К вопросу о номадической культуре в Золотой Орде

ПУБЛИКАЦИИ

УДК 94(=512.145)

К ВОПРОСУ О НОМАДИЧЕСКОЙ КУЛЬТУРЕ В ЗОЛОТОЙ ОРДЕ

Р. С. Хакимов

(Институт истории им. Ш. Марджани Академии наук Республики Татарстан)

В литературе кочевая (номадическая) и оседлая культуры рассматриваются как этапы эволюции, одна предшествующая второй в качестве более низкой ступени цивилизации. Эволюционистский взгляд не объясняет сочетание кочевой и оседлой культур в Золотой Орде и сохранение многих черт номадизма в последующем, вплоть до нашего времени.

Ряд специалистов, в частности Томас Барфильд считает, что кочевые общества существуют за счет взимания дани с оседлых государств, что вызывает сомнения. Кочевая цивилизация Евразии связана с организацией жизнедеятельности в условиях степной климатической зоны, требующей постоянных перекочевок для производства достаточного количества скота. Ее особенность заключается не в грабежах и получении дани с других обществ, а в специфической компоновке (сборке по терминологии Делёза и Гваттари) человека, животных и средств передвижения, что позволяло перемещаться большим массам людей на дальние расстояния. У кочевников не было жесткой привязки к земле, как у оседлых народов; структура общества строилась не по иерархической вертикали, а по клановой системе. Номады спровоцировали Великое переселение народов и породили ряд кочевых империй, а также Золотую Орду, как вершину кочевой цивилизации. Способность объединять различные народы в едином государстве была связана с открытостью и веротерпимостью кочевой культуры.

Благодаря мобильности, эффективной комбинации оружия, коня, средств передвижения и обучения навыкам ведения боевых действий кочевники имели преимущества в способах ведения войны, их армия не была наемной или регулярной, а представляла народ-армию. Способность к эффективному ведению войны содействовала экспансии кочевников и освоению евразийского пространства.

Номадическая культура в Золотой Орде имела свои особенности, связанные с соединением кочевого и оседлого населения в едином государстве. Со временем номадизм как культура и ментальность не исчезает, он сохраняется в Российской империи в виде клановой системы власти. Большие пространства и отсутствие федерализации и сегодня стимулируют возврат к клановым отношениям.

Глобализация с ее прозрачностью границ воспроизводит многие элементы номадизма: мобильность, открытость, веротерпимость, неиерархическая система управления.

История описывает жизнь в координатах времени и пространства, понимаемых, как правило, в рамках ньютоновской механики и эвклидовой геометрии с метрическим делением пространства и астрономическим временем. Именно так мы воспитаны благодаря классическому образованию. Простота такой системы координат обманчива, ибо жизнь совсем не похожа на шахматную доску с заранее определенными правилами игры, хотя нашу планету давно расчертили на квадратики в соответствии с долготой и широтой.

Нередко об истории говорят как о потоке событий с акцентом на события и тогда дело историка сводится к тщательной обработке фактов, расположению их в таблицы и графики с прозрачной причинной связью. Занимательность самих событий часто компенсирует глубину анализа. Классическая историография подкрепила занимательность истории стремлением к изложению событий, по выражению Леопольда фон Ранке, так как это было на самом деле (Wie es eigentlich gewesen) или как формулировал Вильгельм Виндельбанд, «извлечь из массы материала подлинный облик минувшего во всей его живой конкретности» [20, с.57]. В этом случае мы вынуждены остановить «поток» и, хотя при этом говорим о событии, предполагающем длительность, но на самом деле фиксируем точечные факты. «Поток» предполагает не перечисление дат, фактов, персоналий, его нельзя свести к хронике событий, в нем присутствует динамика, турбулентность, непредсказуемость, отсутствие берегов, разрушение норм привычной жизни и декартовской системы координат.

