Записки американского журналиста

¡Гл^штмиш шинктстртмщсеш

ЗАПИСКИ АМЕРИКАНСКОГО ЖУРНАЛИСТА

Летом 1920 г. в Советской России, где не завершилась еще Гражданская война, побывал американский журналист Дж. Герберт Дакворт. Сначала он прибыл в Эстонию, затем — на территорию Псковской губернии: проезжал Изборск, задержался в Пскове, потом отбыл в Дно, а после этого направился в Москву. К тому времени между РСФСР и Эстонией был подписан Тартуский мирный договор, установлена линия государственной границы, которая, однако, еще находилась в стадии формирования, но журналисту пришлось переходить ее все же нелегально. Он не являлся другом Советской России, не симпатизировала ему и утвердившаяся в стране большевистская власть — оценки ее мероприятий были однозначно негативными. Более того, он выражал твердую надежду на скорое ее падение. По возвращению в Ревель он обобщил свои впечатления от увиденного, а уже после возвращения в США опубликовал их в нескольких номерах газет.

Свидетельства Дакворта весьма интересны, т. к. характеризуют жизнь Пскова и других мест губернии (да и всей России) в трудном 1920 г., представляют собой взгляд «с той стороны», т. е. оценку обстановки глазами иностранца. Это было время, когда в древнем городе только начинала налаживаться мирная жизнь. Еще совсем недавно город дважды побывал в руках противников Советской власти: в 1918 г. здесь в течение девяти месяцев находились германские войска, а в 1919 г. Псков захватили белоэстонцы, передавшие затем управление городом С. П. Булак-Балаховичу. В 1920 г., когда американец побывал здесь, военных действий на территории губернии уже не велось, но сохранялась еще обстановка «военного коммунизма», не было отменено военное положение, а псковичи неоднократно мобилизовывались на другие фронты Гражданской войны. Журналист зафиксировал многие примечательные явления, порой даже «мелочи», характерные для той непростой поры.

Перевод записок Дж. Герберта Дакворта на русский язык осуществил В. В. Беляев (Нью-Йорк — Псков)

Т)ж. У ерберт ТЭакворт

ОПАСНОЕ ПРОНИКНОВЕНИЕ В ТЁМНУЮ РОССИЮ

Самое таинственное место в сегодняшнем мире! Так характеризуют Восточную Европу — Советскую Россию и приграничные государства. Большая война идёт между поляками и большевиками по всей восточной границе Польши.

Корреспондент Дж. Герберт Дакворт проник в сердце большевистской «Страны Безмолвия» и пишет правду о Красной России. Дакворт проехал по Эстонии из Ревеля; вместе с проводницей — крестьянской девушкой — прополз ночью под колючей проволокой через границу и первым посетил Псков. Оттуда он отправился в сердце Советской Страны, побывав в Москве, Петрограде, Новгороде, Твери и в сельских округах.

Ревель, Эстония, 12 июля. — Моё проникновение в Красную Россию было полно приключений. Был и захватывающий эпизод с прелестной крестьянской девушкой. Я покидал Ревель, Эстония, в 7 вечера, направляясь в Валку через Дерпт. Два агента-болыне-вика, как обычно, ошивались на платформе, наблюдая отправление поезда. Я вошёл в вагон рано, дабы не быть обнаруженным. Мне советовали не ездить в Россию. Моим проводником был эстонский парень, пообещавший переправить меня через хорошо охраняемую границу за 20 тыс. эстонских марок (100 американских долларов по тогдашним расценкам обмена).

Поезд был забит пёстрой компанией. Там были латыши, ехавшие в Ригу, эстонские солдаты, одетые в лохмотья остатки армии Юденича, русские беженцы, пытавшиеся добраться Бог знает, куда, крестьяне, младенцы, балтийские бароны, лишённые средств к существованию казаки и немецкие коммивояжёры.

Всю ночь я простоял в коридоре: не нашлось места, где бы можно было прилечь. Света в поезде не было.

В Валке, куда мы добрались на следующий день в час пополудни, мы пересели в поезд, идущий на север.

ВОТ ТУТ-ТО И НАЧАЛИСЬ ДЛЯ НАС НАСТОЯЩИЕ ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ!

Даю взятку кондукторам, скрываюсь от солдат

На этом участке железнодорожного пути необходимо разрешение на проезд. У нас его не было. Но, давая кондукторам «на чай», стоя на ступеньках, спрыгивая на каждой придорожной станции и меняя вагоны — таким образом, избегая военных инспекторов — мы благополучно добрались до Печор. Здесь мы сошли. Печоры — это станция на некотором удалении от города. Окрестные поля и леса были полны солдат, оружия и полевых кухонь. Один фермер указал нам дорогу на Изборск — милях в 25 — и мы отправились в путь со своими вьюками, куда входило по 30 фунтов чёрного хлеба на каждого. Мы шли без остановок с трёх до восьми, когда началась гроза. Вскоре мы были мокрыми до нитки, поэтому направились через поля к группе фермерских домиков. Мы попросили приюта.

