Р.Ж. Кадысова
ДОВОЕННАЯ ПРОМЫШЛЕННАЯ МОДЕРНИЗАЦИЯ В КАЗАХСТАНЕ: ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЕ ТЕНДЕНЦИИ ПОСТСОВЕТСКОГО ПЕРИОДА
С позиций современности анализируются проблемы индустриальной модернизации Казахстана в 1917-1940 гг.
Современная историография начинает все более уверенно осваивать новое понимание рассматриваемой проблемы. Хорошей предпосылкой к этому послужил и тот «багаж», который набрала советская историография и, конечно же, ее сильная в этом отношении казахстанская научная школа (в частности, отдел истории рабочего класса Института истории, археологии и этнографии АН Казахской ССР, кафедры исторического факультета КазНУ им. Аль-Фараби и историки других вузов республики). Например, значительные импульсы этому сообщили многотомная «История рабочего класса Советского Казахстана», выпущенная Институтом истории, археологии и этнографии АН Казахской ССР [21, 22], монографии и публикации М.Х. Асылбекова [6-8], С. Жакупбекова [18], Ю. Романова [48], С. Нурмухаме-дова [43, 44], Р. Сулейменова [54], А. Нусупбекова [45], М. Козыбаева [29, 30], такие обобщающие работы, как «История Казахской ССР» в пяти томах (Т. 4), «История Казахской ССР. Эпоха социализма» [20], «Очерки истории Коммунистической партии Казахстана» [47] и др.
Прорыв отечественной историографии к новому пониманию проблемы советской промышленной модернизации начинался по мере ее высвобождения из идеологического прокрустова ложа. Наиболее быстро, что характерно для историографического процесса, на потребности времени отреагировали диссертационные исследования. В начале 1990-х гг. были защищены докторские диссертации А. Кусаинова «Взаимоотношения рабочего класса и крестьянства Казахстана в период реконструкции промышленности и сельского хозяйства» [32] и С. Нурмуха-медова «Индустриализация и рабочий класс Казахстана (1926-1941 гг.): опыт концептуального переосмысления проблемы» [42]. К концу 1990-х гг. докторскую диссертацию на тему «Казахстан в составе Российской Федерации (1917-1937 гг.)» защитил историк Е. Сыдыков [55].
Если в диссертациях А. Кусаинова и Е. Сыдыкова проблемы индустриализации рассматривались в контексте главных сюжетных линий исследования (занимая, однако, при этом весьма большое место), то работа С. Нурмухамедова, исследователя, давно сосредоточившего свои научные интересы на этой теме, своими целевыми установками непосредственно фокусировалась на истории промышленной реконструкции довоенного Казахстана. Причем автор честно, критически пересмотрел и некоторые свои ранние взгляды (19601970-х гг.). Например, по поводу воззрений С. Садво-касова на характер размещения производительных сил он пишет: «О национал-уклонизме С. Садвокасова в свое время ошибочно в соответствии с требованиями времени писалось и мной. Но никакого национал-уклонизма, большинство участников которого обвинялось в контрреволюционном национализме, в природе не существовало» [42. С. 21].
В работе С.Б. Нурмухамедова сделано довольно много ценных наблюдений по тенденциям развития историографического процесса в данной области исследований. Однако заявка на концептуальное переосмысление опыта изучения проблемы (именно это целе-полагание вынесено в заглавие диссертации) оказалась реализованной не до конца. Отчасти это объяснялось инерцией прежних стереотипов, имплицитно обнаруживавших свое влияние на рассуждения автора, а также его порой не совсем уверенной ориентацией в динамично трансформирующемся концептуальном материале. И все же это исследование послужило приглашением к новым дискуссиям.
По интересующей нас в данном разделе проблеме в постсоветское время были защищены и кандидатские диссертации. В этой связи назовем исследования
А. Бегалиевой «История Туркестано-Сибирской магистрали (ноябрь 1926 - июнь 1958 г.)» [12], А. Мухтарова «Развитие Урало-Эмбенского нефтеносного бассейна (1920-1940 гг.)» [38], М. Шайхутдинова «Формирование национальных кадров рабочего класса Казахстана (1917-1941 гг.)» [58] и др.