Увлечение самими событиями, их достоверным изложением порой приводит к тому, что в итоге получается не политическая, экономическая и т.д. история, а подробная хроника самого события с максимальным количеством свидетелей и документов. Мы уходим от большой Истории в детали факта, забывая о «потоке». Если при этом на руках оказывается множество разнонаправленных документов и переизбыток свидетельств, которые не совпадают в своих показаниях, то предмет Истории просто забывается, а на поверхность выходит история СОБЫТИЯ, из которого можно извлечь только одно - что оно состоялось, но не ясно, что оно значило. Поэтому нередко исследованием достоверности самого события подменяется необходимость понимания хода истории, и в формуле «потока событий» забывается первая часть, а именно «поток» - историк становится хроникером, архивистом, статистиком, демографом, бытописателем.

По словам Л. Гумилева, событие - это разрыв этнических связей [8, с. 11]. Повествовательная событийная история изучает цепочку разрыва связей, что отражает только одну сторону жизни. История с большой буквы - это не только цепь утрат, но и приобретений. Карл Манхейм отмечает: «Субстанция истории - назовем ли мы ее жизнью или реальностью - развивается не скачками, а непрерывно, в виде единого потока деяний. Некоторые из них носят дискретный характер - например, восстания, открытия, битвы, законодательные акты, события литературной жизни, тогда как другие - непрерывный; сюда относятся такие виды деятельности, как обеспечение продовольствием, все, что связано с жильем и безопасностью, здравоохранение, образование, поддержание общественного порядка и т.д. Целостный комплекс этих функций образует структуру, поскольку их взаимоотношения носят устойчивый, повторяющийся характер, приобретая форму, свойственную данному обществу. Только посредством оформления этих постоянных функций становится видимой непрерывность жизни, а дискретные события обретают понимание как элементы исторического континуума. Следовательно, непрерывным отчет об изменениях делает не "полная" фиксация событий - если таковая вообще возможна, - а изложение событий в конкретном контексте непрерывного осуществления функций» [14, с.40]. Для традиционного историка время измеряется событиями, он нанизывает одно событие на другое, собирает документы, сравнивает и пытается определить их подлинность, хотя документы чаще фиксируют не сам «поток событий», а лишь берега или же высохшее русло реки.

Лорд Актон (Джон Эдвард Далберг) говорил: «Ткань человеческих судеб ткется плотно, без пропусков; потому что в обществе, как и в природе, структура непрерывна...» [1, с. 140]. Значит, если что-то рвется в ходе события, то другое сохраняет свою структуру, переходит в настоящее и будущее. Образ ткани на первый взгляд выигрышный символ и он в определенном смысле плодотворен, но он не отражает турбулентные процессы, к которым применим образ войлока. В отличие от ткани в войлоке нет стройной структуры, но сохраняется целостность и функциональность. Шерсть в войлоке взята как будто из хаоса и скатана в полезный предмет: юрту, обувь, попону, ковер. Одна отдельная ниточка шерсти цепляется за другую, а та - за следующую, создавая целостность, но ее нельзя выстроить в линейную цепочку, как в случае с тканью, там нет четкой системы координат, к чему мы привыкли в рамках эвклидовой геометрии.