Сплю на полу с крестьянской семьёй Нам принесли свежего тёплого молока, а на пол бросили сена, на котором нам предстояло спать. В девять вся наша семья — бабушка, отец, мать, две маленьких девочки, три курицы, мой проводник и я — уснули крепким сном в однокомнатной хижине. В 8 утра мы снова были в пути. Спустя несколько часов, когда мы отдыхали у обочины дороги, нас догнал молодой русский. Пачка американских сигарет сделала его нашим другом. Этот русский направлялся к себе домой. У его отца была ферма в полумиле от границы. Удачная встреча, как оказалось позже. Он отвезёт меня в Псков за пять тыс. марок.

Мы находились теперь в военной зоне, так как между Эстонией и Россией существует вооружённый мир. Полевые телефонные провода тянулись вдоль обочины. Периодически мы встречали конные патрули.

Налоговый чек послужил пропуском В Изборске нас остановили. В этой запущенной, занюханной и грязной старой деревне, с её величественной русской церковью, уютно прильнувшей к ослепительно белым стенам тысячелетнего монастыря и впечатляющей своими злато-синими куполами, у нас потребовали пропуск. Здесь находится военный штаб. Однако, двое часовых пропустили нас СИЛОЮ ПРОСРОЧЕННОГО РАЗРЕШЕНИЯ И НЬЮ-ЙОРКСКОГО НАЛОГОВОГО ЧЕКА. В два часа пополудни мы были в доме молодого русского, из одного окна которого можно было видеть колючую проволоку, отделявшую Красную Россию от внешнего мира. Мне сказали не высовываться из дома до темноты.

Свинья сосёт ботинок всю ночь Я попытался поспать минут сорок на мешке с сеном, но о сне не могло быть и речи. Здоровая молодая свинья по кличке Юди (в честь Юденича) неутомимо сосала носки моих башмаков.

Около семи пришли гости. Соседи — бородатые и белокурые мужики, босоногие девочки, мальчики в блузках и поясах, молодые и старые женщины — пришли взглянуть на человека из Америки. Мужчин интересовал мой прессованный табак; женщин привлекли шоколад и сахар. В восемь я попрощался со своим проводником из Ревеля и в компании с молодым фермером и девушкой в сандалиях со шнурками и мешком, заброшенным за спину, побрёл через двор фермы к очень мокрому и свежевспаханному полю. Мы шли тихо. Вдалеке слышались выстрелы. На полмили до колючей проволоки ушёл час. Большую часть времени мы провели на животах, всматриваясь в горизонт на предмет появления караула.

Фермер уходит — девушка-проводница остаётся Один раз в 300-х ярдов мы увидели вспышку сигнального огня. Игра началась? Мы плюхнулись в грязь, не осмеливаясь дышать. Мы добрались до пограничной линии. Мои спутники быстро поползли вперёд через десять футов проволоки. У меня на это ушло пять тревожных минут, показавшихся мне часом. Мой плащ был изорван в клочья, а руки и колени — исцарапаны в кровь. В пятидесяти ярдах впереди снова была проволока. Тут фермер стал прощаться. Он возвращался назад и потребовал свои деньги. Девушка доведёт меня. Я почувствовал себя так, будто меня ужалили. Но пути назад для меня уже не было.

Потом были четыре с половиной часа, худшие в моей жизни. Мы провели их на ничейной земле, в болоте. Мы пробирались по илистым потокам, через акры болота, увязая глубоко в иле, а один раз оказались почти по пояс в воде и жиже.

Крадучись по ничейной земле Моя проводница была неутомима. Инстинкт, казалось, подсказывал ей характер местности. Её сила и выдержка были удивительны. Всю ночь мы выписывали зигзаги туда-сюда по заболоченной пустоши непрерывным четырёхмильным шагом. В полночь я едва стоял на ногах. На спине я нёс почти 80 фунтов. «Пять минут», — взмолился я и, указав на землю, дал девушке понять, что мне необходим пятиминутный отдых. Я упал на спину, измученный вконец. Большой глоток водки привёл меня в чувство. Девушка отказалась пить. Вскоре она признала, что мы заблудились. Мы снова добрались до колючей проволоки. Это была эстонская проволока. Мы ещё раз прошли по своим следам!

«Нет, большевики!» — возражает проводница Ночная тьма была кромешной, накрапывал мелкий дождь.

