Спросить
Войти
КУЛЬТУРОЛОГИЯ
УДК 008
О.В. Родионова
кандидат культурологии, доцент, доцент каф. мировой культуры ФГН МГЛУ; e-maiL: oLgavrodionova@yandex.ru
ПРОБЛЕМА ФЕНОМЕНА ВОСТОКА В КУЛЬТУРЕ РОССИИ В XIX-XX ВЕКОВ
В статье рассматривается культурная политика Российской империи и первых лет СССР в отношении мусульманских территорий. Затрагиваются проблематика Своего и Чужого в контексте Кавказской войны. Анализируется влияние культурной политики на процесс формирования наций и национального самосознания. Кавказская война как факт русской культуры «золотого века». Феномен собственного Востока в культуре России.
O. V. Rodionova
Ph.D. in cultural studies, associate Professor,
associate Professor of the Department of World Culture
of the faculty of Humanities, MSLU; e-mail: olgavrodionova@yandex.ru
THE PROBLEM OF THE EAST IN RUSSIAN CULTURE 19th - 20th CENTURES
Discusses the cultural policy of the Russian Empire and the first years of the USSR, the Russian Federation in relation to Muslim territories. Addresses the problems of mine and others in the context of the Caucasian war. Examines the impact of cultural policy on the process of the formation of Nations and national identity. The Caucasian war as a fact of Russian culture from the Golden age. The phenomenon of a private of the East in Russian culture.
Начало XIX в. знаменуется новой волной восточной моды, на этот раз под Востоком подразумевается мусульманский мир, в Санкт-Петербурге в 1832 г. на Университетской набережной устанавливаются
сфинксы времен Аменхотепа III, купленные Академией Художеств в 1830 г. по предложению Андрея Николаевича Муравьева.
Восточная мода проявилась и в модных тенденциях, отразившихся в живописи (Луи Жироде «Голова женщины в тюрбане» с уточнением La Caucasienne - жительница Кавказа), около 1820 г.; Томас Филлипс «Портрет лорда Байрона в тюрбане», 1835 г.; Карл Брюллов «Турчанка», 1838 г. и, конечно же, «Алжирские женщины» Эжена Делакруа (1834 г.). Разумеется, список работ может быть значительно расширен. Основная тенденция визуального ряда заключается в передаче экзотического материала (поэтому зарисовки могут носить и этнографический характер) и завуалированную мечту о прекрасной, таинственной, покорной и страстной женщине, которую с распространением феминистических идей становилось всё труднее найти в Европе. Образ восточной женщины в качестве роковой красавицы и грезы определенного рода перешел и в стиль модерн: живопись (Л. Бакст, Н. Гончарова), мода (П. Пуаре), литература (М. Волошин, С. Есенин), театр (балеты Н. Римского-Корсакова «Шахрезада», «Золотой петушок» (опера-балет), И. Стравинский «Жар-Птица» и т. д. Интересно отметить появление восточных (мавританских, реже египетских) залов во многих домах. В Москве можно вспомнить мавританские комнаты в особняках Стахеева (архитектор М. Ф. Бугровский), Морозовых (архитектор Ф. О. Шехтель), мавританские кабинеты в Сандуновских (архитектор Б. В. Фрейденберг) и Китайских банях (архитектор Л. Н. Кекушев). Практически все интерьеры относятся к мужским помещениям, как правило, это курительные комнаты, также интересно отметить, что практически во всех отсмотренных домах (более 20 в Москве и Санкт-Петербурге) восточные комнаты соседствуют (не всегда напрямую) с псевдосредневековыми залами. Можно сделать предположение, что образ роковой женщины, воплощенный в восточных грезах, словно бы уравновешивается образом идеального мужчины-рыцаря - хозяина готического кабинета.
Мавританские комнаты встречаются и в Санкт-Петербурге. Арабская графика в интерьерах подобного рода появляется в качестве графического орнаментального элемента и, как правило, не несет никакой смысловой нагрузки, т. е. речь идет всего лишь о графической стилизации арабской вязи. Вместе с тем регулярно встречается надпись: UJ» - Аллах, которая, видимо, используется архитекторами
как устойчивый элемент орнамента. Обращает на себя внимание, что лишь в Мавританской гостиной в Юсуповского дворца на Мойке в оформлении дверных порталов довольно ясно читается формула: .У» .У! Ш» - нет Бога, кроме Аллаха, что составляет первую часть шахады.
