Спросить
Войти
Торжествующая Россия:
Военная лирика XVIII века*
Иоахим Клейн
Лейденский университет Лейден, Нидерланды
Russia Triumphant: War Poetry in the Eighteenth Century
Joachim Klein
University of Leiden Leiden, Netherlands
Резюме
Предлагаемая статья посвящена военной лирике, широко практикуемой русскими поэтами во второй половине XVIII века. Эта лирика является тематической разновидностью окказиональной придворной поэзии. Она процветала в контексте празднеств, устраиваемых по поводу русских успехов в многочисленных войнах эпохи. Учитывается творчество не только крупных, но и мелких поэтов, чтобы получить более полную картину современного сознания. Рекомендуя себя в качестве лояльных подданных, поэты посвящали свои стихотворения прежде всего Екатерине II, поздравляя ее с победой и восхваляя ее многочисленные добродетели. Этот панегирический элемент военной поэзии проливает свет и на культ монархини, и на конкретные черты ее образа. Поэты обращались со своими текстами также к победоносным генералам, а иногда и к российским войскам. Практикуя этот жанр, они демонстрировали не только свои верноподданнические чувства, но и свою поэтическую виртуозность. Их художественная задача состояла в том, чтобы перевести известные факты военных событий на "язык" высокого стиля, придавая им поэтический, праздничный ореол. Писать победную оду было праздничным актом sui generis: согласно европейской традиции, восходящей к классической античности,
* При переводе этой статьи мне помогала И. A. Паперно. Мой интерес к военной лирике возник в разговорах с Любой Гольбурт. Благодарю библиотеку университета Беркли, без ресурсов которой настоящая работа не могла бы быть выполнена. Благодарю также внутренних рецензентов журнала "СловЪне" за ценные указания.
_ -I v I | This is an open access article distributed under the Creative
Slovene 2018 №i .иаиш^д ,,:im
поэтическое слово обладало способностью победить время и обеспечить вечную славу. Кроме того, поэты могли при всей близости к позиции официальной политики выразить свой собственный взгляд на военные события. Выделяются две основных точки зрения: для радикальных патриотов среди поэтов война являлась испытанным и позволительным средством для осуществления внешнеполитических претензий, тогда как умеренные патриоты, напротив, видели в войне необходимое зло, которое они стремились всеми силами согласовать с традиционным идеалом "праведной войны". Статья завершается обсуждением вопроса об онтошении военной поэзии к миролюбивым идеалам европейского Просвещения.
XVIII век, придворная окказиональная поэзия, военная тема, культ монархини, два вида русского патриотизма
Abstract
This paper deals with a variety of lyric poetry that was widely cultivated under Catherine II—the poetry of war. This poetry was written almost always as occasional court poetry; it flourished in the general context of festivities organized in celebration of the Russian successes in the numerous wars of the period. The analysis takes into account not only the main poets, but also the minor poets in order to receive a fuller picture of the period&s mentality. Presenting themselves as loyal subjects, the poets dedicated their texts mostly to Catherine II, congratulating her on her victories and praising her multifarious virtues. This panegyric element sheds a light on the cult of the empress and the specifics of her contemporary image. But the poets addressed their works not only to Catherine, but also to her victorious generals and in some cases also to the armed forces. In practicing this kind of poetry, the authors not only showed their patriotism, but also their poetic virtuosity and their erudition: their poetic task was to translate the well-known military facts into the solemn "language" of the "high style". Writing a victory ode was a celebratory act sui generis: according to a venerable tradition of classical antiquity, the poetic word was able to transcend time, ensuring eternal glory. Remaining close to official doctrine, the poets were nevertheless able to express their own patriotic view on the ongoing wars. This patriotism came in two kinds; each one represented a certain attitude to war. The first was a radical patriotism that advocated the pursuit of national glory by the ruthless use of military power in foreign politics. The second kind was a moderate patriotism that saw war as a necessary evil; it obsessively strove to reconcile Catherine&s bellicose politics with the traditional ideal of а "just war". The article closes with a discussion of war poetry in its relation to the peace-loving ideals of European Enlightenment.