М. Шайхутдинов, работа которого имеет историографический характер, делает вывод, что «современное состояние методологической парадигмы характеризуется определенной аморфностью, эклектичностью, фрагментарностью. Многие обществоведы, отказавшись целиком от прежней методологии, не могут обрести новую» [58. С. 22].
Думается, что такой вывод вряд ли правомерен и прежде всего именно в методологическом плане. Автор, приветствуя отход от идеологизации историографии, от принципа ее партийности (главного требования советской исторической науки), сам того, возможно, не замечая или не понимая, пеняет на отсутствие «методологической парадигмы». При этом, по-видимому, понравившееся ему «современное» слово «парадигма» повторяется неоднократно. А между тем оно означает в переводе с греческого «пример», «образец». Следовательно, необходимо выработать некий целостный «методологический образец», по лекалам которого и выстраивать исследовательские опыты. Но именно это и было определяющим в советской историографии, которая, зиждясь на единой доктрине, сводила полихром-ность картины исторического действия к ее унылому черно-белому («классовому») видению.
Именно методологический плюрализм, пусть и с его кажущимися «аморфностью» и «эклектичностью», есть важнейшее условие пробуждения творческой исторической мысли. Кроме того, восприятие исторического прошлого, в принципе, не способно исключить элементы субъективизма, ибо сам исторический источник, задающий основания для анализа, всегда в той или иной
степени субъективизирован (хотя бы уже потому, что он продукт человеческой деятельности). Философия истории, разрабатывая понятие точки зрения историка, предполагает, что лица, рассматривающие предмет с разных точек зрения, должны иметь и разные представления о предмете. Историческое действие, «снятое» с разных ракурсов, только и может дать какой-то близкий к познавательному консенсусу фокус. Очевидно, вопрос здесь лежит в иной плоскости: следует просто различать, когда методология базируется на позициях научнорациональной традиции и когда выступает в качестве имитированной под «научную» фразеологию профанации. В последнем случае, и в этом мы согласны с М. Шайхутдиновым, мы будем иметь дело с эклектикой, т.е. шаржированной псевдометодологией (наиболее часто в последнее время это наблюдается в некоторых публикациях СМИ и мифотворческой литературе).
Представляется несправедливым еще один упрек М. Шайхутдинова в том, что «оставались на периферии научных исследований такие проблемы, как влияние миграционных процессов на формирование казахского рабочего класса...» [58. С. 23]. Этот момент традиционно описывался, когда речь заходила об источниках формирования рабочего класса Казахстана. А историко-демографические исследования неизменно выходили на проблему развития промышленности и ее обеспечения трудовыми ресурсами [6, 11, 19, 26, 41, 56].
В 1990-е и начале 2000-х гг. появилась целая серия работ, где историко-демографические процессы исследовались, в том числе, и в тесной увязке с проблемой социалистической промышленной модернизации. В этой связи можно сделать ссылку на такие публикации, как «Социально-демографические процессы в Казахстане (1917-1980 гг.)» (М. Асылбеков и А. Галиев) [10], «Население Казахстана в 1920-1990 гг.» (И.В. Алексеенко, А.Н. Алексеенко) [3], «Население Казахстана за сто лет (1897-1997 гг.)» (Н. Алексеенко, А. Алексеенко) [4], «Население Западного Казахстана: история формирования и развития (1897-1989 гг.)» (М. Сдыков) [52], «Пополнение контингента рабочих угольной промышленности Караганды. 30-е годы» (Б. Рыспекова) [49], «Исследование социально-демографического развития русского населения Центрального Казахстана (1926-
В этот же период были защищены диссертации
В. Козиной «Народонаселение Центрального Казахстана (конец XIX - ХХ вв.)» [27], Б. Малыбаевой «Рост миграции русского населения в Центральный Казахстан (1926-1939 гг.)» [36], А. Галиева «Социальнодемографические процессы в многонациональном Казахстане (1917-1991 гг.)» [15], М. Сдыкова «Изменение национального и социального состава населения Западного Казахстана (конец XIX в. - 1989 г.)» [51], А. Какеновой «Социально-демографические процессы в Северном Казахстане в 1926-1959 гг.» [24] и др.