Но это всё жизнь столиц, жизнь знати и жизнь бытовая. Проблема, которая интересует нас сегодня формирование самого понятия «Восток» в русской культуре и отечественной научной мысли. Как ни странно эта, казалось бы, узконаучная проблематика, касается жизни каждого из нас и отражается во внутренней и внешней политике России как минимум последние два с половиной века.
Дихотомия Запад - Восток - одна из базовых в современном мире. Мы редко задаем себе вопрос - как, когда, каким образом, почему так, а не иначе она сложилась. Слова Р. Киплинга из «Баллады о Востоке и Западе» подводят итог всем размышлениям и одновременно являются отправной точкой для всей темы. С трудом отдавая себе отчет, мы конструируем свой мир как биполярный, где есть я и он, друг и враг и, да, Восток и Запад.
Попытаемся разобраться, как это появилось и к чему привело. «С XIV в. Европа всё больше отождествляется с западным христианством. Бартольд пришел к выводу, что современные представления о Востоке и Западе окончательно выкристаллизовались в эпоху Просвещения, связавшую в один нарратив представления римлян о превосходстве над Востоком и христианские предубеждения против ислама, распространив при этом "отчуждение на дохристианское прошлое", т. е. Восток - "мир вне греко-римской цивилизации1 в прошлом, в Новейшее время - вне ее возрождения"» [Тольц, 2013, с. 97]. «Изучая "собственный Восток", российские ученые нередко сравнивали свою страну с другими империями, имевшими колонии в Азии» [там же, с. 51].
Произнося словосочетание: «Российская империя», мы думаем об определенном периоде времени 1721-1917 гг. и о географии (размерах страны). Но империи континентальные или заморские не могут обойтись без ядра и периферии; метрополии и колоний; коренных земель и новых. Все вышеперечисленное относится и к России.
Войны XVIII в. велись за устойчивый выход России к морям, это было необходимо для развития экономики, для торговли. Петр I дал империи, которую сам и создал, Балтику, Екатерина II - Черное море. Таким образом основные внешнеполитические задачи были решены. Итогом более чем тридцатилетнего правления Екатерины стало новое «непоротое»1 поколение русского дворянства, в составе которого мы найдем не только Пушкина и генералов Двенадцатого года, но и внука Императрицы - Александра I, одержанная им во главе коалиционных войск победа над Наполеоном делает Александра новым Агамемноном - «царем царей», как называет его Пушкин в десятой главе «Евгения Онегина». Здесь Пушкин не льстит и не лукавит, к моменту написания романа в стихах на престоле уже новый император, которого поэт жалует куда больше чем Александра, правда, без взаимности.
Именно Александр начинает или точнее активизирует колониальную политику империи, помимо Русской Америки происходит и экстенсивное расширение государства. Обратим внимание на Русско-турецкие2 и Русско-персидские3 войны XIX в., смысл их совсем иной, чем у войн XVIII в. Николай I назовет основную их цель - получить ключи от дома (подразумевая под этим проливы Босфор и Дарданеллы, а в перспективе и сам Константинополь / Стамбул).
Не меньший интерес вызывает и Каспий - море (географически озеро), хотя и внутренне чрезвычайно притягательно таинственной Персией (о нефти речи еще нет и в помине), а также потенциальной дорогой в Индию. Противоречия России и Британии (после устранения общего врага - Наполеона) становятся всё более острыми. Индия,
потенциально сфера пересечения интересов, равно как и подступы к ней, слабеющие Османская и Персидские империи то вместе, то попеременно принимают сторону Англии. Катастрофа Крымской войны лишает Россию земель в Северной Америке, но не отменяет мечтаний о Константинополе и Индии. Дорога же в Персию (а за ней и в Индию) одна через Северный Кавказ и Закавказье - война на Кавказе переходит в активную фазу.
Кавказ, будучи театром военных действий в XIX в., получил в литературе и обслуживаемом ею читающем обществе статус экзотической страны. Романтическая проекция едва ли не лучше всего удалась именно в отношении Кавказа как природной зоны и как обиталища племен и народов. Наличие Кавказа как места для подвига, для славной смерти сыграло важную роль в становлении этической системы российского дворянства, как раз тогда, когда оно (дворянство) закладывало основы того, что теперь называется «русской культурой "золотого века"».