Eighteenth century, Occasional court poetry, the theme of war, the cult of the empress, two kinds of Russian patriotism
XVIII век был для России веком военных триумфов. Цепь побед началась с Петра I, продолжилась при Елизавете Петровне и достигла новых вершин при Екатерине II. С петровской эпохи Россия находилась "на пути к Европе". Во второй половине века стало очевидным, что эта цель была достигнута, по крайней мере в военном отношении: с Семилетней войны Россия вошла в число великих держав Европы.
Поэты не хотели остаться в стороне от общего восторга и воспевали с большим рвением славу отечественного оружия. Так случилось, что во второй половине века, о которой пойдет речь в предлагаемой статье, существенная часть русской лирики состояла из военных стихотворе-ний1. Мне удалось найти больше 160 подобных текстов. Это явление было массовым, если учесть не очень развитое состояние тогдашней литературной жизни. Наряду с М. В. Ломоносовым, Г. Р. Державиным,
A. П. Сумароковым, М. М. Херасковым и А. Н. Майковым выступали с военными стихотворениями В. П. Петров, Н. П. Николев, Е. И. Костров,
B. Г. Рубан, С. С. Бобров и многие другие2. Пренебрегать этими poetae minores не следует: анализ их стихотворений помогает нам вникнуть в политическое сознание эпохи и проливает свет в том числе на особенности культа Екатерины II.
Авторы военной поэзии не испытывали тогда недостатка вдохновения — они жили в эпоху, полную войн. Число текстов, написанных по поводу Семилетней войны, еще невелико. Однако с 1760-х гг. литературная жизнь стремительно развивалась благодаря культурной политике государства [Marker 1985: 70-71]. С числом авторов росло и число военных стихотворений. Поэты воспевали турецкие войны (1768-1774, 17871791), войну с Швецией (1788-1790), подавление польского восстания (1794) и войну с Персией (1796). По поводу гражданской войны, возникшей вследствие Пугачевского восстания (1773-1775), было написано, насколько мне известно, только два стихотворения — "Стихи на Пугачева" А. П. Сумарокова 1774 г.3 и "Ода на истребление злодеев [. . .]" 1775 г.4
Эта тема явно считалась неудобной для патриотического ликования5. В конце XVIII и в начале XIX вв. была еще война Второй коалиции против революционной Франции (1799-1802), в которой Россия участвовала наряду с Австрией, Англией и другими государствами. Однако с нее началась уже новая эпоха военной поэзии (и военной истории), которая выходит за рамки данной работы.
Придворная окказиональная поэзия
Русская военная поэзия представляет собой разновидность придворной окказиональной литературы6. Придворной — в том смысле, что она была предназначена для придворной публики, т. е. для монарха и его окружения. Военная поэзия состоит в основном из торжественных од, написанных по поводу успехов российских армии и флота (немногие поражения не воспевались); образцом для этого типа стихотворений послужила ода Ломоносова 1739 г. на взятие турецкой крепости Хотин. Поэты воспевали не только победоносные сражения на суше и на море, но и такие радостные события, как заключение мирного договора 1774 г. в Кучук-Кайнарджи, которым русско-турецкая война 1768-1774 гг. закончилась чрезвычайно выгодным для России образом. Событиями этого рода были также аннексии Крымского ханства в 1783 г., а также тех областей, которые достались России в связи с Первым и Вторым разделами Польши (1772 г., 1793 г.); результаты Третьего раздела почему-то не воспевались.
В русских военных стихотворениях XVIII века не отражается непосредственный опыт авторов. В воспеваемых ими войнах они почти все не участвовали7 — эта поэзия носит чисто кабинетный характер. Шведская война, правда, разыгрывалась перед воротами столицы в Финляндии и на Балтийском море. Однако театры других войн, как Семилетней, так и турецких, находились очень далеко от российских столиц. Поскольку не было еще частных газет, авторы зависели от официальных источников информации, прежде всего от "Прибавлений к Санкт-Петербургским ведомостям", выходивших с 1728 г. два раза в неделю.
П. С. Потемкин, троюродный брат знаменитого Г. А. Потемкина [Заборов 1999: 284]. Но личный опыт не повлиял на поэтическую практику этих авторов, которые придерживались общепринятых конвенций.