Школа «Аналлов» предложила новый подход к изучению истории. Фернан Бродель обращал особое внимание на многозначность понятия «событие», он его значение ограничивал сжатыми промежутками времени. Для него событие - это взрыв [3, с. 115], а хроника событий - «пена истории», под которой лежат фундаментальные законы. Яркое событие может быть значимым, а может оказаться просто скандальной новостью. В таком случае собрание документов становится пустым каталогом, а цепь событий - чередой случайностей без значимых последствий. Порой калейдоскоп событий, расположенных в хронологическом порядке, создает иллюзию причинности, хотя не отражает никакой закономерности. Бродель вводит понятие «большой длительности» в альтернативу хронологическому времени «событийной истории». В этом случае в истории выявляются постоянные структуры, как система достаточно устойчивых отношений между социальной реальностью и массами. «Для историков, - пишет он, -структура - это ансамбль, архитектура социальных явлений, но, прежде всего, она - историческая реальность, устойчивая и медленно изменяющаяся во времени» [3, с. 124]. При таком подходе историк из повествователя, хроникёра становится аналитиком, он за документами ищет реальную действительность, которая изображается в виде своеобразных «матриц» жизнедеятельности (Фуко) и «матриц» ментально-сти (Февр). «Несомненно, - пишет Мишель Фуко, - что именно поэтому История так рано раздваивается, в непреодолимой двусмысленности, на эмпирическую науку о событиях и коренной способ бытия, предписывающий судьбу и всем вообще эмпирическим существам, и нам самим во всей нашей специфике. Как известно, История - это самая богатая знаниями, сведениями, самая живая и, быть может, самая захламленная область нашей памяти, но вместе с тем это основа, дающая всякому существу недолговечный свет его существования» [17, с. 245]. За «пеной истории», т.е. случайными событиями, нам нужно разглядеть «поток», который не всегда оказывается спокойным течением, он может превращаться в бурный водоворот, выходящий из берегов. Подобные процессы не объясняются событийной классической историографией, они требуют иной интерпретации привычных понятий или введения новых категорий.

Обычно под историей понимают политическую историю с конкретными народами и государствами. Поэтому историки ищут причины возвышения и гибели государств, изменения границ, структуры и характера управления, генеалогию монархов, анализируют военные операции и т.д. Иерархия в обществе оказывается преимущественно структурной с обязательным центром, в котором восседает король, фараон, жрец, император, как абсолютный суверен. Остальные оказываются подданными, встроенными в свои сословия, классы, страты, закрепленные на земле, как помещики или крепостные. Государство защищает свою территорию крепостными стенами, в которых ворота служат шлюзами, пропускающими или останавливающими внешние возмущения, или же превращающими вихревой, турбулентный, непредсказуемый поток в спокойное, ламинарное течение в интересах государства. Такой взгляд устоялся за последние два столетия.

Вернемся к фразе Броделя о событиях, как «пене истории». Если на поверхности социальной жизни мы видим только «пену», то, следовательно, самой подлинной историей оказывается тот «поток», который лежит под пеной. При анализе истории акцент можно сделать не на событиях, а на «потоке», не на структурах в рамках «большой длительности» или ментальности эпох, а на движении, которое оказывается не перемещением в рамках фиксированных границ, а вихревым движением без четкой структуры, как у войлока. Когда мы смотрим на Великое переселение народов, изучаем историю скифов, гуннов, сарматов, тюрков, татар, перед нами предстают не события, не отдельные фиксированные факты, а сам процесс, который трудно описать в традиционных понятиях вертикали власти и социальной стратификации. Это скорее «цепная реакция», которая вскрывает застывшие вертикальные структуры сообществ различных городов, княжеств, государств, это высвобождение энергии народов, втягивающихся в общий водоворот.

Пока мы изучаем историю оседлых народов, государств европейского образца, понятия управленческой иерархии, социальных страт, структуры, границ, собственности на землю и др. вполне адекватно описывают прошлое. Однако даже в Европе не все процессы протекают в таком «вертикальном» разрезе. Например, жизнь в деревне может протекать без иерархизации, с относительно самостоятельным сегментированием. Ганзейские города фактически не имели чиновничества и армии, они были тесно связаны с морской торговлей и находились в цепочке городов на торговом пути.

«Вертикальная» парадигма перестает работать в случае описания кочевой цивилизации, которая хотя и не отвергает вождей, беков, ханов, тем не менее, ее жизнедеятельность носит скорее «горизонтальный» характер. В кочевом обществе нет «крепостной» привязанности к земле, которая для кочевника несет совершенно иной смысл, нежели для земледельца. Земля в кочевом хозяйстве сводится к пастбищам и пространству для передвижения. Перекочевки от пастбища к пастбищу могут идти по кругу в зависимости от сезона, но могут быть линейными как переселение племен и народов. В системе организации управления кочевым хозяйством основную роль играет не вертикальная структура, а система родов и кланов, а военная организация подчиняется общегосударственной власти. Конечно, в армии существовала иерархия с жесткой дисциплиной, войска делились на десятки, сотни, тысячи и десятки тысяч, но выдвижение на военные должности зависело от личной доблести воина, оно не носило сословный характер. Как говорил Чингизхан, тот, кто может командовать десятью воинами, сможет управлять и сотней, кто может возглавить сотню, тому можно доверить командование тысячью. В принципе на высокую должность мог претендовать любой, независимо от происхождения. Например, Джебе попал к Чингизхану в плен, но дослужился до звания нойона.