«Нужды нет, что европейские романтические прототипы сражались за независимость, скажем, греков, а их российские почитатели против независимости, скажем, черкесов1. Возможность литературной проекции на себя соответствующих героико-романтических интерпретаций сохранялась, например, за счет общих антиосманских и тем "европейских" рамок» [Левинсон 2005]. Возможность «славно умереть» в духе века романтизма в Николаевскую эпоху стоило дорого.
Здесь будет уместно вспомнить материалы собственной диссертации: «Бой противопоставляется эстетике парадов. "Пушкин отчетливо подчеркнул связь между либерализмом и воинским прошлым поколения людей. Бой открывал значительную свободу для личной инициативы, где, кроме Аустерлицкого поля, младший офицер мог увидать плачущего императора? Парад был полной противоположностью боя - он строго регламентировал поведение каждого человека, превращая его в безмолвный винтик огромной машины" [Лотман 1998, с. 630]. При этом определенное сходство всё же наблюдается: "оно заключается в том, что происходящее разделено на два зрелища. С одной стороны, зрелище представляет собой масса (в бою и на параде),
а зритель представлен одним человеком. С другой стороны, сам этот человек оказывается зрелищем для массы, которая выступает уже как зритель" [Лотман 1998, с. 631]. Поскольку и поэтика боя и эстетика парада была неотъемлемой частью жизни молодого офицера начала XIX века, равно как и романтическое осмысление своего поведения, той роли, которую сам Наполеон "подхватил из той же литературы, но, воплотив ее в пьесе своей жизни, он вернул эту роль литературе с возросшей мощью" [там же, с. 632]. Всё это, вместе взятое, приводило к тому, что романтизм при всей своей театрализованности "не читки требовал с актера, а полной гибели всерьез" [Пастернак 1998, с. 351]. Возможно, поэтому такое значение приобрела «театральная категория «конца», пятого акта. Введение сюжета вводило представление об окончании и одновременно приписывало этому окончанию определяющее значение. Смерть, гибель была предметом постоянных размышлений и венцом жизни. Это естественно активизировало героические, трагические модели поведения. Отождествление себя с героем трагедии задавало не только тип поведения, но и тип смерти" [Лотман 1992, с. 262]» [Родионова 2002, с. 87].
Важно понимать, что соприкосновение с этим Иным - Чужим миром не только создавало возможность четко осознать границы обоих миром, но и отрефлексировать предикатные свойства своего и чужого. Они могут быть даны как языком официальным «разбойничья страна», как в учебнике для гимназий дедушки Марины Цветаевой Д. И. Илловайского, так и поэтическим, как это сделал М. Ю. Лермонтов. Отношение к горцам в период Кавказской войны двойственно. Пожалуй, ближе всего оно понятию дикаря в коннотациях века Просвещения. Дикость, т. е. неевропейскость, одновременно достоинство и недостаток противника. Души горцев, и это очень заметно в творчестве Лермонтова, не образованы (sic!), т. е. лишены привычки к умственной работе, опять же в европейском ее понимании, но они чище, правдивее и в этом чем-то благороднее. Конечно, опыт трактата Руссо «Эмиль, или О воспитании» для русского дворянства первой трети XIX в. не прошел бесследно. Интересно отметить, что хотя кавказские стихи и проза изобилуют женскими образами, в рисунках Лермонтова их нет. Это многое говорит о создании образа «восточной» женщины в русской культурной и литературной традиции. К этой теме мы вернемся несколько позже. Пока же важно констатировать факт встречи
и противоборства двух аксиологических систем. Противоборство, которое принимало порой причудливые формы.
Полковник Константин Бенкендорф в воспоминаниях1 фиксирует парадоксальные, на наш нынешний взгляд, ситуации. Во время наступления на одну из высоту русские солдаты услышали, что ее защитники горцы громко молятся, призывая Аллаха. «Солдаты же, прежде чем броситься в атаку, приостановились, и слышно было, как они говорили: "Нехорошо, Богу молятся!"».
Однажды, в один базарный день, возникла ссора между чеченцами и солдатами Апшеронского полка, солдаты Куринского полка не преминули принять в ней участие на стороне чеченцев. «Как же нам не защищать чеченцев, - говорили куринские солдаты, - они наши братья, вот уже 20 лет как мы с ними деремся!» [цит. по: Гордин 2014, с. 477-478].