Бюллетени о военных успехах читались также вслух в церквях, чем обеспечивалось широкое распространение выгодных для правительства новостей.
В дедикационных заголовках, которыми снабжены почти все военные стихотворения, авторы обращаются прежде всего к Екатерине II. Показывая себя лояльными подданными, они поздравляют императрицу с победой, восхваляют ее многочисленные добродетели и восхищаются доблестью российских войск. Подобно другим разновидностям окказиональной поэзии, военные стихотворения издавались как праздничные — украшенные виньетками — брошюры, большинство которых выходило скромными тиражами за счет авторов8. Тексты публиковались также бесплатно в литературных журналах. Поднести стихотворение августейшему адресату было возможно только через высокопоставленного посредника [Клейн 2010: 107-110]. В таком случае автор мог надеяться на щедрую награду — на продвижение по службе, деньги, бриллиантовое кольцо или золотую табакерку. Но так везло далеко не всем. П. И. Голенищев-Кутузов (племянник будущего генерал-фельдмаршала) был доволен уже тем, что императрица "одобрила" его оду 1789 г. на взятие турецкой крепости Очаков9: это было проявлением царской милости, которым можно было гордиться.
Остальные экземпляры стихотворений раздавались при дворе или продавались в городе, т. е. авторы обращались не только к высокопоставленным адресатам, но также к публике в целом. Она была призвана оценить поэтические способности автора, разделить его патриотические чувства и познакомиться с его взглядом на военные события. Как мы увидим далее, при всей близости к официальной точке зрения такой взгляд мог вполне обладать собственной идеологической спецификой.
Похвала простому солдату: Николев и Глейм Военные стихотворения посвящались не только императрице, но и ее победоносным генералам и адмиралам — П. А. Румянцеву, Г. А. Потемкину, А. В. Суворову, В. Я. Чичагову и др.; и в этих текстах было много восхвалений императрице. Учитывая "нецарский сан" военных адресатов, авторы прибегали к стихотворному посланию как жанровой форме среднего, а не высокого стиля. Однако к таким адресатам могли
также обращаться с торжественными одами, так что царская семья при Екатерине II уже не имела такой монополии на этот жанр, как при Елизавете Петровне. Это имеет не только жанрово-этикетное значение: перед нами начало новой для России традиции — традиции литературного почитания военных героев, которая развивалась с 1790 гг., и была особенно связана с Суворовым [Keep 1985a: 247-248]; И. Зава-лишин посвятил ему даже "героическую поэму" — "Сувороиду" 1795 г. [СК, 1: 356].
Среди адресатов военной поэзии встречаем также армию в целом. Державин, например, посвящает первое издание оды на взятие турецкой крепости Измаил 1791 г. "россу"10, прибегая, как видим, к монументальному лаконизму11. Войскам посвятили свои стихотворения и другие авторы, например Херасков в 1769 г. [Херасков 1961: 64-68]. Однако во всех этих случаях не ясно, кто именно имелся в виду: абстрактный "коллектив вооруженных сил" или конкретные простые солдаты? Мы получаем ответ на этот вопрос только у одного автора — у Н. П. Николева в его "Оде российским солдатам на взятие крепости Очакова 1788 года декабря 6 дня, сочинена в Москве отставным служивым Моисеем Слепцовым" [НЕС 1789, 34: 51-64].
Лирический субъект Николева использует в первой строфе литературную символику русского классицизма: он будет петь свою оду не на "громкой лире", как принято, а "[п]о-солдатски на дудке", т. е. он хочет писать свое сочинение не в высоком, а в низком стиле. Это мотивировано фиктивным персонажем — "отставным служивым" Моисеем Слепцовым. К этому приему существует любопытная параллель в немецкой военной поэзии эпохи Семилетней войны, а именно — "Прусские военные песни одного гренадира" ("Preußische Kriegslieder von einem Grenadier") 1758 г., которые много раз переиздавались и вызвали волну подражаний; их автором был Иоганн Вильгельм Лудевиг Глейм [Gleim 1882]. Гренадир Глейма является таким же простым солдатом, как певец Ни-колева; в качестве выдуманного персонажа он также должен был мотивировать выбор простого стиля.
