С.В. Смирнов
Уральский Федеральный университет
«Китайщина»: Китай глазами русских эмигрантов (1920-30-е гг.)
В начале 1920-х гг. в Китае волей судеб оказалось до полумиллиона бывших российских граждан. Их появление в Китае было вызвано рядом причин. Во-первых, строительством на рубеже Х1Х-ХХ вв. Китайской Восточной железной дороги (КВЖД) и формированием в Северной Маньчжурии «полосы отчуждения» КВЖД с русскими населёнными пунктами и русским ритмом жизни, что было результатом усиления России на дальневосточных рубежах и её участия в «империалистическом разделе» Китая. В процессе строительства железной дороги и освоения русскими Северной Маньчжурии здесь ещё до революции 1917 г. проживало и работало до 200 тысяч российских граждан. Во-вторых, революцией 1917 г. и последовавшей за ней Гражданской войной, которые породили мощную миграционную волну, хлынувшую на сопредельные с Россией территории.
Значительная часть русских, оказавшаяся в начале 1920-х гг. в Китае, имели смутные представления об этой стране, никогда не стремились здесь оказаться и рассматривали пребывание на китайской территории как меру вынужденную и временную. Тем не менее «русский эмигрантский эпизод» в Китае затянулся более чем на четверть века, а русские стали существенным фактором в политической, военной, экономической жизни страны. Долгое пребывание русских эмигрантов в совершенно иной для них социально-культурной, религиозной среде вызвало стремление в какой-то степени к «исследованию» окружающей среды и неминуемо вело к формированию набора представлений о стране вынужденного проживания, её народе, его жизни и культуре.
Несомненно, взгляд на Китай в сознании русского эмигранта формировался не на пустом месте, а опирался на уже существовавшие в российском массовом сознании представления о Поднебесной. По нашему мнению, можно говорить о двух направлениях в осмыслении Китая и формировании его образа, характерные для российского сознания начала ХХ века: позитивнонейтралистском и негативном. Позитивно-нейтралистское направление достаточно высоко оценивало культурную самобытность, большую историческую
© Смирнов С.В., 2012
длительность и непрерывность китайской цивилизации, потенциал которой отнюдь не был исчерпан, и возрождение униженного европейскими державами Китая уже началось. Китай здесь выступал либо потенциальным союзником России (и ей не следовало прибегать к европейскому стилю политики в отношении Китая), либо пространством для осуществления особой миссии России, что для Китая имело самые позитивные последствия. Негативное направление воспринимало Китай в качестве отсталой, варварской страны, где всё ожесточённо противостоит современности, прогрессу. Видело в нём угрозу - часть или даже авангард «жёлтой опасности» - для европейских стран и, прежде всего, для России. При этом два этих видения могли своеобразным образом переплетаться, уживаться в сознании одного человека.
В эмигрантской среде образ «жёлтой опасности», формировавшийся в царской России официальными и общественными кругами главным образом правого толка, практически не функционировал. Китай воспринимался как страна, не лишённая величия в прошлом, но сегодня отставшая от Европы, влачащая груз многочисленных проблем: зависимость от иностранцев, внутренние междоусобицы, выливавшиеся в кровавые вооружённые конфликты, частые голодовки и эпидемии среди простого населения, слишком многочисленного и малокультурного. Страна, которая в культурном, религиозном, языковом, ментальном отношении, была совершенно не похожа на Россию (чаще всего позиционируемую, как часть европейского социокультурного пространства), а в чём-то ей противоположна, что, вкупе с вынужденностью и временностью пребывания в ней, порождало отчуждённость. Эмигрантское сознание проводило чёткую грань между «своим миром» - осколком России на китайской земле и «китайщиной» - истинно азиатской (как антитеза европейскому и цивилизованному), чуждой стихией.