Европоцентризм, превалирующий в научном мышлении, привязан к опыту конкретных народов Европы, связан с их традициями строительства городов с феодальными функциями, когда крепость символизирует не только власть, но и мышление. Евразия складывалась совершенно иначе, нежели Европа. В силу кочевого характера гуннов, тюрков, татар и монгол многие традиции были связаны не с освоением пашенной земли с надстройкой в виде государственной вертикали, а передвижением по горизонтали, объединения народов без жесткой иерархии - они складывались в структуру, напоминающую пчелиные соты, скрепленные каркасом законов и норм, носящих весьма общий характер.

Жиль Делёз и Феликс Гваттари в работе «Трактат о номадологии: машина войны» [9] выступают против эволюционистского представления, когда кочевое общество рассматривается как предшествующая оседлой, как недоразвитая культура. Они кочевничество рассматривают как особую организацию жизни и способ мышления. При этом они особый акцент ставят на изобретении кочевниками «машины войны». В принципе любое государство обзаводится «машиной войны», но в отличие от европейских обществ, для кочевников сам образ жизнь является подготовкой к войне, именно так выстроено хозяйство и структура общества. Государство «оседлого» образца может иметь полицию, администрацию, механизм подавления и эксплуатации, но машину войны оно присваивает, т.е. покупает или захватывает, а кочевник с рождения учится сражаться в конном строю вначале во время охоты, а затем и в настоящих битвах.

«Машина войны» изобретение номадов, но это не означает, что она создается именно для войны, грабежа и насилия. Это не было их самоцелью. Для кочевников важна была компоновка людей в пространстве степей с тем, чтобы не опустошать ландшафт и поддерживать скотоводство. Война является сопутствующим элементом жизни кочевников, поскольку идет борьба за пастбища, необходима оборона от внешних врагов или на пути движения кочевников встречаются государства, как препятствия их экспансии.

Томас Барфильд рассматривает весь кочевой мир, как культуру, живущую исключительно за счет грабежа земледельческих, оседлых народов, в частности, Китая [2]. Он, исходя из этого тезиса, выстраивает целую теорию. Совершенно неверно принимать грабеж как смысл и предназначение кочевой культуры. Это вовсе не самоочевидно, а потому не может выступать аксиомой. А из неверной посылки делаются неверные выводы. Прежде чем получать дань с какой-то территории, кочевники должны были организовать «машину войны», причем сравнимую по силе с соседними государствами. Нельзя было Китай с мощной экономикой, государственной структурой и хорошо вооруженной армией принудить платить дань мелкими уколами на границах и тем более победить Поднебесную с помощью

степных разбойников. До того, как напасть на Китай надо было создать боеспособную армию, а значит иметь организованное население, которое могло бы прокормить сотни тысяч воинов. Кочевые империи не могли строиться за счет эксплуатации оседлых народов. Основой их экономики было скотоводство. Охрана угодий нуждалась в стройной системе властных отношений. Все войны и великие переселения народов объясняются переделом и поиском пастбищ, а не погоней за данью.

Весьма привлекательная на первый взгляд теория Барфильда оказывается искусственной конструкцией. При этом Барфильд выводит Золотую Орду за рамки своего исследования, как пример, не укладывающийся в его конструкцию. Но истинность любой теории проверяется как раз на исключениях, которые она должна объяснять, а не отторгать. Золотая Орда в некотором смысле вершина кочевой цивилизации, но для ее процветания громадную роль играла торговля, причем основной статей экспорта было зерно, что говорит о значении земледелия. В Золотой Орде были построены сотни городов и морских портов. Это совсем не напоминает Великую Степь. Самое любопытное в этом сюжете то, что золотоордынская цивилизация, несмотря на рост оседлого населения, сохраняла номадическую мен-тальность. Более того, элементы этой ментальности остаются частью даже современного весьма европеизированного татарского сознания.