Кажется, что стихотворение Николева пользовалось каким-то успехом [Альтшуллер 2014: 316]; однако нельзя сравнить его с успехом Военных песен Глейма, которые были положены на музыку, пелись солдатами и заслужили похвалу таких знаменитостей, как И. В. Гете, И. Г. Гердер и Г. Э. Лессинг [Sauer 1882: VII; Schönert 1983: 134-135, 136137]. Второе различие состоит в том, что лирический субъект Николева носит говорящее имя — Слепцов. Он — слепой поэт, "русский Гомер"; в 30 строфе Очаков называется "новой Троей". Кроме того, имя Слепцов содержит автобиографический намек: Николев был слепым с юных лет [Кочеткова 1999: 350]. Это значит, что выступает в роли русского Гомера не только Слепцов, но и сам автор. Таким образом, стихотворение Николева представляет собой прозрачную игру масками, чем уничтожается иллюзия народности.
Николев обращается со своим стихотворением на самом деле не к простым солдатам, а к литературной публике, которая должна оценить его стилизаторское искусство. Другое дело — Глейм: он сумел скрыться за своим гренадиром так удачно, что читатели приписывали его "Военные песни" очень долго не ему, а его гренадиру, которого считали не выдумкой, а реальным человеком. Глейм хотел с помощью этого персонажа создать впечатление аутентичной народности, и он действительно обращался к прусским солдатам, воодушевляя их на отечественную войну и на верность королю Фридриху II.
Однако эти различия не меняют того факта, что как Николев, так и Глейм прославляют героизм простых солдат. Николев руководствуется при этом гуманистической мыслью, которая также встречается в последней трети века у других авторов — у Я. Б. Княжнина в комической опере "Несчастие от кареты" (первая постановка 1779) и у Н. М. Карамзина в повести "Бедная Лиза" (1792). Оба автора демонстрируют, что можно найти величие души не только у дворян, но также у простого народа12. Имплицируемая этим критика была направлена против основ сословного общества. Как явствует из 31 строфы его стихотворения, Николев вполне осознавал "опасность" такой критики. Метафорически ставя русских солдат в силу их душевного благородства на одну доску с дворянской знатью, Слепцов одновременно увещевает их довольствоваться реальным местом внизу социальной лестницы, причем он не выдерживает роли "человека из народа", обращаясь к солдатам не только как к "товарищам" и "друзьям", но и как к "верным слугам":
О товарищи любезны! Верны слуги и друзья! Вы отечеству полезны, Вы боляре и князя, Не желайте барской доли; Не желайте пьяной воли; Трудно волей нам владеть. Естьли вы великодушны, Храбры, честны и послушны, Так чего еще хотеть?
Военные празднества
"Гром победы, раздавайся!"13 Поэты откликались своими военными стихотворениями на триумфальные настроения, которые также выражались в рамках официальных празднеств, устраиваемых по поводу успехов российского оружия14. Самое известное празднество этого рода было отмечено необычайно пышно во всей империи в 1775 г. по поводу заключения мирного договора с Османской Портой, имевшего место в Кучук-Кайнарджи в июле 1774 г., т. е. на год раньше (это опоздание объясняется Пугачевским восстанием, которое удалось подавить только к концу 1774 г.).
Праздновалось также, например, взятие Хотина в 1769 г. Известие об этой победе достигло Петербурга 19 сентября; курьер был награжден орденом. На следующий день было торжественное богослужение в Казанской церкви (предшественнице Казанского собора); присутствовала императрица. После литургии была прочтена реляция победоносного генерала. Последовало благодарственное молебствие, которое служилось церковными иерархами "с коленопреклонением"; пели также, как можно предположить, гимн "Тебе Бога хвалим". Потом раздался 101 пушечный выстрел, звонили в колокола. В конце церковной церемонии Екатерина допустила церковных иерархов к руке; она затем вернулась в Зимний дворец. Там поздравили ее с победой придворные вельможи; были жалованы к руке и они [КЖ от 21 сентября 1769 г.: 194-195].