Когда я предложил пойти в другом направлении, девушка покачала головой и сказала: «Нет-нет, большевики!»

На низком холме виднелись развалины фермы. Почему бы не отдохнуть там? «Нет-нет, большевики!» — прошептала девушка мне в ухо. Но мы могли бы подкупить большевиков, разве нет? Мы осторожно приблизились к развалинам. Спотыкаясь о груды брёвен и упавших деревьев, мы подошли к землянке с навесом.

Девушка присматривалась. Я спрятался. Хриплые голоса спросили девушку, что ей нужно. Мужчины в землянке были дружелюбны, и девушка присоединилась ко мне.

Тут мы едва не упали в какие-то ямы, заполненные водой и накрытые сосновыми ветками — западни!

Первая остановка в Стране Тайны Это означало долгий обход. Вдруг девушка поскользнулась и плюхнулась в воду. Я выловил её. Тогда и она попросила водки. Мы подошли к группе фермерских домиков. Девушка тихонько постучала в дверь одного из них. Послышался шёпот. «Это Маня», — сказала девушка. Дверь открылась, и мы зашли внутрь. Света не было, но я чувствовал, что нахожусь в большом помещении. Зажгли лампу, сделанную из бутылки с маслом и льняной верёвки, и я убедился в этом воочию. Мой новый хозяин был приятным человеком лет 50. Называл он себя большевиком. Стены были увешаны воззваниями большевиков к крестьянам; и хозяин называл меня «товарищ». Этот большевик был деверем подруги моей проводницы.

Проводница оказалась русской красавицей При свете лампы я к своему изумлению увидел, что моя ночная спутница в лохмотьях — необычайно прелестная девушка лет девятнадцати. Мой хозяин, большевик, сказал, что отвезёт меня в Псков. На пол снова бросили сена для меня. Я растянулся на нём в своей мокрой одежде. Таинственный шёпот не давал мне уснуть, хотя я и не спал три ночи. Я был немного напуган. Я слышал лязг чего-то металлического. Неужели после

всего меня убьют, как и предсказывали мои друзья в Нью-Йорке? Но мои русские друзья попросту взвешивали на грубых весах соль, которую девушка доставила контрабандным путём из Эстонии!

В 2:30 мне пришлось вставать. Ну, а дальше что? Полагаю, моя казнь? И опять не прав! Лошадь и телега уже ждали снаружи, готовые ехать в Псков, лежащий в 30 милях.

После трудного путешествия взору предстаёт Псков

В 3 часа, еще в ночных сумерках, мы отправились в путь. Путешествие было трудным. Дороги были плохие, а телега — без рессор. Большую часть пути мне пришлось идти пешком. BIO часов — это был уже четвёртый день, — когда мы тряслись по Рижской дороге, я вдруг увидел издалека, едва мы поднялись на уступ холма, зелёные шпили и золотые купола Псковского собора.

На окраине города я заплатил фермеру и спустя полчаса уже входил в исторический древний город, где последний царь впервые услышал о своём низложении. Мои настоящие приключения в большевистской России начинались1.

СФИНКС КРАСНОГО ТЕРРОРА В ПСКОВЕ УСТРАИВАЕТ АМЕРИКАНЦУ «ТРЕТЬЮ СТЕПЕНЬ»

Ревель, Эстония, 13 июля. — Приближаясь к Пскову, я сразу же отметил, что Троицкий подвесной мост охранялся одетыми в обноски солдатами. Их униформы невероятным образом разнились. Некоторые носили сильно изношенные и залатанные британские мундиры. Некоторые — части униформы имперской армии последнего царя. Другие — обрезанные шинели; куртки из козьих шкур и меховые, фетровые и суконные шапки всех провинций — от Петрограда до Владивостока. Одни были обуты в крестьянские сандалии со шнурками; другие — в старые офицерские сапоги; третьи — в галоши, защищающие обмотанные тряпьём ступни ног, а некоторые — в «танки» — сапоги, захваченные у эстонской армии. Винтовки были перекинуты через плечо. Эти красноармейцы напоминали бандитов из музыкальной комедии о стране Оз или каком-нибудь другом воображаемом королевстве.

Но на самом деле они были совсем не опасны. Это были простые крестьянские парни, великодушные, но с тем странным меланхоличным взглядом, столь характерным для русских. Я НЕ УВИДЕЛ ТОГО «РЕВОЛЮЦИОННОГО ЗАПАЛА», О КОТОРОМ ТАК МНОГО ЧИТАЛ.

Когда я пересекал мост, меня не остановили.