Для реконструкции образа Китая в российском эмигрантском сознании очень плодотворным представляется обращение к дневникам эмигрантов, учитывая при этом, что Китай занимает далеко не главное место в их содержании. Ценностью дневника в данном случае является непосредственное, не разделённое длительным промежутком времени, отражение объекта восприятия и личностный характер содержания, что значительно ослабляет момент т.н. социальной оглядки автора - ориентации на заинтересованных третьих лиц. В то же время личностный характер дневниковых записей воспроизводит не только индивидуальный срез осознания индивидом окружающей социально-культурной среды, но и коллективные представления, характерные для той или иной социальной группы, к которой принадлежит автор. Стоит оговориться, что дневниковые записи исходят в основном от представителей верхних слоёв эмиграции - культурной элиты. Но именно интеллигенция не только более тонко и нередко с большим интересом воспринимала окружающую действительность, но и обладала способностями выразить воспринимаемое в текстовых образах.
«Китайщина», как нечто чуждое, противоположное собственному социально-культурному пространству, выступает на страницах эмигрантских дневников с одной стороны как объект «этнографического» исследовательского интереса, с другой стороны - как объект критики и предмет отторжения эмигрантского сознания.
Интерес к «китайщине» как «исследовательскому» объекту ярко представлен в дневниковых записях супругов И.И. и А.Н. Серебренниковых, известных своей активной общественной и научной деятельностью в Иркутске и эмиграции [5]. Эвакуировавшись в Китай в конце 1919 г., Серебренниковы некоторое время жили в Харбине и Пекине, а с 1922 г. надолго обосновались на иностранной концессии Тяньцзиня.
С самых первых дней пребывания на китайской земле, несмотря на крайнюю озабоченность своей дальнейшей эмигрантской судьбой, супруги живо знакомились с китайской действительностью, её населением. После остановки на станции Маньчжурия в начале 1920 г. Александра Николаевна отмечала: «В общем, Маньчжурия мне не понравилась. Г оло, пусто - ни деревьев, ни кустов. По виду не то город, не то деревня; на улицах шумно, но как-то неуютно. Всё странно и чуждо для нас: в магазинах - русские торговцы, русская речь, но русским духом и не пахнет; китайщина всё собой подавляет» [5, с. 69]. Посещение станции Чжаланьтунь добавляет впечатлений: «Ходили в китайскую деревню - точно в настоящем Китае побывали: узенькая, грязная улочка, низенькие лавчонки, кругом кишмя кишат китайцы: женщины, старики, ребятишки. Девочки-китаянки, лет 1415-ти, очень мило причёсаны, с бумажными цветами в волосах; почти у всех - крошечные, изуродованные ножки. Одеты женщины и девочки в мужские штаны и кофты-курмушки из пёстрой или чёрной, с крупными цветами, материи. В лавках китайцы очень вежливы: здороваются, а когда уходишь - забегают вперёд и отворяют двери...» [5, с. 74].
Попав в Пекин, ещё недавно величественную столицу Китайской империи, Серебренниковы начинают активно знакомиться с архитектурными памятниками, историей страны, посвящая немало страниц в своих дневниках описанию тех мест, которые они посещали. Серебренниковых, особенно Александру Николаевну, притягивает экзотическая культура Китая, наполняя их осознанием её древности (аналогичной Античности! - С.С.), развитости и величия.
усадьбе, засаженной громадными туями и другими высокими деревьями. Мы пошли прямо по широкой длинной аллее и поднялись по ступеням вверх. И здесь, во всём своём великолепии, предстал перед нами этот овеянный древностью Храм. Первые впечатления были так сильны и захватывающи, что я просто села на мраморную оградку возле храма и углубилась в молчаливое восхищение. Нас было человек шесть здесь, и все как-то притихли, не хотелось нарушать словами царствовавшую вокруг нас красоту и гармонию» [5, с. 98].
Сильное впечатление на А.Н. Серебренникову оказывает китайский новый год, празднование которого она с мужем впервые наблюдает в Пекине в 1921 г.: «Китайский Новый год. Ярко освещённая улица, множество цветных фонарей, гром хлопушек, ракеты, фейерверки, крики, смех, шум бесчисленных уличных толп. Признаюсь, меня с силой охватило ощущение необыкновенной праздничности - гораздо большее, чем в наш собственный Новый год. Поздно вечером услышали мы мерные удары в большой колокол - гулко, грозно и торжественно пронеслись они и замолкли. Нам сказали, что это колокол ламайского храма. Я прислушивалась к нему с почти благоговейным чувством: соприкосновение с чужой религией, с чужим Божеством - странно сказать - как-то мистически волнует меня» [5, с. 99].