Стихотворение как памятник
Победные празднества могли иметь и неофициальный характер. Приходит на ум в первую очередь описанный Державиным сказочно роскошный
праздник, который был устроен Потемкиным 28 апреля 1791 г. в его Таврическом дворце в честь императрицы по поводу взятия турецкой крепости Измаил. Другие патриоты выражали свои чувства тем, что устраивали фейерверки, устраивали званые обеды или же сочиняли оды.
Создание военной оды было праздничным актом sui generis. Это было продолжением почтенной европейской традиции, которая действовала и в России. Согласно ей, поэтическое слово обладало способностью победить время и обеспечить вечную славу [Клейн 2015: 38-40]; вспомним державинский "Памятник": "Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный. . .". Это значит, что можно было считать военные оды такими же "памятниками", как, например, мраморную колонну в царскосельском Большом пруду, которая была воздвигнута в память победы 1770 г. над турецким флотом в Чесменской бухте. Окказиональная лирика вносила, таким образом, свой вклад в военную мемориальную культуру XVIII века — наряду с окказиональной архитектурой. Создавались также картины и статуи, медали и камеи [Hartley 2008: 170-171]. С той же целью были введены в наше время "Дни воинской славы России".
Лирические темы; стиль
Военные стихотворения были часто очень объемными (нередко больше сорока десятистрочных строф). Гром российской славы наполняет в них вселенную, отечественные войска спешат от победы к победе. Российский орел парит над облаками, далеко внизу трепещут враги. Победы одерживаются почти всегда легко и быстро, враги рассыпаются как пыль.
Некоторые поэты, правда, не только торжествуют, но также скорбят о павших героях, как, например, Херасков в седьмой строфе оды 1788 г. на взятие Очакова [Херасков 1788]. Державин утешает в 37 строфе измаильской оды вдов и сирот погибших солдат [Державин 1868: 237247]. Гуманизм, который играет здесь второстепенную роль, выходит на первый план в другом стихотворении Державина — в "Осени во время осады Очакова" 1788 г. Здесь речь идет о матери семи сыновей, которая тоскует о супруге, участвующем в осаде Очакова. Лирический субъект разделяет ее тревогу и внушает ей надежду на возвращение любимого человека [Державин 1868: 156-159]. Одно стихотворение А. И. Бухарского также относится к осаде Очакова [Бухарский 1790]. Автор сообщает в предисловии, что он создал свой текст, который имеет жанровую форму стихотворного послания, на основе частного документа — письма, которым названный по имени офицер, впоследствии погибший, обратился к жене накануне штурма крепости. Стихотворение достойно
внимания и тем, что в нем выражается неоднозначное отношение к военному долгу и героической смерти.
Некоторые авторы выражают усталость от войны, как, например, у Ломоносова в оде 1759 г. на именины Елизаветы Петровны и "на пре-славные ЕЯ победы, одержанные над королем прусским" в Семилетней войне [Ломоносов 2011: 586-594]. В 23 строфе жители "цветущего Парнаса", т. е. профессора Петербургской академии, тоскливо ждут Божьего голоса: "«Еще победа — и конец, / Конец губительныя брани»". Дальше они восклицают: "О Боже! Мира Бог, возстани, / Всеобщу к нам любовь пролей, / По имени Петровой дщери / Военны запечатай двери15, / Питай нас тишиной Твоей". Такая же тоска пронизывает оду С. С. Боброва 1793 г. на "Конец войны при Дунае" [Бобров 2008: 159-161].
Иногда выражается и сострадание к побежденным врагам, как у Ломоносова в 19 строфе его оды 1761 г. на восшествие на престол Петра III [Ломоносов 2011: 682-690]. Явно учитывая немецкое происхождение царя, Ломоносов апеллирует к его сочувствию "Германии", которая "плывет" "по собственной крови". Такой же мотив мы находим у В. И. Майкова в оде 1772 г. на победу над турецким флотом в Патрасском заливе [Майков 1966: 226-229]. Библейская Агарь фигурирует здесь как праматерь турок. В третьей строфе она внимает "воплям" своих "сраженных ныне чад", которые были "исторгнуты" из ее "объятий нежных". В стихотворном послании 1791 г., которым Николев обращается к участвовавшему в штурме Измаила другу, лирический субъект восклицает: "Несчастный Измаил!" [НЕС 1791, 60: 53-59, стих 17].
