Спросить
Войти
Поездка к Авгай-Хад или Воровство и общественное доверие в посткоммунистической Монголии*
Кэролайн Хэмфри
В 1970-х годах в степях, окружающих Улан-Батор, возник новый объект культового поклонения. Это большой камень, по рассказам напоминающий сидящего человека и именуемый “авгай-хад” (“скала замужней женщины”) или “ией-хад” (“материнская скала”). Я пишу “по рассказам”, потому что по причинам, о которых речь пойдет ниже, мне самой так и не довелось его увидеть. Однако обстоятельства моей неудачной поездки к священной скале обнажили странное соединение страха и доверия в обществе, лишь наполовину вышедшем из своего недавнего коммунистического прошлого.
Мои старые друзья, у которых я остановилась в городе, Содном-Бахша (Учитель) и его жена Дулма (Содном вырос в Восточной Монголии в аратской семье, читает лекции в местном университете; его жена Дулма, коренная горожанка, домохозяйка) рассказывали мне об этом камне несколько лет назад, когда тот еще был тайным объектом поклонения. Тогда Дулма ездила к Авгай-Хад с подношениями в надежде избавиться от мигрени. Относительно недавно он получил публичное признание и стал невероятно популярен. В сентябре 1993 года Дулма решила еще раз навестить Авгай-Хад, поскольку головные боли не оставляли ее в покое. Пока мы готовились к путешествию, мои друзья снова вспомнили все, что они знали об этом культе.
Камню не поклонялись вплоть до начала 70-х годов, пока подземный толчок не сбросил вниз покоившийся на его вершине круглый валун. Местные жители восстановили “толгой” (“голову”), и после этого скала начала одаривать паломников благодеяниями. Спустя несколько лет культ, хотя и тайный, стал настолько популярным, что сомонный партийный руководитель решил положить конец этому разгулу суеверий. Он отрядил трактор, чтобы обрушить скалу и сровнять с землей груды подношений. Но как только трактор отправился в путь, случилось ужасное событие: то ли у этого руководителя, то ли у тракториста (точно никто не знает) умер ребенок. После этого почитание камня только усилилось, и ни один начальник больше не осмеливался бросать ему вызов.
Если смотреть на Авгай-Хад с южной стороны, то скала похожа на взрослую женщину, сидящую лицом к восходящему солнцу. Люди говорят, что прекрасно видят ее большие груди и круглый, точно у беременной, живот, между которыми находится щель; туда-то вначале и складывали подношения, но через некоторое время их стало так много, что пришлось ставить алтарь, и вскоре все пространство вокруг камня было покрыто дарами. Люди подносят плитки прессованного чая, и теперь тысячи этих плиток образуют полукруглую защитную ограду вокруг скалы. Сама скала обернута отрезами шелковых тканей, а бутылки водки, сыр и другие молочные продукты, фрукты, пирожные, игрушки, детская одежда и кучки благовоний опоясывают ее со всех сторон. Там же, у скалы, лежат костыли и гаечные ключи — как свидетельства уже оказанных благодеяний. Но большинство предметов является просто подношениями. Люди жертвуют даже свои драгоценности, золото и другие дорогостоящие вещи. “Выглядит очень красиво”, — сказала Дулма. Паломники сооружают небольшие кучки из камней на валунах, лежащих поблизости в степи. Подходя к главной скале, они прикладываются к ней лбом и шепотом рассказывают Матери о своих невзгодах и о том, чего они от нее хотят. Затем они должны трижды обойти скалу по часовой стрелке. В последние год или два среди даров преобладают деньги. Поскольку бушует инфляция, зачастую преподносят их пачками, по несколько тысяч тугриков, так что у священного места их можно увидеть во множестве и нетронутыми (350 тугриков равняются 1 доллару, а средняя месячная зарплата составляет около 5000 тугриков). Брикет прессованного чая стоит 800 тугриков. Однажды водитель грузовика взял отсюда немного чая и продал; за это он был наказан — его семью постигло несчастье.