Рынок кишит людьми — покупать почти нечего

При движении в восточном направлении открывается вид на рыночную площадь. Был рыночный день. Большое открытое пространство, над которым доминирует Кремль с пятикупольным Троицким собором, уместившимся на вершине высокой скалы, было полно народа. Ларьки и прилавки были закрыты. Торговля дефицитом и нелегальными товарами и продуктами между крестьянами и горожанами производилась из мешков и сумок. Несколько красных солдат что-то покупали на этом нелегальном рынке. Но приобретать там было почти нечего.

Преобладающим цветом собравшейся толпы был серовато-коричневый, пыльный цвет старой мешковины. Одеяния людей были пошиты из грубо скроенной хлопчатобумажной материи и грубого домотканного полотна. Также можно было увидеть и части униформ всех армий мира — иногда даже на женщинах. Все были ужасно потрёпаны.

Здесь, по крайней мере, люди определённо были под контролем. Тут не было ни роскошных плюмажей, ни строгих костюмов, ни автомобилей, ни белых воротничков. И люди, так или иначе, не выглядели удовлетворёнными. Они выглядели мрачными и несчастными.

Сыпной тиф сокращает численность населения до 12 тысяч

Я погулял часа три. В этом живописном и полуразрушенном русском городе было много из того, что стоило увидеть, хотя магазины были заколочены досками, троллейбусы не ходили, а по поросшим травой улицам бродили козы. До войны численность населения Пскова составляла около 36 тысяч человек. Сыпной тиф, или «голодная лихорадка», Красная, Белая и Зелёная армии сократили численность населения до 12 тысяч человек. Почти каждое здание, дом и коттедж украшал красный флаг. Я выбрал здание с наибольшим количеством флагов и с самыми большими знаками и вошёл внутрь. Этот дом оказался штаб-квартирой Коммунистической Партии Псковской Губернии.

Прибытие американца создаёт большую суматоху

В большой комнате этажом выше за пишущими машинками сидело несколько девушек. Когда я объявил, что я — американский журналист, меня провели во внутреннее помещение — святая святых комиссара Громова2, Председателя Секретариата Коммунистической Партии Псковской Губернии. Моё неожиданное прибытие из Нью-Йорка вызвало суматоху. Комиссар дал мне стул, сказал мне, чтобы я снял рюкзак и пальто и чувствовал себя, как дома, и предложил сигарету. Затем начались поиски переводчика. Девушки из внешнего офиса пришли поглазеть на меня. Вскоре новость о том, что я приехал «из-за границы», распространилась.

Переводчицу, так сказать, «достали из-под земли». Ей оказалась миссис Сэм Пол, чей муж раньше работал на обувной фабрике Планта в Бостоне.

Супруги Пол вернулись в Россию после Мартовской революции 1917 года навестить своих родителей и больше не смогли вернуться в Штаты. Миссис Пол изучала медицину в Колледже Тафта.

«Третья степень» от Первого комиссара

Мне пришлось пройти через допрос «третьей степени».

Как я попал в Россию без разрешения?

Кто мои сообщники?

Зачем я приехал?

Коммунист ли я?

Не боюсь ли я, что меня могут убить?

Почему Соединённые Штаты так плохо относятся к русским коммунистам в Америке?

Есть ли вообще работа и много ли еды в Америке?

Правда ли, что Америка стоит на пороге революции?

Правда ли, что в Америке ввели сухой закон?

Это лишь некоторые из множества вопросов, заданных мне. Потом появился человек по фамилии Бейка. Бейка — латыш. Работал он сталелитейщиком в Провиденсе, Бостоне и Чикаго. Ныне занимает пост верховного комиссара всего транспорта и топлива Псковской Губернии — очень ответственную должность. С виду Бейка мне понравился. Своей улыбкой он напоминает ирландца. «Не бойтесь, — сказал Бейка. — Мы вас не расстреляем. Это не капиталистическая страна. С нами вы в безопасности».

Комиссар Громов возвращается от крестьян. Лет ему около 40, у него доброе лицо и милая улыбка. Он был очень занят. «Товарищ такой-то» и «товарищ растакой-то» постоянно заходили с бумагами на подпись. Никаких формальностей, кроме рукопожатий. Посыльные мальчишки в хлопчатобумажных блузках, поясах, фуражках и босиком, стриженые стенографисты, крестьяне — все, казалось, были вольны входить без стука.

«У вас есть еда?» — спросил комиссар.

«Немного».

Тогда он выдал мне продовольственный талон. За 249 рублей я получил четыре фунта хлеба, фунт масла, четверть фунта сахара, немного соли, три больших рыбы и льняное масло для их готовки. Цена показалась жёсткой, но я, видимо, «заморачивался в плане цен».

Позже я узнал, что на открытом рынке всё это стоило бы около 3740 долларов по довоенным расценкам, когда рубль стоил 51 доллар.