Однако гуманистические чувства этого рода не типичны для русской военной лирики XVIII века. Царствует скорее торжествующий, нередко хвастливый тон ура-патриотизма. Почти везде выражается сознание огромного военного превосходства российских войск над врагами. С Божи-ей помощью им то и дело удается унизить "гордого" неприятеля. Лирический субъект нередко обращается к побежденным врагам с укоризненно-насмешливыми апострофами. Один из многих примеров мы находим у Ломоносова в 16 и 20 строфах хотинской оды [Ломоносов 2011: 14-27].
В оде 1794 г. В. Г. Рубана на именины Екатерины II и на взятие Варшавы выражается ненависть к врагам: поляки ринулись, "в бешенстве пылая яром", на "безоружных россиян", т. е. имеется в виду резня, действительно устроенная польскими повстанцами в русском гарнизоне Варшавы [НЕС 1794, 101: 60-64, стр. 3]. Не упоминается, что русские войска в том же 1794 г. страшно отомстили врагам за эту резню при
взятии варшавского пригорода Праги. Такую же ненависть вызывают у молодого М. Н. Муравьева и турки в его оде 1774 г. на заключение мира с Оттоманской Портой [Муравьев 1967: 109-113, стр. 6].
Подобные чувства встречаются редко, гораздо более распространено чувство презрения. Оно выражается такими инвективами, как "злодеи", или, если речь идет о турках, "варвары" или же "неверные". Употребляется по адресу турок целый арсенал обидных метафор: "чудовища", "драконы", "гидры", также "саранча", "враны", "тигры", "волки", ядовитые "змеи" и даже "скорпионы". Предполагаемая недостойность турок проявляется прежде всего в том, что они, несмотря на подавляющее численное превосходство, трусливы, что они часто обращаются в бегство, покрывая себя позором.
Однако есть исключения и в этом отношении. В оде Петрова на взятие Очакова главнокомандующий Потемкин выступает как рыцарственный победитель, который отдает должное храбрости врагов; здесь мы также находим уважительный портрет турецкого полководца [Петров 1811, 2: 25-49, стр. 33, 7]. В пятой строфе оды Сумарокова 1758 г. "О Пру[с]ской войне" мы сталкиваемся с таким же благородством по отношению к Фридриху II. Прусский король-полководец ставится на одну ступень с Александром Македонским: он велик, превосходит его только императрица Елизавета Петровна [Сумароков 1774: 45-50].
Другое дело, если речь идет о султане, который может изображаться жалкой фигурой: в шестой строфе оды Аполлона А. Майкова (деда поэта Аполлона Н. Майкова) "На победы, одержанные всемощным оружием российским" 1790 г. слишком уверенный в победе султан был "пронзен" "перуном росским", от чего "ниспала" на землю его чалма [Майков 1790]. У Николева "гордый паша" теряет при взятии Измаила не только чалму, но вместе с ней и голову: "С главой падет чалма [. . .] с чалмою изумруды, / Драгое божество тиранския души"16.
Изображая военные события, авторы прибегают к приемам "бата-листики", введенным в русскую литературу Ломоносовым [Кузьмин 1974: 67-71]. Баталистика отличается большим количеством глаголов движения и стаккато-ритмами, производимыми посредством бессоюзных перечислений в связи с какофонической инструментовкой. К этому присоединяются ослепительный свет метафорических молний, оглушительный шум пушек и серный запах пороха. Авторы не чуждаются безграничного, часто апокалиптического гиперболизма; битва уподобляется извержению вулкана, землетрясению и огню геенны. Поле сражения покрыто горами трупов, кровь течет рекой. Создаются
картины страшно-грандиозной красоты. Они должны не ужаснуть читателя, а вызвать в нем тревожно-восхищенное удивление. Мы тут сталкиваемся со "смешанными чувствами", характерными для эстетики возвышенного [Zelle 1987].