Тем не менее доведенным до отчаяния людям не возбраняется одалживать у Авгай-Хад. Но делать это можно лишь в случае крайней нужды. Водку могут брать только алкоголики (архичины). Но, заимствуя у Авгай-Хад, люди должны поклясться, что долг будет возвращен в определенный день, и если они нарушат обязательство, то с ними, как говорят, непременно случится несчастье. Поэтому большинство не отваживается рисковать. В итоге, в стране, где скотоводы крайне бедны, где им платят гроши за производимое молоко и мясо и где им приходится вести настоящую борьбу, чтобы раздобыть денег на основные продукты питания (мука, рис или сахар), Авгай-Хад остается открытой сокровищницей, причем ее огромные богатства лежат втуне, пока не развеет их ветер или не смоют снег с дождем. Содном-Бахша рассказал мне, что видел газетную статью некоего горожанина-рационалиста, в которой предлагалось собрать все деньги и, сдав их в банк, учредить “Фонд Авгай-Хад” для сирот. Понятно, что ничего из этого не получилось. Ведь никто точно не знал, как отнесется к этой идее сама
Материнская Скала, поэтому благоразумно было решено оставить деньги там, где они есть.
День, намеченный нами для визита к Авгай-Хад, выдался ясным и холодным. Склоны Богдо-Ула, священной горы, расположенной к югу от города, были припорошены первым снегом. Нам предстояло преодолеть около 150 километров на джипе Лувсандоржа, управлять которым должен был его юный сын. Мы заперли двойные двери квартиры Соднома под стук молотка, доносившийся снизу, — сосед устанавливал вторую дверь, дабы обезопасить себя от воров. Мы тщательно запрятали наши священные дары в джипе: свежо еще было воспоминание о предыдущей поездке по степи, когда нашу машину остановила шайка пьяных людей на лошадях, пригрозивших забросать нас камнями; просунувшись в салон, они истошными голосами требовали водки либо что-нибудь из вещей западного производства. Один молодой человек даже вопил, что заплатит сколько угодно тысяч и в придачу отдаст свою лошадь.
Мы выехали из города и остановились в первом же горном ущелье, чтобы сделать подношение сложенной из камней пирамиде (“обо”) ради успешного завершения нашей поездки. В это время уже поднялась сильная метель. Содном нахмурился, когда я торопливо положила благовония на пирамиду; обычай требовал, чтобы сначала ее пополнили новыми камнями и обошли кругом.
Придорожные обо имеют важное значение для путешественников, но, по общему мнению, они уступают в силе священным пирамидам (“Тахи-даг обо”), которые расположены на вершинах четырех высоких гор, окружающих Улан-Батор, и у которых ежегодно проводятся большие публичные церемонии с участием лам, совершающих богослужения. Впрочем, люди поднимаются туда с подношениями и в другое время. О четырех горах помнят всегда: где бы ни довелось оказаться монголу, он всегда посвящает им “деей” — бросает или брызгает в их сторону первый кусочек изысканной пищи или глоток напитка. Многие верят, что эти горы обладают или некоторым образом сами “являются” духами, властвующими над окружающей землей. У каждой горы свои пристрастия: Баян-Хурх принимает все виды пищи и алкоголя, в то время как Чингелтей предпочитает сладости, Сонгино — алкоголь, а Богдо-Ула — исключительно молочные продукты. Видимо, культ Авгай-Хад во многом близок культу четырех священных гор, однако около нее не проводят каких-либо сезонных или общинных ритуалов. Вместе с тем только Материнской Скале удалось накопить открытую сокровищницу из подношений и принять поклонение женщин (по традиции, посещение обо является сугубо мужским делом). Авгай-Хад превосходит остальные древние горные святыни еще и тем, что ее внимание к человеческим проблемам носит непосредственно личностный характер. Она дарит детей бесплодным, излечивает от болезней и делает браки счастливыми, но она также может наслать беду на тех, кто оскорбляет ее. Однако тот факт, что люди кладут костыли даже у придорожных обо (как сказал Содном, “в знак благодарности за исцеление”), позволяет предположить, что существует некая преемственность между традиционными обращениями к обо и новым культом Авгай-Хад.