Второй допрос — руководителем «террора»

Затем Бейка сказал, что мне необходимо пойти к комиссару Матсону3 из Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией. Спустя десять дней я научился бояться этого правительственного отдела, который руководит «террором».

Здание, в котором располагалась контора Матсона, надёжно охранялось солдатами, преимущественно монголами4. Я спросил: «Почему монголы?» Ответ прозвучал весомо: «Они более надёжны. Поскольку не развращены ещё западной цивилизацией».

Каждый в этой конторе был вооружён до зубов. Комиссары все до одного носили

большие револьверы, а солдаты, толпившиеся повсюду, казалось, ни на секунду не выпускали из рук винтовок. Стены кабинета Матсона были увешаны картами, воззваниями и портретами Карла Маркса, Ленина и Троцкого. Матсон молод — ему около 26 лет. Довольно высокий, худощавый и атлетически сложенный, он похож на бегуна или барьериста. Он носил превосходный шерстяной свитер с высоким воротником и беспрестанно курил.

Курящий сфинкс находит комнату У Матсона довольно резкие черты лица и холодный, почти непроницаемый, но пронзительный, взгляд. Он сидел, опустив голову, и пристально смотрел на меня исподлобья.

Меня попросили повторить мою историю. Матсон слушал предельно внимательно, но ни разу не улыбнулся и не нахмурился. Прочитать его мысли было невозможно. Он сидел неподвижно, словно курящий сфинкс.

Наконец, мне сказали, что подыщут мне гостиницу, и что я имею полное право делать всё, что сочту нужным.

Но меня предупредили также, что иностранцу опасно путешествовать по железной дороге без сопровождения!

Этажом ниже, там, где раньше был магазин, а ныне — абсолютно пустое помещение, за исключением одного единственного стула, меня ждал вооружённый солдат. Он принёс моё продовольствие. Рыбу и масло я запихнул в карманы.

Женщина помогает красным не умереть с голоду Солдат понёс остальное моё барахло, и мы направились в гостиницу «Палермо» на Сергиевской — этакой псковской Пятой Авеню. В гостинице меня приветствовала Мария Рыгец, хранительница архивов революции для Чрезвычайной Комиссии, которая была отправлена на поиски комнаты. Мисс Рыгец — литовка, лет около 50. Работала мисс Рыгец на правительство добровольно или нет, она не сказала. Но призналась, что только работая на правительство, она могла уберечься от медленной голодной смерти.

Знаменитая гостиница, ныне грязная дыра «Палермо», некогда лучшая гостиница в Пскове, ныне — грязная дыра. В плане чистоты и санитарных условий она сродни третьеразрядному доходному дому или, скажем, Бауэр и в Нью-Йорке или С а\ т- К ла р к - Ст р ит в Чикаго. Мне показали номер с видом на улицу, гувернантка принесла мне самовар, в котором я приготовил чай (свой собственный чай), и вскоре я почувствовал себя более или менее дома в этой древней почтенной гостинице, которая ныне находится во владении и ведении Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Теперь мне предстояло увидеть настоящую Россию — не из рекламы Пульмана, не из справочника Министерства Иностранных Дел в Москве, но глазами независимого наблюдателя5.

Ревель, Эстония, 14 июля. — Когда я покидал Эстонию, намереваясь собственными глазами увидеть Советскую Россию, мне настоятельно рекомендовали побывать в «Палермо» — знаменитой в этой части страны гостинице, славящейся своей кухней и музыкой!

Гостиница без постояльцев Но в эти дни в гостинице пусто, а бывшая прислуга и обслуживающий персонал слоняются по улицам в поисках хлеба. Вместо постояльцев это место посещают тощие призраки мужчин и женщин и ребятишки с впалыми щеками. На третьей ступеньке снизу сидит нищий — он стонет и молится при приближении прохожего так, как способен только русский попрошайка. Конечно же, в «Палермо» нет никакого ресторана. Кафе — сцена многих буйных вечеринок в пору немецкой оккупации Пскова — напрочь лишено всего своего пышного убранства и меблировки. Теперь здесь советская кухня. В конце длинного помещения стояли котлы для супа, а вдоль стены располагалась стойка, с которой голодающим раздавались хлеб и суп. За своим скудным рационом люди приходили с всевозможными странными сосудами. Они приносили котлы, вёдра, старые жестяные банки с верёвкой или проволокой вместо ручки, глиняные горшки, даже китайские вазы. Было печально видеть четырёх- и пятилетних малышей, стоящих в очереди часами.

Грызущие хлеб При выходе немногие могли удержаться от соблазна откусить уголки буханки или отпить немного супа, порой даже не думая об остальных членах семьи.

Я видел, как мужчины отламывали кусок хлеба и прятали его под рубашку или блузку. Два голодных года пробудили в человеке древние первобытные инстинкты, наиболее выраженный из которых — желание яростно бороться за пищу, даже ценой страдания других.