Тесное соприкосновение с китайской культурой и историей побуждает И.И. Серебренникова приступить к ознакомлению с этой страной своих соотечественников, русских эмигрантов. При этом он активно критикует российский дипломатический корпус и сотрудников Пекинской Духовной миссии за «русскую инертность в исследовательских делах» Китая. На протяжении 1920-30-х гг. Серебренников подготовил и частично издал целую серию этнографических статей, посвящённых религиозным культам, мифологии, поверьям и фольклору китайцев, а также описанию повседневной жизни китайского населения. На страницах его дневника также неоднократно встречаются заметки о китайских праздниках (например, о празднике Луны) [5, с. 223, 224] и бытовые зарисовки. Вот, например, что он пишет
о китайской шумливости (1932 г.): «Удивительно шумны сами китайцы. Не дай Бог, если рассорятся две китаянки. Они будут кричать, визжать, и вы подумаете, что кого-нибудь режут. Китайцы-мужчины тоже любят горлопанить, кричать и петь. Пожалуй, прав один иностранец, который как-то сказал, что „noise is a national necessity of China“» [5, с. 193].
«Этнографические» описания «китайщины» мы обнаруживаем в дневниках русских офицеров, служивших в китайской армии генерала Чжан Цзун-чана в 1920-х гг. [3; 4]. Полковник (майор китайской службы) И.И. Штин, профессиональный военный, кавалер ордена Св. Георгия IV степени за Германскую войну, с почти научной объективностью и беспристрастностью заносит в дневник впечатления от увиденного им в Северном Китае.
семейство из десяти душ! Кого только тут нет! И бабушки, и дедушки, и ребятишки всех возрастов. Все спят на канах, там же чифанят, тут же умирают и родятся. И вот на этом кусочке все и работают. Да мало того - тут же ещё несколько холмов - это могилы предков и умерших родственников. Их хоронят тут же, на своем участке поля. Китайские крестьяне - очень хорошие, смирные, страшно трудолюбивый народ. Работают они с утра до вечера и еле-еле добывают себе на пропитание. Густота населения такая, что всё живое - съедено, нет даже никаких птиц. Тут только едва-едва можно прожить человеку и в малейший недород начинается страшнейший голод, и тогда китайцы мрут как мухи.» [3, с. 214, 215].
Аналогичные по своей «этнографичности» описания встречаются на страницах дневника полковника Генерального Штаба А. А. Тихобразова, служившего начальником Штаба 65-й дивизии генерала Чжан Цзунчана. Находясь несколько дней в Тяньцзине, Тихобразов отмечает: «видел быт китайцев, в том числе пытки и казни с вырезанием у женщин груди, мускулов ног, отрезанием рук и т.п. Всё это производит гадкое впечатление» [4, с. 235]. 25 апреля [192б г., Пекин]: «.С Воробьёвым пошли в Запретный город, куда нас пустили, на стены. Красиво смотреть на Императорский дворец с золотой крышей и жёлтой глазированной черепицей. По дороге к нему у стен на шестах - отрубленные головы» [4, с. 241].
«Этнографическая» описательность «китайщины» в дневниковых записях русских эмигрантов нередко соседствует с её критическим осознанием. В частности, это можно увидеть в противопоставлении китайской и русской
(или европейской) культуры, образа жизни. Важным элементом этого противопоставления является, например, дихотомичность китайской грязи и европейской чистоты. Из дневника И.И. Штина от 26 декабря 1925 г.: «Ездили с Николаевым в Циндао (до Первой мировой войны - основной центр германской сферы влияния в Китае. - С. С.). Хороший город, в котором ещё не выветрилось немецкое влияние. Отличные дома, хорошие улицы, везде чистота и порядок» [3, с. 229]. Для сравнения у того же Штина: «Та-янфу - типично китайский город. Скученное население, одна широкая пыльная улица, от которой в стороны расходятся узенькие улочки, застроенные маленькими грязными фанзами.» [3, с. 216]. Запись в дневнике А. А. Тихобразова от 27 апреля 1926 г.: «Поехал в Духовную Миссию в Пекин. Вокруг миссии - жалкие лачуги. И это находится среди стен китайской столицы! Пекин так неинтересен, что и ходить по нему не хочется, грязная деревня, да и только. В миссии видна печать разрушения. Как-то всё расползается, хотя довольно чисто.» [4, с. 241].