Пока мы тряслись по проселку, забираясь все дальше в невысокие горы, метель превратилась в настоящий буран. Видимость сократилась до нескольких ярдов. Глаза “нащупали” на дороге русскую “Волгу”, битком набитую людьми. Мы с облегчением узнали, что они тоже направлялись к Авгай-Хад, пристроились за ними и даже бездушно посмеивались, когда головы детей, которых укачало в машине, одна за другой высовывались из окна задней дверцы. Но через некоторое время стало очевидно, что мы кружим на одном и том же месте. Водитель “Волги” подбежал к нашей машине и сказал, что погода слишком опасная и он поворачивает назад. “Он просто потерял голову”, — решили мы и стали пробиваться дальше, навстречу завывающему ветру. Проехав несколько миль, мы внезапно наткнулись на маленькую речушку. На берегу стояли бок о бок две “Волги”, не решаясь начать переправу, а в речке “полоскался” застрявший джип. Очень скоро к нам присоединились еще один джип и два грузовика. Все направлялись к Авгай-Хад и полагали, что она должна быть где-то поблизости. Следующие несколько часов были потрачены только на то, чтобы попытаться вытащить из реки одну машину и позволить увязнуть другой. Легковые автомобили были набиты чиновниками, которые грелись, сидя в тесноте, в то время как водители грузовиков, Содном-Бахши и Лувсандорж, сражались с непогодой, пытаясь закрепить обледеневшие тросы и забить камни под буксующие в снегу колеса. Затем мы увидели, как грузовики растворились в белой мгле. Тут же разгорелась жаркая дискуссия о совести и приличиях: начальство должно было как-то поощрить водителей грузовиков; с другой стороны, в любом случае нельзя оставлять людей, попавших в трудное положение. Теперь же дело обстояло так: два джипа замерли в реке, две “Волги” теснились на берегу, а наш джип стоял рядом и был единственным, по сути, средством, способным преодолеть эту водную преграду и кого-либо из реки вытянуть. Время шло. Вечерело, река покрылась льдом, буря не утихала.
Вдруг Содном-Бахши сказал нам, что понял причину всеобщего невезения. В одном из джипов
вместе с каким-то высокопоставленным чиновником ехал его сын. В наглухо застегнутом модном анораке с капюшоном, нависавшим над тоскливыми глазами, парень этот бестолково суетился возле машин. Оказывается, прошлым летом он угнал машину, сильно напился и попал в автокатастрофу, в которой погибла молодая девушка. С тех пор несчастный пребывал в глубокой депрессии, с которой никак не мог справиться, из-за чего семья и направлялась к Aвгай-Xад. “Все из-за грехов этого парня”, — сказал Содном, махнув рукой в сторону чернеющего неба. Кроме того, у Aвгай-Xад, видимо, были такие дни, когда “она никого не хотела принимать”.. Нынешний день, похоже, был как раз таким.
Наконец, мы решили отказаться от нашей затеи и вернуться. Но сначала надо было умилостивить Материнскую Скалу — мы выплеснули несколько до краев наполненных чашек водки в ту сторону, где она предположительно находилась, — и помочь застрявшим джипам. Правда, одна из “Волг” уже успела улизнуть. Мы честно пытались вытянуть их из реки, однако все наши усилия желаемых результатов так и не принесли. Мне казалось, что в эту ночь я умру от холода. “Почему бы нам не отвезти людей в ближайшее селение? По крайней мере, мы спасли хотя бы их, а джипы можно забрать, когда буря утихнет”. Я внесла это предложение, мало надеясь на то, что оно будет принято, и не ошиблась: Содном с порога отмел этот образчик западного образа мыслей. Дело в том, что никто не согласился бы бросить здесь свои машины даже несмотря на реальную перспективу замерзнуть. Ибо все точно знали, что первый, кто их обнаружит — не говоря уже о команде спасателей — открутит и снимет с них все, что можно. В конце концов решено было отправить оставшуюся “Волгу” поискать расположение какой-нибудь бригады, чтобы раздобыть трактор и с его помощью вытащить джипы.