Это доведение великого, гостеприимного и милого народа до состояния полудикости поразительно было продемонстрировано однажды произошедшим со мной случаем.

Я получал свой ежедневный рацион в советской кухне. Человек, стоявший за мной, снимал плесень со своей буханки карманным ножиком (большинство русских сегодня носят с собой ножи в рестораны). Я отдал ему половину своего хлеба, который был свежим. Мой спутник (знакомый русский), видя это, сказал мне несколько раздражённо: «Не стоило этого делать. Он к этому привык. Кроме того, вам самим завтра понадобится хлеб. Я вижу, вы давно не были в России. Нынче здесь каждый за себя».

И, ОДНАКО ЖЕ, НА ДНЯХ ЗИНОВЬЕВ, ВЕРХОВНЫЙ КОМИССАР ПЕТРОГРАДА, ЗАЯВИЛ: «Я НЕ БУДУ СЧИТАТЬ ВАС ГОЛОДАЮЩИМИ, ПОКУДА ВЫ НЕ СТАНЕТЕ КУСАТЬ БУЛЫЖНИКИ, А ЖЕНЩИНЫ ПОЕДАТЬ СВОИХ ДЕТЕЙ».

Полина Сакки готовила для меня пищу в гостинице по указаниям, как я понял, комиссара Громова, секретаря псковской Компартии.

Безвкусная еда Если у меня была рыба, она подавалась без всяких приправ, в грязной старой плошке. Варёная или жареная в льняном масле — головы, хвосты и плавники никогда не отрезались. Всё съедалось в России в эти дни. Свой хлеб я доставал из рюкзака. Скатертей не было. А если я что-то не съедал за одну трапезу, оставалось в моей спальне ненакры-тым, поскольку считалось, что я съем это во время следующей, то есть, если не доберутся крысы.

Но если бы не мои чай и сахар (привезённые из Нью-Йорка), глотать пищу было бы трудно. И, однако, комиссар, который заскочил проведать меня однажды днём, когда я ел, сказал мне, что я живу гораздо роскошнее любого рабочего.

Ночи были наихудшим временем моего пребывания в «Палермо». После 1-го мая свет был запрещён в Пскове в целях экономии топлива. Даже зажечь свечу в своей комнате рассматривалось как акт контрреволюции. Однако это было не самой большой трудностью, поскольку в России продлевают световой день — переводят стрелки на три часа вперёд! Это дало забавный результат. Люди отказываются ложиться спать, пока на дворе светло, а потому бесцельно слоняются по улицам до часу ночи. Спят они до 9 утра. Правительство начинает свою работу в 10 часов утра.

Какая цель достигается в результате подобной меры, я так и не смог выяснить.

Крысы на авансцене

В первый же день Полина посоветовала мне хранить продукты в рюкзаке и вешать его на крючок для одежды. «Grosse mause, grosse mause (крысы)», — предупредила она меня. До приезда в Россию я не знал, что крысы способны производить такой шум и обладают столь чудовищным аппетитом. Как только я гасил свет на ночь, они приступали к поискам пищи. Они забирались в бюро и раскачивали его так, что, казалось, вот-вот оно рухнет. Потом я слышал, как они копошились на столе. Однажды ночью они столкнули со стола тарелку и чашку, вдребезги разбив обе. Утром я проснулся в тот самый момент, когда две больших крысы, вальяжно выбравшись из моего рюкзака, спрыгнули на нижнюю перекладину моей кровати, упали на пол и исчезли. После этого я стал держать свои ботинки и другие тяжёлые предметы возле кровати, чтобы использовать их как оружие против этих шумливых посетителей.

Но, очевидно, это были крысы-большевики; они не могли признать, что они здесь нежелательны.

Все гостиницы в России ныне — собственность Советского правительства, и путешественнику уже невозможно просто прибыть в гостиницу, зарегистрироваться и снять номер. Чтобы попасть туда, необходимо разрешение от Советского комитета. Я жил в лучшем номере в «Палермо» — возможно, лучшем в Пскове. Цена за сутки составляла 45 рублей (номинально — 25 долларов). В номере было две кровати, грязный половик,

большое настенное зеркало, ртутное покрытие которого большей частью отсутствовало, «кресло» с торчащей набивкой, бюро, которое невозможно было использовать из-за крыс, древний стол и шаткий умывальник с небольшим количеством «бегущей воды», когда девушки не забывали наполнить миниатюрный бачок.

Санаторий

Эти девушки проводили большую часть времени за болтовнёй в своей комнате или греясь на солнышке на тротуаре перед входом. Однако они всегда были учтивы и старательны. Длинный и узкий коридор в гостинице был чрезвычайно грязным, а дощатый пол разбитым и неотремонтированным. Что же касается туалета, я даже не стану пытаться это описать.