Очень много общего в содержательном плане даёт дневник И.С. Ильина, в прошлом офицера Белой армии, после эвакуации в 1920 г. прожившего в Харбине, уникальном своей «русскостью» городе на китайской земле, более двадцати лет. Описывая предпринятую им в 1926 г. в качестве корреспондента харбинской газеты «Слово» поездку по городам Северного Китая, Ильин восклицает: «милый Харбин, это подлинно русский город по сравнению с тем, что делается здесь., со всех сторон выпирает китайщина» [2, л. 12].
Необычайно ярко критика «китайщины» проступает в дневнике И.И. Серебренникова в первой половине 1930-х гг. Здесь чувствуется усталость от долгого вынужденного пребывания в чужой во всех отношениях стране и понимание невозможности вернуться на родину (Иван Иннокентьевич так и скончался в Китае в 1953 г. в ожидании разрешения на выезд из страны -С. С.). Большой интерес представляют пространные размышления Серебренникова о «сожительстве русских и китайцев» в Китае от 8 октября 1932 г.: «Надоели ли мы друг другу? Мы - это китайцы и русские эмигранты, засевшие в Китае. Как будто бы - да! Долгое сожительство рядом, бок о бок, нос к носу становится как будто уже мало выносимым. Китайцы перестают привлекать к себе симпатии, когда имеешь время к ним приглядеться. Этого времени мы имеем более чем достаточно. Становится противным тот дух торгашества, коим китайский народ проникнут сверху донизу. Все эти „комишоны“ (commission), взятки, поборы - альфа и омега китайской жизни. Возьмите китайского повара, который служит у вас, повара хорошего, честного. Он не позволит себя взять ни одной вещи у вас, как бы плохо она ни лежала. Но он всегда будет брать комиссию с прачки, которая стирает вам бельё, с поставщика продуктов и т.д., потому что это освящено обычаем, стародавней практикой. Если китайцу попадёт в руки та или иная денежная сумма для торгового оборота, он должен что-то заработать для себя: это закон, который необязателен только для дураков.
Чиновники - как будто все казнокрады и взяточники. Богатые и прибыльные должности сдаются на откуп. Понятно, что откупщик старается заработать „за своё время“ как можно более.
Китайские гражданские войны - это тоже своего рода коммерция. Эти войны разоряют население, но безмерно обогащают генералов, которые нередко превращаются в миллионеров и запасаются особняками на иностранных концессиях портовых городов Китая.
Выходит, гнилая сердцевина у государства. Если вы начинаете смотреть на китайца как на лицо, которое всегда можно купить и подкупить, вы невольно теряете всякое уважение к нему и начинаете понимать причину всех беспорядков и настроений в его стране. Вы готовы уже презирать китайца и в то же время чувствуете, что он сам презирает вас, потому что вы как русский беженец - бесправны, беззащитны, за вами нет такой силы, которая могла бы при случае вас защитить, и если он ведёт ещё с вами кое-какие дела, то только потому, что у вас есть ещё некоторые средства, которыми можно попользоваться.
Торгашество, страх и преклонение перед сильным, издевательство над слабым - может ли всё это действительно привлекать симпатии к китайцу? Конечно, нет. Одно время Китай как вновь возрождающаяся страна привлекал к себе симпатии мира, но, кажется, к теперешнему моменту от этих симпатий уже осталось очень немногое.» [5, с. 233, 234].
Целый ряд критических замечаний в отношении китайской действительности обнаруживаются и на других страницах дневника Серебренникова. 5 января 1932 г.: «.Я прожил в Китае уже одиннадцать лет и скажу: нет на свете чиновника более мерзостного, пакостного, лихоимного, чем в этой стране. Разве только наша сановная коммунистическая дрянь может выдержать сравнение в этом отношении» [5, с. 156]. Такое сравнение с советским режимом в России, который Серебрянников не принял до конца своих дней, говорит о многом.
- Кончат университет, поступят на службу и через два-три года начнут воровать казённые деньги, - как-то заметил я своему собеседнику.
- Зачем же через два года? Сразу же! - энергично поправил меня он» [5, с. 281].