К моему великому удивлению, этот план при всей призрачности надежд, что такая бригада найдется, прозвучал неким сигналом для Лувсандоржа, который мгновенно решил, что нам следует покинуть место. Он объяснил: “Предположим, они найдут трактор. Тот работает на солярке. Водитель “Волги” наверняка расскажет им, что наш джип тоже ездит на солярке. Тогда тракторист будет ломаться, пока мы не поделимся с ним нашим горючим. Надо смываться сейчас же, иначе мы просто не доедем до Улан-Батора”. Таким образом, заранее уверовав в черствость гипотетического тракториста, мы выдумали предлог и убрались восвояси. “Теперь мы, по крайней мере, выбрались из-под влияния того порочного парня”, — сказал Содном-Бахши. Но дело на лад не пошло. Километров через 30 заглох мотор. Спустя час или два, проведенные нами в напряжении и длинных молитвах на тибетском языке, мотор вздрогнул, закашлял и вернулся к жизни. Вскоре, практически в кромешной тьме, мы наткнулись на зеленую “Ладу”, почти погребенную под снегом. Ее пассажиры оказались охотниками на тарбаганов (сурков); у них кончился бензин. Спотыкаясь, к нам подошел водитель. Его шевелюра напоминала ледяной парик, с ушей свисали сосульки. Он так дрожал, что едва мог говорить. Мы предложили им ехать с нами, но эти люди тоже отказались бросить машину. Они предпочитали провести ночь в степи и, быть может, поплатиться обмороженными конечностями. Они послали с нами молодого парня, чтобы тот вызвал из города на подмогу какого-то родственника.
Когда мы приближались к спасительному городу, Лувсандорж высунулся из окна, чтобы плеснуть на обо чашку водки, и сказал:
Обоони их н’танд Олзнии их н’надад,
Ондориин их н’танд Огложиин их н’надад.
Тебе — самое большое,
Мне — большую удачу.
Тебе — самую высокую гору,
Мне — большую часть причитающегося богатства.
Вернувшись домой, мы заговорили о нашей злополучной экспедиции и о том, почему люди так упорно держались за свои машины. Содном сказал: “Прежде всего, они уверены, что не погибнут. Каждый монгол знает, что если у него есть бензин или солярка, то надо только найти пучок сухой степной травы. Облитая горючим, она медленно выгорает — сидя на разогретой земле, можно продержаться несколько часов”. Я ответила, что за все время нашего путешествия не заметила ни травинки и потому рада, что нам не пришлось прибегать к этому методу. Содном рассмеялся: “По правде сказать, во время моей юности так никто не поступал. Тогда в обычае было оставлять юрту незапертой на несколько дней, ничуть не беспокоясь за сохранность имущества. Единственную угрозу представляли профессиональные конокрады,
которые совершали набеги откуда-нибудь издалека. В основном же царило абсолютное доверие”. Я спросила, когда закончилась эта идиллия, внутренне готовая к тому, что он начнет обвинять демократию в ослаблении общественного порядка.
Однако ответ его оказался более интересным. Он сказал: “Ну, это всеобщее недоверие пришло к нам вместе с коллективизацией в начале 1960-х годов. Как вы знаете, фактически вся наша собственность, все наши стада, сооружения, машины и механизмы отошли к государству. Это и открыло простор воровству. Появилась “ничейная собственность”, как мы ее называли. Даже набожные люди как-то не спешили порицать тех, кто тащил у государства. Ведь этим занимался почти каждый, кто был уверен, что его не схватят за руку”.
Социалистическая собственность была “ничейной”, но в то же время государством были определены должностные посты и статусы, и люди, которые их занимали, постоянно отвечали за каждую ее частичку. Я начала понимать, что люди одновременно приучались к воровству, к бесконечным мерам предосторожности против воровства, а заодно — поскольку связь между людьми и вещами стала условной
— к представлению об обезличенности собственности. Все это было преломлением абстрактной идеи, получившей в народе лишь частичное признание. “Собственность для всеобщего блага” — государственная собственность — была отчуждена как от производителей, редко пользовавшихся собственной продукцией, так и от потребителей, которые мало что знали о происхождении товаров.