Всеми остальными постояльцами гостиницы были солдаты за исключением одного — моряка, как он сказал мне, из Кронштадта. Он только недавно оправился от сыпного тифа и был направлен в Псков для восстановления сил.

ЕСЛИ ПСКОВ ЭТО САНАТОРИЙ, ПОДУМАЛ Я, КАКИМ ЖЕ ДОЛЖЕН БЫТЬ ПЕТРОГРАД?6

РУССКИЕ НАБОЖНЫ ВОПРЕКИ УКАЗАМ КРАСНЫХ

Ревель, Эстония, 15 июля. — Что меня больше всего поразило в Пскове, так это то, что тысячи русских до сих пор стекались в церкви. Я понял, что Церковь была упразднена Лениным и Троцким как институт идолопоклонства и суеверия, цель которого — держать бедноту в невежестве и страхе.

И, тем не менее, в городе, утыканном развевающимися красными флагами Социалистической революции, щедро оклеенном красочными плакатами и мрачными карикатурами, символизирующими падение царя, церкви и капиталистов, я увидел большой собор — сборный пункт благочестивых горожан и крестьянства из окрестных деревень.

На холме, который доминирует над всем городом, стоит собор — чудесное белоснежное здание с пятью луковицеобразными куполами из тусклого свинца, построенное в 1138 году. Архиепископ Псковский, кстати говоря, живёт на положении беженца в Ревеле, Эстония. Неистовый звон колоколов — больших и маленьких — увлёк меня в направлении собора в первое же воскресенье. Солдаты, крестьяне, молодые девушки (которые всегда умудряются найти яркую шёлковую косынку на голову), согбенные старушки, долгобородые мужики проходили через древнюю каменную арку в Кремль и поднимались на холм.

Стоящие в ряд попрошайки Крутой подъём был заполнен попрошайками в отрепьях и нищими, продающими грубо окрашенные религиозные картинки. Многие шли в церковь босиком, обувая башмаки лишь у дверей. У собора, на траве, в сияющем солнце, три попа, или священника, проводили отдельные богослужения. У непосвящённого ритуал русской церкви вызывает недоумение. Священники в роскошных рясах из золотого, серебряного и алого шёлка, обильно расшитых ярдами чудесных кружев, стояли перед импровизированными алтарями. Молитвы они пели в быстром темпе плотными, глубокими, типично русскими голосами. В руках они держали святые образа. Люди толпились вокруг них, осеняя себя крестным знамением 20 раз в минуту либо падая ниц, дабы поцеловать землю.

Картина представляла собой большой контраст. С одной стороны — это пышно одетые священники, а с другой — оборванные, голодные люди. Купола собора вздымались в чистое голубое небо; с кремлёвских стен внизу можно было видеть серые фигуры (я знал о голодных людях), ползающие по рыночной площади или по кривым улицам.

Богослужение Внутри собора шло богослужение. Собор был забит народом до самых дверей. Пение и молитвы закончились. Священники ходили туда-сюда среди паствы, обдавая ладаном святые образа, висящие на стенах. Благочестивый религиозный пыл у части людей я встречал повсюду в Красной России. В маленькой деревушке, милях в десяти от Пскова, я разговорился со священником. «Нынче большевики оставляют нас в покое, — сказал он мне. — Поначалу же мы подвергались преследованиям и священников убивали тут

и там. Большевики пришли сюда, изрезали и продырявили своими штыками наши рясы и алтарное убранство и убили двух наших священников (мне показали осквернённые одежды). Русские — религиозно предрасположенные люди. Отберите у них их религию и не дайте ничего взамен — и они станут совершенно деморализованы. Религия должна быть основой любого уклада жизни, несмотря на перемены»7.

СОВЕТЫ ПРИНУЖДАЮТ ЖУРНАЛИСТА К ИСТИННОМУ ТРУДУ

Ревель, 12 июня. — По собственному опыту я знаю теперь, что такое принудительный труд. Я был застигнут врасплох «добровольной» трудовой бригадой в Пскове. Я наблюдал Майскую демонстрацию из дверей гостиницы «Палермо». Члены профсоюзов и учащиеся профессиональных классов с транспарантами и красными флагами проходили мимо. Кто-то крикнул: «Идём с нами!» Американка, администратор гостиницы, стояла со мной. Мы присоединились к демонстрантам, направлявшимся к железнодорожному вокзалу, где царь Николай впервые услышал о своём низложении. На дворе вокзала уполномоченный Антонов заявил, что рабочие Англии, Америки, Франции и Италии отмечают этот день забастовками, а русские, свободные от капиталистического ига, отметят трудом.