Во всех этих работах особо выделяется фактор индустриализации в динамике количественных и качественных характеристик народонаселения. Так, В. Козина подчеркивает: «В ходе индустриализации появились новые города и рабочие поселки, которые возникали у разработок полезных ископаемых и на трассах железнодорожных магистралей. Перепись населения зафиксировала три
города (в Центральном Казахстане. - Р.К.) и шесть рабочих поселков. Всего в городских поселениях проживало 235053 чел., или 56,2% всего населения региона» [28.
С. 22]. Исследователь приводит статистический ряд, выявляющий, что промышленное освоение центральноказахстанского экономического района осуществлялось главным образом за счет внешних (по отношению к Казахстану) миграционных источников. Так, численность русских возросла здесь с 1926 по 1939 г. с 4,6 до 45,5%, т.е. почти в десять раз. При этом показывается, что в
Таким образом, в историко-демографических исследованиях, по крайней мере тех из них, которые захватывают своей хронологической локализацией период 19201930-х гг., индустриализация - неизменный коррелят изменений различных аспектов народонаселения. При этом в литературе постсоветского времени неоднократно подчеркивается, что «социалистическая реконструкция индустрии Казахстана» осуществлялась преимущественно за счет межреспубликанской миграции, что, в свою очередь, прямо сказывалось на стремительном снижении удельного веса казахов в этноструктуре населения.
Но ни в одном из проанализированных нами исследований не говорится, вернее, не задерживается внимание на том, что такая прагматическая политика Центра (примат народно-хозяйственных задач над принципами декларированной национальной политики) вольно или невольно обрекала большую часть казахского этноса «задерживаться» на аграрной периферии, оставаться пассивным субъектом процессов урбанизации. А это, вкупе с другими факторами, сильно замедляло модернизацию этноса, растягивало ее во времени. Понятно, что здесь более чем конъюнктурно будет усматривать целенаправленную политику Центра. Но его негласная политика на построение этноцентристской и, соответственно, этнократической модели государства, в принципе, не вступала в конфликт с такой ситуацией. И даже более того, реалии данной направленности объективно снижали уровень риска такой угрозы, как этническая мобилизация. Ведь известно, что последняя весьма стимулируется именно модернизацией.
Важнейшим ресурсом промышленной модернизации в советской тоталитарной системе выступал подневольный и неоплачиваемый труд миллионов узников ГУЛАГа. В некоторых отраслях он обеспечивал от 40 до 80% выпуска продукции. Стоимость валовой промышленной продукции, произведенной «лагерной экономикой», составила в 1935 г. 744 млн руб., в 1936 г. -1,1 млрд руб., в 1937 г. - 945 млн руб., в 1938 г. - около 1 млрд руб. [57. С. 79-80]. Для сравнения: за всю первую пятилетку в промышленность Казахстана было вложено 532 млн руб. [34. С. 11]. Немалую лепту в создание индустриальной инфраструктуры Казахстана внесли так называемые «спецпоселенцы», т.е. направленные в «кулацкую ссылку» раскулаченные крестьяне [33]. Они трудились на шахтах Караганды, строительстве Туркси-ба, других объектах. Понятно, что эти трагические стра-
ницы прошлого не попадали в учебники истории, замалчивались исследователями. В постсоветской историографии эта тема осваивается довольно интенсивно.
Так, в 1997 г. вышла монография Ж. Абылхожина «Очерки социально-экономической истории Казахстана. ХХ век», в которой данной проблеме посвящены две главы: «Социально-классовый геноцид: раскулачивание» и «Лагерная экономика» [1]. Здесь особо выделяется следующий вывод: «Тоталитарное государство с его экстенсивным хозяйством, базировавшимся на приращении массы дешевого труда, изощренно эксплуатировало и ту его сферу, которую формировала «лагерная экономика». Представляется, что выделение такого понятия достаточно правомерно, поскольку режим всегда рассматривал пенитенциарную систему в качестве функционально самостоятельного сегмента в производстве валового продукта, отводя ей роль источника дармовой рабочей силы, использовавшейся на тяжелых физических работах в климатически неблагоприятных районах» [1. С. 202-214].