Вместе с тем с XVIII в. российской элите была присуща уверенность, что она является (и это ее миссия) носителем европейских ценностей в Азии, в том что касается образования и эмансипации женщины [Шмитт 1992, с. 52]. Важно отметить, что Кавказа закрепился в русском культурном коде как Восток. «Дошедшая до российских глаз и ушей средиземноморская, культурная линия имела сильную «присадку» мусульманской - тюрко-персидско-арабской - традиции. В культурном смысле этот «южный Запад» то и дело переходил в «южный Восток». Тифлис для россиян был столько же Парижем, сколько Стамбулом» [Левинсон 2005].
Кроме того, переживают принципиальную трансформацию отношения власти и дворянства и интеллигенции. «14 декабря 1825 года можно считать одним из поворотных пунктов в развитии России, кульминационной точкой формирования русского дворянина - аристократа (в первоначальном смысле этого слова)» [см. Родионова, 2002]. Именно поэтому, проследив процесс развития мировоззрения этого «особого типа русского человека», необходимо в завершении этой части исследования обрисовать ситуацию, сложившуюся в последующие за выступлением декабристов годы.
В период смены века «богатырей» веком «каталогов отличных» эти изменения были не только внешними, но и структурными, что
позволило Н. А. Бердяеву прийти к выводу, что «после подавления восстания декабристов, после воцарения Николая I всё пошло путем нарастания раскола и революции». Русская интеллигенция, которая начала формироваться со второй половины XVIII в., «окончательно оформилась в раскольничий тип. Она всегда будет говорить про себя "мы", про государство - "они"» [Бердяев 1990, с. 21]. Это «всегда» Бердяева начнется с постдекабристской эпохи.
Ощущение сползания в какую-то бездну в высшей степени характерно для второй половины XIX в., правительство, с одной стороны, и интеллигенция - с другой, старалось остановить это сползание, создавая свои системы спасения. «Система официальной народности была основана на трех принципах - православие, самодержавие, народность, и система славянофильская признавала эти же три принципа. Но дух был противоположный» [там же, с. 25]. Для интеллигенции этого периода, равно как и всех последующих, в высшей степени характерна «беспочвенность, разрыв со всяким сословным бытом и традициями, но эта беспочвенность была характерно русской. Интеллигенция всегда увлечена какими-либо идеями, преимущественно социальными, и отдавалась им беззаветно. Она обладала способностью жить исключительно идеями» [там же, с. 18]. Традиционно обидное для интеллигенции название - «прослойка» - было в чем-то оправданным. Перестав быть «застрельщиками», проводниками новых идей и веяний, дворянство, первоначально вошедшее в ряды интеллигенции (воспринимаемой прежде всего как производное от т1е11ес1;ие1з), а потом и разночинцы, занявшиеся умственным трудом, были оторваны от правительства, которое могло бы претворить мечты в действительность, и народа, который по-прежнему почитал интеллигентов «немцами» и «барами», создавали свой образ и правительства и народа. И если от правительства как «замаранного» властью можно было с полным правом отвернуться, то в народе напротив усматривались все утраченные или еще необретенные ценности. В этой связи чрезвычайно интересны почвеннические идеи, вложенные Л. Н. Толстым в образ Пьера Безухова, идеи, которые появились да и могли появиться только после 14 декабря 1825 г., когда, потеряв верхний культурный слой, дворянство в поисках Учителя обратилось к народу, по-прежнему идеализируя его и видя в нем сосредоточие Правды.