В русской военной поэзии XVIII века можно различить два основных типа композиции (при наличии переходных форм). Большинство авторов придерживается традиционной композиции торжественной оды, т. е. лирического beau désordre. Однако они нередко добиваются и сюжетной линеарности, как, например, молодой Муравьев в своей оде 1170 г. на случай кагульской битвы, Державин в оде 1790-1791 на взятие Измаила или Петров в своей оде 1790 г., созданной по тому же случаю17. Петров прибегает даже к сюжетной увлекательности (стр. 4-5). Такой композиции соответствует у него ассоциативная близость к классическому эпосу; подобно Николеву и другим авторам, Петров уподобляет Измаил гомеровской Трое (стр. 1)18. Соответственно, военный сюжет является у него не борьбой добра против зла, а героическим состязанием эпических бойцов, причем сравнение врага с животным лишено обидного значения: "Но Турк, в отчаяньи свирепом, / Как тигр дерется пред вертепом, / За чад, зияя и ревя" (стр. 18).
Одна черта соединяет почти все военные стихотворения — скудость фактического содержания. В подавляющем большинстве случаев царствует принцип идеализирующей абстракции; только Ломоносов и Державин со своей любовью к конкретным подробностям являются в какой-то мере исключениями из этого правила [Кузьмин 1975: 89]. О штыках, мушкетах и гранатах, о картечи, огнедышащих каре и кавалерийских атаках мы читаем очень редко, зато часто — о молниях Перуна. Солдаты — не простые русские, а идеальные "россы", которые нередко фигурируют в упоминавшемся выше коллективном единственном числе: "росс". Турки называются "с[а]рацинами" (с намеком на крестовые походы) или библейскими "агарянами", шведы — "готами", поляки — "сарматами". Черное море и Днепр, места действия турецких войн, носят иногда свои греческие имена "Евксин" и "Бористен".
Авторов объединяет стремление перевести известные военные факты как можно более изобретательным или изящным способом на другой "язык" — на язык высокого стиля [Кузьмин 1971: 223]. Этому соответствует богатая и пестрая образность; широко представлены мотивы классической мифологии и истории. Мы также сталкиваемся с барочным богатством тропов, которые, в свою очередь, компенсируют
склонность к идеализирующей абстракции. Наряду с метафорами и сравнениями используется множество аллегорий, чем барочная тенденция выражается особенно отчетливо. В третьей и четвертой строфах оды Майкова 1774 г. на турецкий мир [Майков 1966: 240-247] находим, например, аллегорию зависти — того нехорошего чувства, которое испытывают пораженные неприятели к россиянам: "Лицо иссохшее имея, / Бледнеет Зависть, как лилея, / Российские успехи зря; / Ярясь, сама себя терзает, / [. . .] / Зубами ржавыми скрежещет / В жестокой ярости своей". Не менее впечатляющую аллегорию встречаем у Николева в оде 1791 г. "на победы, одержанные российским воинством на суше и на водах" [НЕС 1791, 65: 3-14]. В 14 строфе отечественные войска предстают в образе геральдического орла, причем находятся в смертельной опасности не только турки, но и метафорическая логика: "С налету топчет, бьет и душит, / И рьяна гнева не потушит, / Полполя жертвами устлав, [. . .] / Валит их кучи тел рядами, / На ногть цепляет по сту глав".
Военные поэты блистают не только изобретательностью, но также эрудицией. Они poetae docti — ученые поэты. Некоторые из них (в первую очередь — Петров [Алексеева 2005: 283-288], но также Бобров и другие авторы) употребляют архаический язык. Этому противостоит более простой стиль Хераскова и других классицистов, которые придерживаются принципа "простого возвышенного" — le sublime simple. Ф. Я. Козельский обнаруживает в своей оде 1769 г. на взятие Хотина удивительную эрудицию исторического и филологического порядка [Поэты XVIII века 1972: 489-494]. Другие поэты щеголяют ученой изысканностью тропов. Бобров, например, говорит в третьей строфе оды на "Конец войны на Дунае" 1793 г. не о российской артиллерии, а о стимфалидах, летящих чудовищах греческой мифологии; стимфалиды срывают знаки османского государства с мечетей завоеванных городов: "Там стимфалиды, возлетая, / Носами медными ревут, / И, в кольцах дым из них рыгая, / Луны рога на башнях рвут" [Бобров 2008: 159-161; курсив Боброва].