Серебренниковы с грустью отмечают, что при столкновении с китайской действительностью русская культура нередко проигрывает. Это особенно заметно на детях, молодёжи, которая быстро «обиностранивается», ещё хуже - «окитаивается»: «. Дети быстро научаются от своих ам (нянек. - С. С.) говорить по-китайски. Я и сейчас вижу часто на своей улице русского
мальчика, который совсем не умеет говорить по-русски, но зато отлично объясняется по-китайски. Рассказывали мне также, что ама однажды подводила или подносила одну маленькую русскую девочку в церкви к причастию, та капризничала и кричала по-китайски: - Бу-яо, бу-яо! Это значило: - Не надо, не надо! Таковы наши маленькие китайцы» [5, с. 382].
Раздражение китайской действительностью, сложное положение русских эмигрантов в стране, усугублённые пониманием невозможности возвращения на родину, порой порождали своеобразный колониальный дис-курс1 в сознании Серебренникова - позиционирование Китая в качестве отсталой, варварской страны, жители которой, низшие существа, самонадеянно вознамерились освободиться от рабства. Характерна в этом отношении запись от 25 мая 1934 г.: «Вчера я поздно ночью возвратился из Русского клуба, где я играл в шахматы и пил пиво. Я играл неудачно и был в плохом настроении. На каменном полу ниши, куда выходит парадное крыльцо моей квартиры, я наткнулся на какое-то маленькое существо, свернувшееся калачиком и, видимо, расположившееся тут спать. Я растолкал это существо. Оно завозилось, и я узнал его. Это был маленький китайчонок, уличный бродяжка, нищий-попрошайка наших кварталов. Я рассвирепел. Как посмел этот маленький жёлтый расположиться на ночлег у дверей белого?! Несчастная раса. жалкие рабы, надумавшие стать свободными!» [5, с. 390].
Но тут же, как отрезвление, смешанное с жалостью и стыдом, пришло понимание того, что судьба русских там, на родине во многом схожа с судьбой китайцев: «Я в ярости хотел вышвырнуть китайчонка на середину улицы, чтобы впредь не было повадно ему ночевать, где не следует, и вдруг остановился. Китайчонок что-то жалобно лепетал со сна, перемешивая китайские слова с русскими, которым он научился тут же, на наших улицах (курсив мой. - С. С.), где так много гуляет и бродит русских. Среди этих слов я явственно услышал восклицания: - Дядя, дядя! Он, видимо, просил моего разрешения переночевать у дверей моей квартиры. И вдруг я вспомнил свою родину, своих рабов, захотевших тоже стать свободными, своих русских беспризорных, детей, ютящихся порой по ночам в водосточных канавах и трубах. Я закрыл глаза и прошёл в свою квартиру. Китайчонок, нужно думать, спокойно переночевал у дверей моего дома.» [5, с. 390].
«Расистские» высказывания по поводу цветных рас вообще и японцев -особенно характерны для дневниковых записей И.С. Ильина в 1930-е гг. Январь 1933 г.: «Не подлежит никакому сомнению, что деление на расы -белую и цветные - не напрасно. По своим умственным, духовным и моральным качествам белая раса стоит на высшей ступени и уже за ней располагаются все остальные.» [1, л. 6].
Дневники русских эмигрантов дают яркий пример формирования и функционирования образа Китая в эмигрантском сознании в рамках содержательно-смыслового конструкта «китайщина». Осознавая себя носителями европейской прогрессивной культуры, эмигранты зачастую видели в Китае отсталую, малокультурную страну, в которой вынуждены прозябать волей судьбы. И даже те, кто стремился открыть для себя древнюю, самобытную и
высокую культуру Китая, смотрели на неё через призму европейской, выступая исследователями, препарирующими китайскую традицию. Принятия Китая со всей его социокультурной спецификой практически не происходило, что было обусловлено, в частности, большой культурной чуждостью и нежеланием эмигрантов интегрироваться в китайскую среду. Негативное видение Китая подкреплялось и крайне непростой обстановкой внутри страны, осложнявшей и без того зыбкое положение русских эмигрантов, которые подобно «ряске в непогоду»2 находились во власти жестоких мировых бурь.
Примечания