В прошлом, еще до коллективизации, в Монголии было мало фабричных изделий, равно как и “непомеченной” собственности. Практически все вещи были изготовлены конкретным человеком в свойственной ему одному манере. В течение своей дальнейшей социальной жизни вещи помечались “патиной” использования — грязью, царапинами и даже заплатами, наложенными конкретными же владельцами. Люди знали, кто изготовил вот те поводья, те деревянные чаши, те шесты для палатки, они знали образцы изделий, характерные для различных районов страны, а зачастую даже для отдельного мастера. Более или менее сходным образом маркировался и скот, ибо пастухи знали характерные отличия своего стада от соседского; а там, где животных было очень уж много, применялись системы тавр и ушных клейм, которые помогали различать стада разных семей. Воровать в таком обществе, по существу, было невозможно, потому что любая вещь прочно ассоциировалась со своим владельцем. Вот почему Содном-Бахши обратил мое внимание на то, что конокрады были профессионалами и наезжали издалека: надо было быть настоящими специалистами, чтобы совершать молниеносные набеги из таких отдаленных мест, где никто не мог бы по тавру определить бывшего хозяина лошади. И чем протяженней было социальное пространство, отделявшее грабителей от жертв, тем легче было первым рассматривать последних как людей, “у которых можно красть”.
Коллективная собственность и промышленно произведенные товары стали новой категорией собственности — анонимной, легко приобретаемой и легко теряемой. Идея государственной собственности для всеобщего блага постоянно оспаривалась частными интересами и потребителями. Собственность, “за которую я отвечаю, но которая мне не принадлежит”, всегда являлась объектом хищений, и начальство об этом прекрасно знало. Жизнедеятельность системы поддерживалась мощным аппаратом милиции и Министерства внутренних дел; борьба с воровством входила в круг их повседневных обязанностей, и подчас за хищения сурово карали.
В течение 1990—1992 годов Монголия совершила поворот в сторону рыночной экономики. Фактически, весь государственный скот был поделен между частными хозяевами; в меньших масштабах были распределены сооружения, тракторы, автомобили и пр. Однако эти меры не восстановили отношений между людьми и собственностью, существовавших до коллективизации. Хотя распределение, по-видимому, воспринимается как дело завершенное, как свершившийся факт, вопрос о том, насколько обоснованными были его принципы (кто, что и как получил), все еще остается источником напряженности в обществе. Вроде бы люди и не делают видимых различий между домашним скотом, находившимся у них в частной собственности в период коллективного хозяйствования, и животными, полученными недавно; тем не менее пока не может быть и речи о восстановлении незыблемой, уважаемой всеми взаимной связи между человеком и собственностью, о которой говорил Содном-Бахши, вспоминая дни своей юности.
За последние несколько лет воровство только усилилось. Как и во всем бывшем социалистическом мире, это особенно заметно там, где собирается безработная молодежь и сосредоточивается основная часть мигрантов — в городах и районных центрах. Но даже в сельской глубинке, где все друг друга знают, людей грабят, многие сами участвуют в кражах, поэтому никто не пренебрегает мерами предосторожности. Если в социалистические времена обычным делом было воровать у государства — вдруг вам позарез понадобилась новая автомобильная покрышка, либо овца,
чтобы попотчевать бараниной дорогого гостя, — то ныне вошло в практику воровать у частных хозяев их собственность, полученную в ходе недавнего распределения как какую-то неясную, сомнительную. Воровство такого рода рассматривается как часть борьбы каждого за выживание (которая, как все выучили в школе, присуща капитализму) и всемерно облегчается отсутствием прежнего страха перед надзирающими органами. Эта ситуация отлично иллюстрируется тем, как ревностно оберегают люди свой личный автотранспорт. В Монголии автомобиль крайне дорог, и купить его на зарплату не может почти никто. Машины приходят к людям иными путями. Они символизируют разновидность собственности, которую особенно жаждут; но скупо и, как, должно быть, многие думают, несправедливо рассредоточены они в общественном пейзаже.
Люди здесь слишком бедны для того, чтобы просто списать кражи в разряд некомпенсируемого убытка. Месяцами они ищут украденную вещь, то неожиданно врываясь к соседу, которого подозревают в воровстве, то отправляясь к ламам и предсказателям судьбы в надежде получить ключ к розыску утраченного. А однажды на границе Монголии и Тувы, где угоны крупного рогатого скота совершаются постоянно, чтобы вернуть свою скотину, прибегли к захвату заложников.