Лев Толстой в неоконченном романе «Декабристы» писал о необыкновенном состоянии общества в 50-х гг. XIX в., когда «все старались отыскивать еще новые вопросы, все пытались разрешать их; писали, читали, говорили проекты, всё хотели исправить, уничтожить, переменить, и все россияне, как один человек, находились в неописанном восторге. Состояние, два раза повторившееся для России в XIX столетии: в первый раз, когда в двенадцатом году мы отшлепали Наполеона I, и во второй раз, когда в пятьдесят шестом году нас отшлепал Наполеон III. Великое, незабвенное время возрождения русского народа!» [Толстой 1987, с. 480]
Подъем в пятидесятые годы не привел к столь же высоким результатам, какими сходные общественные настроения сопровождались в начале века. Более того, «говорение проектов» приводило к часто противоположным результатам. О любом сотрудничестве с властью после подавления декабрьского выступления не могло быть и речи, уже выросло поколение, для которого противостояние власти было не сколько сознательным выбором, сколько данностью, правилами игры. Возможно, поэтому тайные общества носили более кровавый характер, и цареубийство в них было не декларируемым, а вполне реальным. Это положение можно подтвердить не только убийствами для поддержания дисциплины, которые практиковались в группе Нечаева, но и многолетней «охотой» на Александра II, приведшей, в конце концов, к его гибели. Противоположная тенденция «хождения в народ»: стремление к распространению грамотности - подготовке почвы для будущих действий; практика, уходившая корнями в Союз благоденствия, была абсолютно утопична. Даже те немногие, кто пытался служить России, находясь во власти, такие как Я. И. Ростовцев - первый глава редакционной комиссии по крестьянскому делу, А. Н. Муравьев - нижегородский губернатор, в той или иной степени связанные с декабристскими обществами, или деятели русской правящей элиты конца века, к примеру П. А. Столыпин, не вызывали, да и не могли вызвать, большого количества положительных эмоций на свой счет. «Оставь герою сердце! Что же он будет без него? Тиран», - писал А. С. Пушкин [Пушкин], а что сказать, если сердце вынуто из всего общественного, из всей государственной машины» [Родионова 2002, с. 164].
В. Тольц фиксирует в своей книге точку зрения А. Миллера, что к концу XIX в. такие имперские периферии как Сибирь, Поволжье
и западные губернии воспринимались как русские национальные (лично у меня вызывает большое сомнение Польша. - О. Р.); в то время как имперские окраины Кавказ и Средняя Азия были исключены из нее и воспринимались как колониальные владения [Тольц 2013, с. 67]. Очень показательно, что на протяжении всей книги Тольц, равно, видимо, как и в имперском сознании отечественных востоковедов XIX в., под Кавказом понимается исключительно Закавказье, Северный Кавказ выпадает как из востоковедческого, так и культурного дискурса. Появляется Северный Кавказ в сходных характеристиках в документах ОГПУ 20-х гг. ХХ вв. при описании ситуации в мусульманских регионах. «Ряд особенностей, как в группировке сил внутри духовенства, так и в методах и формах нашего воздействия, диктуют нам необходимость подразделения мусульманских окраин Союза на две группы, каждая из которых, в плоскости принципиальной постановки вопросов, может рассматриваться как единое целое. С этой точки зрения в первую группу войдут: Татария, Башкирия, Крым, Сибирь, Северный Урал, Казахстан и внутренние губернии. Во вторую группу войдут Средняя Азия и Северный Кавказ. Примечание: Закавказье не рассматривается вовсе.
Первая группа окраин характеризуется тем, что борьба между реакционным и прогрессивным духовенством закончилась в них победой прогрессивного крыла. <...> Преобладающей силой в Средней Азии и на Северном Кавказе является консервативное реакционное духовенство. <...> Причем в Средней Азии прогрессивное духовенство уже представляет более или менее реальную силу, а на Северном Кавказе оно еще чрезвычайно слабо» [Записка Восточного отдела ... 2010, вып. 2, с. 88, 91].
Во многом справедливо, что русская культура представляет собой результат взаимодействия и трансформации этнических элементов и в этом смысле носит сверхэтнический характер. Мы имеем дело не с ассимиляцией, а с взаимной трансформацией всех этнических элементов, входящих в российский культурный универсум [Малахов 2014, с. 62]. В этом универсуме присутствуют два смысловых дискурса - дискурс интеграции (в мировую цивилизацию) и дискурс уникальности (Россия как цивилизация) [там же, с. 66].
Национальный сепаратизм на окраинах (Украина и Польша) и консолидация русской нации неразрывны в дискурсе 1860-х [Миллер
Здесь очень важно отметить, что система образования не только является мощнейшим фактором идентификационных процессов, но и частью массовой культуры. Массовой культурой в нашем случае следует считать не только кич, литературный или телевизионный ширпотреб, но и образцы того, что вообще-то у нас считается классикой, вершинами российского искусства и культуры, а именно произведения ее великих Пушкина, Лермонтова, Толстого. Дело в том, что большинство россиян знакомы с кавказской темой в произведениях этих авторов не в контексте творчества и не из их книг, а в контексте школьного курса, соответствующих учебников и хрестоматий. По способу воздействия эти тексты и дискурсы принадлежат, мы настаиваем, именно массовой культуре как особому социальному институту.