Суп из конины

Описывая открытие массового митинга на рыночной площади, газета писала: «Товарищ Громов, секретарь псковской Компартии, произнёс речь, восхваляющую добровольный труд». В газете говорилось, как Громов, говоря с советской трибуны, возражал против подозрений русских, которые не желали работать.

Недавний праздник

«Мы отправились на работу, — писала газета, — не как борцы, а как недисциплинированное сборище бродяг. Революционный задор отсутствовал. Невозможно петь, когда идёшь на чёрную работу. Мы были сыты по горло военным праздником для трудящихся.

Псков не отделён Китайской стеной от Москвы или остальной Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Команда репортёров работала полтора часа вместо шести предписанных. Как это можно объяснить? Распоряжения Главного Комиссара Труда обязательны как для Пскова, так и для остальной России». Это было слишком близко к истине, и в результате автор, М. Кажо, предстал перед Чрезвычайной Комиссией по борьбе с контрреволюцией и был приговорён к месяцу тюремного заключения!8

КОММУНИСТЫ В РОССИИ ПРАВЯТ СЛАБОЙ РУКОЙ

Ревель, Эстония, 17 июня. — В Пскове я спрашивал многих русских: «Вы боитесь польского вторжения?». «Мы не приветствуем никакого вторжения, однако, всё что угодно лучше этого ада», — говорили мне.

Торговля, которой занимаются русские женщины в Пскове, — сложное, утомительное и опасное занятие. Теоретически, вся торговля в России запрещена. Магазины этого некогда процветающего города с населением в 36000 душ ныне закрыты и заколочены досками. Сергиевская, главная улица Пскова, поросла травой. Однако, нелегальный рынок процветает. В так называемой

коммунистической республике до сих пор существует индивидуализм! Вековые привычки умирают с трудом. Русские люди по-прежнему покупают, продают и занимаются меновой торговлей. Самые расчётливые и хитрые живут в достатке, а старые, слабые и невежественные голодают и умирают. Я отправился поторговаться с женщинами; жена управляющего советской льняной фабрики была моим гидом. Проблема этой женщины

— обеспечить пищей семью из пяти человек. Её муж получает недостаточный для рабочего рацион, а его заработная плата составляет 3400 рублей в месяц. Хлеб же продаётся за 500 рублей за фунт.

«Нужно жить», — говорят руководители Рыночная площадь была полна красноармейцев и горожан. Даже соратники комиссара были там, так как в некоторых из них я узнал членов Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и представителей штаб-квартиры Компартии.

«Что ты делаешь здесь? — услышал я, как один комиссар спросил другого. — Ты саботируешь революцию».

«Мы не можем завершить всё за день,

— ответил его соратник. — Нам нужно жить».

Русские крестьяне-сельхозпроизводители не хотят советских денег, но им нужна соль, которую они используют для хранения мяса. Псковские евреи скупили соль, и теперь горожане меняют советские деньги на деньги царские, а потом покупают соль за царские рубли и выменивают её на сельхозпродукцию. Рыночные прилавки, ныне закрытые, принадлежали мелким буржуа. Я купил 10 яиц за полтора фунта соли. Одна рыба стоила мне фунта, а фунт сыра — четырёх фунтов соли. Шесть маленьких морковок стоили фунт, тогда как два фунта говядины можно было выменять на два фунта соли. Покупка и продажа наказуемы штрафом, однако на рыночную площадь стекается около 5 тысяч людей.

Евреи скупают царские деньги Лично я покупал, так сказать, «по мелочам». Фунт сибирского табака стоил 5000 рублей, а бумага для сигарет — из листов, вырванных из использованной конторской книги, — стоила мне 25 рублей. Мне захотелось

купить несколько маленьких сувениров, и меня свели к задней двери прилавка. Продавщица сказала мне, что хозяйка принесёт кое-что, что спрятано у неё дома, на рынок после полудня. Пообещала — сделала. Довольно странно: если большевистская революция была действительно успешной, почему евреи с их пресловутым чувством выгоды скупают царские деньги?

Показательно и забавно также, что на второй день моего пребывания в Пскове комиссар пришёл ко мне в гостиницу и предложил в качестве «личного одолжения» обменять мои царские деньги и «керенки» на советские рубли. «Вы должны держать это в секрете, — сказал он. — Иначе вы подлежите расстрелу».

В Пскове нет света. По схеме продления светового дня стрелки переводятся на три часа вперёд, и в результате люди слоняются по улицам до часу ночи, а спят до 9 утра. Единственное развлечение в городе — это показ фильмов на открытом воздухе. Программа включает цитаты из речей Ленина и Троцкого и сводки с фронта9.

В