Патриотизм
"Мы смерть прияли за богиню"19 Однако поэты хотели демонстрировать не только свое искусство, но также свой патриотизм20. Он носит скорее политический, чем религиозный характер. Если, например, речь идет о войне с (протестантской)
Швецией, то элемент религиозного противостояния не играет особой роли: он сводится к стереотипным и неконфессиональным упоминаниям о том, что Бог на стороне русских. В стихотворениях о войнах с турками религиозный элемент более заметен, но отделить его от политического содержания не всегда легко.
Русские солдаты военных стихотворений дерутся и умирают не за Бога и веру, не за народ или нацию, а за императрицу, которая, в свою очередь, олицетворяет отечество21, т. е. полиэтническое российское государство. Царь и отечество воспринимались как двуединство. Эти понятия отделились друг от друга только к концу XVIII века22: теперь можно было критиковать царя и тем не менее — или именно поэтому! — слыть патриотом23. Это было начало того пути, который вел к восстанию декабристов в 1825 г.
Великодержавное сознание
В русской военной лирике XVIII века мы сталкиваемся с двумя видами патриотизма — радикальным и умеренным. Различие состоит в отношении авторов к войне. О критике военной политики Екатерины II не могло быть и речи: демонстрировать свой патриотизм значило восхвалять ее и ее режим. Но можно было при этом придерживаться разных принципов. Для умеренных патриотов война была неизбежным злом, которое требовало нравственного оправдания в гуманистическом духе просвещенной эпохи. Другое дело — радикальный патриотизм, которому были чужды апологетические соображения этого рода; сначала остановлюсь на нем.
Этот радикальный патриотизм отличается великодержавным сознанием, отнюдь не вымершим в столетии Просвещения ни в России, ни в Европе [Каменский 1992: 210-230]. Для такого сознания война является испытанным и позволительным средством для осуществления внешнеполитических претензий. С этой точки зрения российская история предстает процессом неудержимой территориальной экспансии под знаком того имперского величия и той отечественной славы, к которым авторы военной поэзии постоянно апеллируют.
Великодержавный патриотизм встречается, например, у Ломоносова, который продолжает в этом отношении политическую линию Петра I [Марасинова 2004]. Его, правда, часто хвалят за миролюбие, которое выражается в начальных строках знаменитой оды 1747 г.: "Царей и
царств земных отрада, / Возлюбленная тишина" [Ломоносов 2011: 176186]. Однако Ломоносов был придворным поэтом, который мог писать разные тексты в разных ситуациях. Его ода 1761 г. на годовщину восшествия на престол Елизаветы Петровны возникла во время Семилетней войны [Ломоносов 2011: 673-681]. Она содержит в 13 строфе похвалу войны, которая хороша тем, что "плоды свои растит, / Героев в мир рождает славных"; в предшествующей строфе мы читаем: "Необходимая судьба / Во всех народах положила, / Дабы военная труба / Унылых к бодрости будила [. . .]". В Европе XVIII века такое убеждение не было редкостью; оно основывалось на авторитете таких классических авторов, как Ливий или Тацит [Heuer 2015: 353].
Своеобразие ломоносовского патриотизма видно в оде на взятие Хотина 1739 г. [Ломоносов 2011: 14-27]. В 12 строфе выступают два "героя" русской истории. Один из них — Петр I, победитель Полтавского сражения. В типичной для одического стиля прозопопее он обращается ко второму "герою" — Иоанну IV, завоевателю Казани, и поздравляет его и себя с военными успехами:
Герою молвил тут Герой: "Нетщетно я с тобой трудился, Нетщетен подвиг мой и твой, Чтоб Россов целой свет страшился. Чрез нас предел наш стал широк
На север, запад и восток. [. . .]".
Для Ломоносова завоевание чужих областей является естественной задачей властителя24, что в раннее Новое время соответствовало распространенному пониманию роли монарха, в особенности абсолютного монарха25. Мы встречаем это представление также в нестрофическом стихотворении Державина "На взятие Варшавы" 1794 г. Петр I в ней хвалит Екатерину II за то, что она "распространила" российскую территорию и "славой всех нас покорила" [Державин 1868: 443-448, ст. 8990]. В шестой строфе анонимной оды 1789 г. "На победы росс