Здесь перед нами еще одна серьезная тема. Этические вопросы, которыми знаменита русская литература, которыми были озабочены в свои времена российские литературные классики, не включали вопроса о правах - правах человека, правах людей разных конфессий на благодать, правах наций на самоопределение, правах одной страны на территорию другой и т. д. Для них эти вопросы еще не были актуальными в целом или же применительно к ситуации на Кавказе [Левинсон 2005].
По всей видимости фиксация мифологемы Восток (Кавказ) - Запад (Россия) произошла в головах мыслящих людей именно в период Кавказской войны. Если система ценностей горцев после объединения разрозненных военных отрядов (само это словосочетание довольно условно в ситуации, когда все мужчины носят оружие в качестве элемента повседневного костюма) имамами Гази-Мухаммадом и Шамилем и объявлении газавата не требовала рефлексии в категориях Восток - Запад, а была ясна и прозрачна, то для царской армии, особенно для офицерского корпуса, всё было совсем иначе.
Позволю себе еще раз процитировать свою диссертацию: «В той же степени в какой "Война и мир" графа Толстого старается отразить "дух
времени" начала века, произведения А. И. Куприна могут служить иллюстрацией его конца. "За исключением немногих честолюбцев и карьеристов, все офицеры несли службу принудительную, неприятную, опротивевшую барщину, томясь ею и не любя ее" [Куприн]» [Родионова, 2002, с. 163]. Осмысление столкновения двух миров, двух систем ценностей в сочетании с просветительской миссией примиряло с войной и положением дел в империи, поскольку «вся послепетровская культура была проникнута отождествлением понятий "просвещение" и "европеизм". Европейская культура мыслилась как эталон культуры вообще, а отклонение от этого эталона воспринималось как отклонение от Разума. Два полюса романтического сознания: гипертрофированная личность и столь же гипертрофированная безличностность - распределяются между Западом и Востоком. Фатализм как и волюнтаристский индивидуализм, взятые сами по себе, не препятствуют героической активности, придавая ей лишь разную окраску. Природа этих двух видов храбрости различна: одна покоится на сильно развитом чувстве личности, эгоцентризме и рационалистическом критицизме, другая - на влитости человека в воинственную архаическую традицию, верности преданию и обычаю и отказу от лично-критического начала сознания» [Лотман 1997, с. 605, 608, 613].
Процесс национальной идентификации привел к становлению наций-государств (Франция, Италия, Германия). Процесс, начавшийся на излете высокого Средневековья и завершившийся в Новое время (к. XVII - н. XVIII вв.), заменил этнической идентичностью конфессиональную; после столетия войн за веру Европа вступила на путь идей Просвещения и секуляризации сознания. С наибольшими трудностями в контексте национального вопроса пришлось столкнуться империям, особенно континентальным. Здесь параллельно шли процессы промышленного переворота на периферии и НТР - в центре; рост национального самосознания и революционного интернационализма. Всё это характерно для венгерской части Австро-Венгрии; Балканского полуострова в составе Османской империи; для Западной Украины, Польши и чуть иначе для Кавказа и Средней Азии (здесь религиозный контекст был важнее национального) в составе Российской империи. Переструктурирование рынка труда и сбыта создавало подчеркнуто подчиненное положение колонии от метрополии. Например, навязанная хлопковая монокультурность сельского хозяйства в Средней Азии
поставила этот регион в зависимость от зерновых поставок из центра и создала постоянную угрозу голода.