В 2000 г. были защищены кандидатские диссертации А. Кукушкиной «История создания и функционирования лагеря жен «изменников Родины». (30-40-е гг. XX века.)» [31], Ж. Кыдыралиной «Спецпереселенцы и трудармейцы в Западном Казахстане (1937-1957 гг.)» [33], в 2001 г. - диссертация М. Сулейменовой «Историческая роль депортированных народов и репрессированных социальных групп в развитии народного хозяйства Центрального Казахстана в 1930-1940-е гг.». В 2002 г. диссертацию на соискание ученой степени доктора исторических наук по теме «Исправительнотрудовые лагеря на территории Казахстана (30-50-е гг. XX в.)» защитил С. Дильманов [16].
Целый ряд публикаций был посвящен истории сталинской преступной политики депортации народов. Понятно, что контекст индустриализации здесь просто не мог не присутствовать, ибо труд депортированных задействовался на промышленном строительстве или его подсобных объектах в огромных масштабах. В 1937 г. в Казахстан были высланы советские корейцы Дальнего Востока. Об их трагической судьбе написано в работах одного из известных исследователей этого вопроса Г. Кана [25]. О депортациях из районов Туркмении, Азербайджана, Грузии и Армении иранцев, а также поляков сообщается в статьях Е. Валиханова [13], финнов - В. Владимирова [14], курдов - У. Сады-кова [50], западных украинцев и белорусов - К.С. Ал-дажуманова [2]. Значительную информацию по данной проблеме можно почерпнуть в монографии «История Казахстана. Народы и культуры» [37] и исторических очерках энциклопедии «Народы Казахстана» [39].
В названных работах убедительно показаны значительные масштабы подневольного труда в промышленном строительстве Казахстана, как высока цена советской индустриальной модернизации. По-видимому, не будет гиперболой говорить о «модернизации на костях», если включать в эту жертвенническую цену миллионы крестьянских жизней, унесенных в ходе реализации «социалистического первоначального накопления», а также уровень жизни на грани биологического выживания, на который обрекало население государство.
К сожалению, в отличие, скажем, от общественнополитической или аграрной истории, по проблемам промышленной модернизации вышло гораздо меньше публикаций. По-видимому, здесь сказывалось мнение, что история индустриализации не насыщена тем проблемным материалом, который обнаруживается более чем явно, например, в сюжетах по коллективизации сельского хозяйства, демографической катастрофе 1930-х гг., сталинским репрессиям и т.д.
И все же после 1991 г. стало заметным продвижение к новым историографическим парадигмам. В частности, были опубликованы такие отвечавшие духу времени статьи, как «Индустриализация Казахстана и ее социально-экономические последствия» (автор М^. Асы-лбеков) [5], «О концептуальном переосмыслении проблем истории индустриального развития и рабочего класса Казахстана» [46], «Тяжкое наследие прошлого.» [9]. В этих работах М^. Асылбекова и А. Алтаева рассматриваются такие проекции негативных пороков индустриализации в Казахстане, как ее сырьевая направленность, размещение производительных сил в интересах Центра, но не республики, и т.д.
