второй год, по причине ошибочной экономической политики, спекуляций и череды холодных лет. В тот же период, когда Япония постаралась превратить Тохоку в свою главную рисовую житницу, продолжающаяся плохая погода привела к страшному голоду 1913 года1. Потом грянула Великая Депрессия, цены на шелк обрушились, что привело к разорению многих хозяйств. Чередование то обильных, то скудных урожаев привело к резкому падению цен, за которым последовала вызванная спекулянтами гиперинфляция. По всей Японии господствовала риторика «национального кризиса» и «особых времен», но, что касается Северо -востока, здесь кризис был не просто пустыми словами - перед людьми стоял вопрос выживания. Между 1929 и 1934 годами Тохоку пришлось пережить еще два ужасных неурожая риса, Сёва Санрику землетрясение и цунами, которое уничтожило более 7300 рыбацких лодок и 470 домов и забрало 3000 жизней (Kawanishi 2007, pp. 64-65).

Как писал Г.Г. Аллен, «сельское хозяйство находилось в состоянии полного упадка» (Allen 2003, p.98). Конечным результатом экономической депрессии 1920-х гг. и нестабильности рынка после 1929 года стало то, что денежные доходы в сельской местности в 1931 году составляли лишь треть от того, что было пять лет назад. Долги крестьян росли. Единственный товар, который можно было продать и который только оставался в крестьянских хозяйствах - это были их дочери, и их стали тысячами продавать под тем или иным видом в проститутки. Возвращение на родину, к голодным семьям, тысяч мужчин, лишившихся заработка в городах, и неразумная фискальная политика правительства еще больше усугубили кризис. Голод 1931 года поразил всю Японию, но особенно тяжелой была ситуация на Хоккайдо и в трех префектурах Северного Тохоку, где голодало более 500 000 человек (Chö 1965, pp. 78-81; Yamashita 2001, p. 88).

Но, даже после ужасных человеческих и имущественных потерь (включавших, к примеру, разрушение всех домов, кроме 4, в одной приморской деревне), причиненных цунами Санрику, записи от 1933 года дают основание надеяться на экономическое возрождение. К несчастью, надежда оказалась обманчивой. 1934 год оказался самым голодным годом столетия на Северо-востоке. Если условия жизни в 1931 году описывались как «нечеловеческие», то в 1934 году - как «адские»1. Все лето было неизменно холодным, дожди лили непрерывно с 10 июля по 8 августа. В сентябре грянул тайфун Мурото установивший мировой рекорд как тайфун с самым низким атмосферным давлением и самой высокой скоростью ветра. Он полностью уничтожил урожаи зерновых, и тем самым обрек на голодную смерть десятки тысяч людей. Мурато уничтожил 40% запасов риса, примерно по 2,400 кг. на одно хозяйство. В том же году цены на шелк упали на 50% по сра