На фоне Первой мировой войны с ростом антиевропейских настроений возрос интерес к исламу: Бартольд предпринимает научные изыскания на тему влияния мусульманской культуры на Россию; Марр предложил рассматривать Кавказ как пересечение Востока и Запада, христианства и ислама. Тем не менее используя в своих трудах категории Запада и Востока, Европы и Азии, ученые школы Розена (Бартольд, Марр, Ольденбург) четко осознают, что эти понятия являются политическими и культурными конструктами [Тольц 2013, с. 120]. Представления о буддизме и исламе как о национальных религиях разных этнических групп, многие из которых не были ни буддистами, ни мусульманами, конструировались имперскими востоковедами из местных национальных сообществ, причем местные информаторы играли ведущую роль в создании «изобретенных» традиций [там же, с. 298-299]. Стоит вспомнить, что учитель В. Р. Розена В. В. Григорьев указывал, что обучение казахских кочевников в школах на местных языках должно помешать их исламизации и отатариванию [там же, с. 62]. Интересно обратить внимание на две вещи, первая - мусульманин уже к началу ХХ в. являлось синонимом слова «фанатик», в таком виде это отношение к исламу особенно в периферийных регионах Средней Азии и Кавказа перейдет и в советскую национальную и религиозную политику, вторая - все мусульмане без изъятия, по умолчанию, татары, это очень заметно в русской литературе, связанной с Кавказом, а впервые встречается в Русско-турецком Кючук-Кайнарджийского мирном договоре 1744 г., где турки названы татарской нацией. Стоит обратить внимание, что «романтизм с его учением о нации как личности и представлением об оригинальности отдельного человека или национального сознания как высшей ценности подготовил почву для типологии национальных культур. Традиция же соединения в русской литературе "польской" и "кавказской" (с ее метонимическими и метафорическими вариантами - "грузинская" и "крымская") тем восходит к "Бахчисарайскому фонтану" Пушкина» [Лотман 1997, с. 605, 616]. У современников Кавказской войны часто проскакивают соображения о внутреннем единстве череды польских восстаний и войны на Кавказе.
В качестве единого национального пространства Кавказ, Средняя Азия и Россия стали восприниматься только евразийцами в 20-е гг. ХХ в. [Тольц 2013, с. 67]. Видимо, сегодня можно говорить о продолжении этого явления. Стратегия применения инструментов национального строительства с целью интеграции различных групп населения возникла в европейских материковых империях (Австро-Венгрия и Россия), после Первой мировой этот опыт заимствовала Франция [там же, с. 297]. Многие эксперты усматривали влияние России, а позднее СССР на некоторые аспекты колониальной политики Франции, в частности в Алжире, с другой стороны - именно алжирский сценарий был реализован позднее в Афганистане и Чечне.
Русские востоковеды начала ХХ в. особенно интересовались национальными меньшинствами, чье этнонациональное самосознание воспринималось как малоразвитое. Рост национального самосознания должен был бы укрепить единство Российского государства [там же, с. 81].
Проекты «малой родины», по мнению востоковедов, должны были способствовать развитию национального самосознания; типовые проекты включали в себя создание местных музеев, библиотек, охрану исторических памятников [там же, с. 247]. Все эти тенденции сохранили свою актуальность и в советский период, более того, они стали основой национальной культурной политики, о чем красноречиво повествует пропагандистский плакат 1920-1930-х гг. «Дискурсивный анализ плакатной живописи позволяет понять отношения знания, культуры и власти в обществе, роль в их воспроизводстве разных социальных слоев, особенности восприятия и отторжения официальной пропаганды» [Бобровников 2013б, с. 7]. Можно сказать, что академическая наука сыграла важную роль в формировании этнических образов и мифов в регионах, местные помощники, чьи результаты трудов беззастенчиво присваивались в столицах, на волне коренизации элит выбились во властителей дум и мифотворцев на местах.
Политику в регионах трудно назвать не последовательной: в тяжелые годы гражданской войны и в ожидании мировой революции советское правительство идет на сознательное или вынужденное сближение с реформаторским крылом исламского духовенства (джа-дидами). В некоторых регионах Средней Азии они оказали большую помощь в установлении советской власти. В первые годы в мусульманских регионах сохранялись мечети, медресе, шариатские суды.