В обстановке всеобщего недоверия Авгай-Хад — совершенно удивительное явление. В Англии подобное место разграбили бы и разрушили еще до того, как оно бы “заработало”. Почему же этого не происходит в Монголии? Идея, позволяющая ответить на вопрос, не уступает в своей абстрактности концепции государственной собственности. Воссоздавая природный порядок, а именно так люди поступили в случае со скалой, вернув ей утраченную “голову”, и делая подношения природе, они руководствуются представлением, что персонификация природы (“жена” и “мать”) позволит им жить счастливо. Человеческие несчастья связывают с беспокойством, причиняемым природе. Я слышала об одной женщине, у которой внезапно умер сын. Она пошла за советом к ламе, и тот сказал ей, что в трагедии виновата она сама:
— Ты нарушила покой камней Авгай-Хад.
— Нет, я не делала этого, — с удивлением ответила она.
— Подумай хорошенько, — предложил он. Потом женщина вспомнила, как еще ребенком опрокинула несколько камней, лежавших вблизи Авгай-Хад. Лама посоветовал ей совершить молитву и подношение скале, дабы вернуть покой и гармонию в ее жизнь.
Именно к этому безымянному воплощению природы обращался Лувсандорж у обо по дороге домой (он отказался отождествить его с определенным духом земли, газарын эжином). Согласно такому образу мышления мы должны заботиться о природе, чтобы она могла позаботиться о нас. Я не думаю, что в данном случае непременно подразумевается обмен; скорее, подношения делаются в знак глубокого почтения к Авгай-Хад либо в качестве проявления истинной веры — с надеждой, что всепроникающая сила, несопоставимая по своему могуществу с человеческими возможностями, ответит людям взаимностью. Процесс взаимности в природе таинственен, непредсказуем и вездесущ (вспомните, что наше водочное жертвоприношение Авгай-Хад было развеяно по ветру в тот момент, когда мы плохо представляли местонахождение скалы), и совершить подношение и принести обет означает стать частью этого процесса.
Необходимость — вот что позволяет заимствовать у Авгай-Хад без риска быть обвиненным в воровстве. Насколько я поняла, необходимость — это не просто роковое стечение обстоятельств, она также включает в себя желания, вещи, которые могут стать необходимыми для меня, но не для тебя, если мы собираемся прожить наши жизни так, как они должны быть прожиты. Люди, с которыми я говорила, согласились, что если человек берет взаймы у Авгай-Хад большую сумму, чтобы оплатить обучение своего сына в колледже, его действия совершенно оправданы, так как в этом случае необходимостью является хорошее образование. Это вполне соответствует общему мнению, что деньги, “вносимые на счет” Материнской Скалы, тоже являются делом совести каждого отдельного человека. Дулма так и не сказала мне, какую сумму денег она собиралась поднести, молясь за избавление от мигрени. Промолчал об этом и Содном.
Возможно, в феномене Материнской Скалы есть нечто присущее только посткоммунистическому настоящему и в то же время нечто очень древнее. С позиции стороннего наблюдателя можно было бы сказать, что благодаря этому феномену посреди мира, охваченного недоверием, создался маленький островок экономической взаимопомощи и что таким образом Авгай-Хад является общественным институтом. Однако люди, которые в это вовлечены непосредственно, смотрят на дело иначе. Для них это средство воздействия на события, происходящие в их жизни, некий способ осуществления желаний. Они говорят, что Материнская Скала обладает настоящей силой, подобной той, что вызвала внезапную бурю. Монголы категорически отвергли бы идею, будто Авгай-Хад является своего
рода заменой прежних общинных институтов. Для них источник ее силы в другом. Феномен Авгай-Хад основывается скорее на идее совести (внутреннего голоса), по-своему трактующей взаимоотношения индивида с природой, нежели чем на общепризнанных правилах, выведенных из умозрительной теории общества. Этот феномен занимает место в одном ряду с появлением всюду небольших буддийских монастырей, успешной миссионерской деятельностью, взрывом общественного интереса к всевозможным культам, столь характерным для сегодняшней Монголии.
Перевод с английского Байрама Джумагельдыева