В статье «Индустриализация Степи и национальный вопрос» ее автор А. Сидоров вступает в полемику с английскими исследователями Дж. Уиллером и Г. Мас-селом по поводу положений, разворачиваемых в их книгах - «Традиционные структуры как препятствие революционным изменениям: на примере Советской Центральной Азии» (Г. Массел) и «Новая история Советской Центральной Азии» (Дж. Уиллер). А. Сидоров пишет, оппонируя Г. Масселу, что «вопрос о формировании рабочего класса неразрывно связан с переводом кочевников на оседлый образ жизни» [53]. Между тем, если иметь в виду сельское социальное пространство как источник пополнения рядов рабочего класса, то этот канал всегда обеспечивался функцией процесса аграрного перенаселения. А действие его в принципе одинаково как в земледельческо-оседлом комплексе хозяйствования, так и в пастбищно-кочевом ареале. Поэтому непонятно, почему скотовод, прежде чем стать рабочим, должен пройти стадию оседлости. Какая разница, где он станет продуктом пауперизации: в ауле или в деревне? Возможно, мы неправильно поняли данную мысль А. Сидорова, но и он ведь ее не объясняет сколько-нибудь развернуто. Ссылка на установку XII съезда РКП (б) «в республиках ранее угнетенных национальностей» создавать промышленные очаги «с максимальным привлечением местного населения» мало что здесь объясняет, да и вряд ли уместна в качестве аргумента критики серьезных западных исследователей [53. С. 80].
Определенный вклад в изучение проблемы вносят и диссертации, защищенные в этот период. Назовем в этой связи исследования М.Г. Ескендирова «Восточный Казахстан в годы силовой модернизации (19261939 гг.)» [17], Л. Шотбаковой «Национальный аспект переселенческой политики и коренизации в Казахстане (1917-1941 гг.)» [59]. М. Ескендиров в заключении своей диссертации приходит к выводу, что благодаря жесточайшим репрессивным мерам, сталинскому режиму удалось создать в Восточном Казахстане и в республике в целом подобие модернизованного обще-
ства, соответствовавшего по всем формальным признакам. Фактически же за внешне благополучным фасадом и победными реляциями скрывалось достаточно примитивное содержание - однобокая промышленность с сырьевым уклоном, убогое сельское хозяйство, лишенное заинтересованного труженика на земле [17. С. 24]. Вывод достаточно правомерный. Однако система инструментов модернизации по-советски была более сложной, чтобы сводить ее лишь к фактору репрессии, и об этом уже писалось выше.
Итак, историография промышленной модернизации периода после 1991 г. заметно отходит от стереотипов, господствовавших не только в советской исторической, но и в обществоведческой литературе. В последней сущность историографической парадигмы сводилась к следующим основным положениям:
Постсоветская историография вносит существенные изменения в перечисленные выше максимы, отлитые, как казалось, из «нержавеющей стали» советской исторической науки. Сегодня ясно, что советская модернизация в сфере промышленной инфраструктуры имела характер «догоняющей модернизации». Будучи выстроенной на принципах импортозамещения, индустриализация, проводившаяся в СССР в этот период, внедряла в разворачивавшееся производство морально устаревшие западные технологии, чем обрекало страну на перманентное отставание от передовых индустриальных государств. Подобный тип модернизации, т.е. когда промышленная инфраструктура базируется на изначально устаревшем производственном аппарате (станках, производственных линиях, оборудовании и т.д.) и технологиях, может быть обозначен как «примитивная модернизация».
По крайней мере, в 1930-1950-х гг. экономика Казахстана продолжала оставаться преимущественно «крестьянской». Следует напомнить, что «крестьянскими экономиками» обозначаются те страны, где половина всего населения проживает в сельской местности; более половины самодеятельного населения занята в сельском хозяйстве.
Есть и другие критерии, но уже эти два дают основание говорить, что на тот исторический момент Казахстан, как, впрочем, и СССР в целом, являл собой ярко выраженную «крестьянскую экономику». Следо-
вательно, структура производительных сил тогда еще отнюдь не утратила своего аграрного характера.
Главная же идея, которая явно или в контекстуально подразумеваемой логике проводится в большинстве работ постсоветского периода, - это артикуляция той непомерно высокой цены, в которую обернулась «сталинская реконструкция промышленности». И, что самое принципиальное, жертвенный алтарь этой модернизации выдвигался, как оказалось, не во имя построения «общества благосостояния», а могущественного государства. Но и эта столь вожделенная «сверхдержавность» оказалась мнимой. Претензии на этот статус были реализованы лишь в военно-промышленной сфере. По всем другим характеристикам взращенный Левиафан оказался «колоссом на глиняных ногах». Иллюзией же обернулся и якобы «научно выведенный основной закон социализма - неуклонный рост материального и культурного уровня, всеобщего благосостояния общества» [40]. В условиях советского государственного тоталитаризма он действовал точно так же, как ньютоновский закон всемирного тяготения в космосе. Другими словами, реалии оказались очень далеки от деклараций.