Можно говорить даже о некотором мусульманском советском дискурсе, созданном джадидами. Правда, здесь есть несколько «но» одним из первых и едва ли не главным обстоятельством стало реформирование системы мусульманского образования, которое традиционно было построено по бухарской модели, с ярко выраженным персидским влиянием. То, что после завоевания Средней Азии Россией Бухара осталась номинально свободной, было прямым следствием той невероятно важной роли, которую играла Бухара в качестве религиозного и образовательного центра мусульманского мира. Джадиды по преимуществу обучались в Турции и вместе с желанием реформирования ислама оказались во власти пантюркистских идей, что для Средней Азии было очень актуально, и можно смело сказать, актуально до сих пор. Подавляющее большинство народов этого региона тюркоязычные, если прибавить сюда еще и тюрские народы Поволжья и Кавказа, выбор в сторону единого тюрки для агитации и пропаганды будет вполне очевиден. Как будто бы на волне общей судьбы тюркских, братских народов и облегчения доступа к образованию, а также, конечно, в ожидании мировой революции, проводится еще одна реформа - латинизация, перевод языков с арабской вязи на латиницу. Правды ради надо сказать, что латинизация предполагалась для всех языков, включая русский, если же говорить о тюрки, то он несколько отличался от того, что ввел Ататюрк в Турции. Тем не менее факт остается фактом, начиная с 1921 г. в кавказском регионе (Азербайджан и Северный Кавказ) проводится латинизация, укрепленная По становлением ЦИК и СНК СССР «О новом латинизированном алфавите народов арабской письменности Союза ССР» от 7 августа 1929 г. Очевидно, что столь резкий переход на другую систему графики резко снизил уровень грамотности населения, спровоцировал разрыв поколений и начал отдалять людей от ислама, пока под видом реформ.
К концу 1920-х гг. все без исключения обряды и обычаи, имевшие хоть какую-либо связь с религией, были объявлены вредными пережитками и оказались под запретом. Утварь мечетей и мазаров уничтожалась или сдавалась в музей [Бобровников 2013б, с. 21]. В 1929 г. было принято Постановление ВЦИК и СНК РСФСР «О религиозных объединениях». В мае 1929 г. на XIV Всероссийском съезде Советов была принята новая редакция 4-й статьи Конституции РСФСР: вместо
«свободы религиозной и антирелигиозной пропаганды» признавалась «свобода религиозных исповеданий и антирелигиозной пропаганды». В 1932-1937 гг. проводится «безбожная пятилетка», ее лозунг озвучен руководителем «Союза воинствующих безбожников» Емельяном Ярославским: «забыть имя Бога в СССР к 1 мая 1937 года». Развернулось социалистическое соревнования по закрытию мечетей и медресе. Культовые постройки были подразделены по разрядам в 1928 г. Сооружения построенные:
• до 1613 г. - были объявлены неприкосновенными;
• в 1613-1725 гг. - «в случае особой необходимости» могли подвергаться изменениям;
• в 1725-1825 гг. - сохранялись только фасады;
• после 1825 г. - к памятникам не причислялись и государством не охранялись.
В коренных губерниях зафиксированы волнения на религиозной почве, за которыми последовала статья Сталина «Головокружение об успехах» (март 1930 г.), массовое закрытие храмов несколько замедлило темпы, но не прекратилось, как и гонение на религиозных деятелей всех конфессий. Как пережиток религия стала считаться уделом стариков. Число образованных мусульман резко сократилось.
Таким образом, можно фиксировать несколько моментов: во-первых, территории Кавказа и Средней Азии воспринимались носителями русской культуры через призму ориентализма; во-вторых, на этих территориях осуществлялась фактически колониальная политика в национальной и культурной сфере. В-третьих, можно фиксировать преемственность культурной политики Российской империи и СССР по отношению к мусульманским окраинам.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ
Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. М. : Наука, 1990. 224 с. Бобровиков В. О. От дореволюционного Туркестана в советскую Среднюю Азию // Плакат советского Востока 1918-1940 : альбом-каталог. М. : Издательский дом Марджани, 2013. 313 с. Бобровиков В. О. Язык советской пропаганды на мусульманском Востоке между двумя мировыми войнами (1918-1940) // Плакат советского Востока 1918-1940 : альбом-каталог. М. : Издательский дом Марджани, 2013. 313 с.
Гордин Я. А. Кавказская Атлантида. 300 лет войны. М. : Время, 2014. 512 с.
Записка Восточного отдела ОГПУ «О мерах борьбы с мусдуховенством», октябрь 1926 г. // Ислам и советское государство (1917-1936) : сборник документов. Вып. 2. М. : Издательский дом Марджани, 2010. 208 с.
Куприн А. И. Поединок // Собр. соч. : в 9 т. Т. 4. М. : Худ. лит-ра, 1971. URL : az.lib.ru/k/kuprin_a_i/text_0150.shtml
Левинсон А. Г. «Кавказ» подо мною: Краткие заметки по формированию и практическому использованию «образа врага» в отношении «лиц кавказской национальности» // Образ врага / сост. Л. Гудков ; ре