Итак, анализ постсоветской казахстанской историографии показывает, что проблема индустриализации все в большой степени начинает подвергаться новым ракурсам исследовательского внимания. Однако эффект «социалистической реконструкции народного хозяйства» именно как советской модели модернизации еще далеко не в достаточной степени привлекает к себе внимание историков. Не раскрыты ее глубинные пороки и механизмы, подчас абсолютизируются те ее аспекты, которые в действительности имеют второстепенный производный характер. Отсюда тот еще во многом положительный статус, которым в ряде исследований наделяется сталинская промышленная модернизация. Ведь во многих работах, после не всегда убедительно развернутой процедуры критического анализа авторы в имплицитной форме соглашаются с тезисом, что несмотря на пороки промышленной модернизации второй половины 1920-1930-х гг., она позволила СССР прорваться в ряд передовых, промышленно развитых стран. Уверовав в шаблоны такого подхода, обыватель сегодня искренне удивляется, почему в таком случае все постсоветское пространство оказалось на периферии мировых хозяйственных связей, занимая в глобальном общественном разделении труда те же ниши, в которых уже многие десятилетия завязли страны, которые мы высокомерно называли «третьим миром», «экономиками второго сорта» и т.д. Мифы, которые нарабатывались в советской историографии и их неубедительное (а подчас и просто плохо скрытая апология) развенчание в постсоветской литературе продолжают сохранять в массовом сознании иллюзии о том, что якобы если не Горбачев, то советская экономика (и шире - Советская держава) не оказалась бы в «черной дыре», что современный кризис народного хозяйства обусловливается не пороками, заложенными в его «генетический код» именно в годы индустриализации (и коллективизации), а рыночными реформами. Понятно, что такое сознание малоотзывчиво на идеи модернизации, полно пессимизма в отношении ее установок и целей. Зато такая ментальность, до предела загруженная «забетонированными» стереотипами, продолжает верить в возможность возврата в «золотой век», забывая,
что именно в эту эпоху человеческая жизнь оказывалась всецело в распоряжении тоталитарного государства.
Постсоветская историография поэтому просто обязана активизировать свои усилия по объективному исследованию советской промышленной модернизации, адекватно «взвесить» ее историческую цену. Тем более что она продолжает расти, ибо проекции ее пороков продолжают высвечиваться в реалиях сегодняшнего дня.
И в этой связи, думается, необходимо существенно расширить и углубить структуру исследовательского анализа данной проблемы. Наше историографическое изучение данной темы позволяет констатировать, что до сих пор исследовательская работа не распространяется на такие важные, на наш взгляд, вопросы истории промышленной модернизации довоенного периода, как:
вался адекватный «человеческий материал» (говоря словами Н. Бухарина), т.е. «отзывчивый» именно на такие принципы «дирижирования» экономикой. Таковой стала морально-общинная ментальность массового пограничного слоя «полукрестьян-полурабочих».
Э. Фромма) сильной власти, «наказующей своей твердой и тяжелой рукой». Не случайно почти во всех социологических опросах сторонники «сильной воли государства», персонифицированной в Xозяине страны (его эталоном видится Сталин), составляют от половины до двух третей респондентов.
Учитывая, что новая формация исследователей все более уверенно осваивает идеи междисциплинарной интеграции, что источниковое знание пополняется новым, гораздо более широким и разнообразным информативным материалом, что в арсенал исследовательской процедуры включаются все более совершенные и эффективные средства анализа, понятийно-категориальные инструменты и теоретико-концептуальные опоры, есть все основания верить, что процесс приращения знания по данной проблеме будет обретать более интенсивный характер.
стан, 1998. С. 315-340.
экономический прогресс Казахстана. Алма-Ата: Наука, 1987. С. 57-84.
Алма-Ата: Наука, 1980. С. 162-214.
56. Татимов М.Б. Социальная обусловленнос?