Номадизм - это организация жизнедеятельности в условиях степной зоны, связанная с сохранением жизненно важных пастбищ, для чего необходимы были перекочевки. Скотоводство не давало больших богатств, хотя и позволяло безбедно существовать. Для экспансии кочевникам недостаточно было просто пасти скот, нужна была новая система соединения человека, животных и средств передвижения, иначе говоря, скот, конь, телега и человек соединялись в такой комбинации (сборке по терминологии Делёза и Гваттари), которая позволяла перемещаться большим массам людей на дальние расстояния. В отличие от оседлой жизни, где энергия заключена в массе и привязана к земле как средству жизнеобеспечения, у кочевников к массе добавлялась энергия как самостоятельная составляющая, выражаемая в скорости переноса людских ресурсов в пространстве. Скот обеспечивал человека пищей, средством передвижения, войлоком для юрты и обуви, кожей для одежды, седла и сбруи. Все названные факторы являются необходимыми условиями существования кочевой жизни, как самостоятельного феномена. Они показывают, что кочевник мог существовать без грабежа или получения дани. Кроме необходимого условия было еще и достаточное условие, которое выражалось в комбинации (сборке) человека, коня и оружия для защиты своих пастбищ.

Важнейшая составляющая успехов кочевников - добыча и обработка железа - не была связана со степью и животными, она требовала разработки металлургии, как самостоятельной отрасли, находящейся в

симбиозе с кочевничеством. Не случайно экспансия, как гуннов, так и тюрков, а впоследствии татаро-монгол связана с Алтаем, чьи недра содержат различные металлы. Седло со стременем позволяло использовать легкую саблю, более эффективную, чем тяжелый меч. Все это вместе с легким луком и правильной выучкой превращало кочевников в подлинную «машину войны». Преимущества кочевников в войне во многом были обусловлены скоростью их передвижения, маневренностью конницы, гибким управлением войсковыми частями в ходе боя. Жизнь кочевников была подготовкой к войне, поскольку все мужчины потенциально считались воинами. Это была не наемная и не регулярная армия, а народ-армия, образ жизни.

В Европе сложились представления о кочевниках как о народах, не знавших своей территории и равнодушных к понятию «родной земли». Римский историк Аммиан Марцеллин весьма высокомерно писал о гуннах: «Никто у них не может ответить на вопрос, где он родился: зачат он в одном месте, рожден - далеко оттуда, вырос -еще дальше» [10, с. 398]. Стало общим местом считать, что у кочевника нет чувства родины. Это совершенно не так, у них родиной была вся Степь. Когда персидский царь Дарий пытался покорить скифов, те отступили вглубь страны, не вступая в бой. Дарий, по словам Геродота, послал гонца к царю скифов со словами: «Зачем ты все время убегаешь, хотя предоставлен выбор?», на что получил ответ: «Мое положение таково, царь! Я и прежде никогда не бежал от страха перед кем-либо, и теперь убегаю не от тебя. И сейчас я поступаю так же, как обычно в мирное время. А почему я тот час же не вступил в сражение с тобой - это я также объясню. У нас ведь нет ни городов, ни обработанной земли. Мы не боимся их разорения и опустошения и, поэтому не вступили в бой с вами немедленно. Если же вы желаете, во что бы то ни стало, сражаться с нами, то вот у нас есть отеческие могилы. Найдите их и попробуйте разрушить и тогда узнаете, станем ли мы сражаться за эти могилы или нет». У кочевников иное было ощущение границы, не связанное с землей - те, кто не покушался на их пастбища или отеческие могилы, для них не были врагами и им были неинтересны. В более поздний период у жителей Ногайской Орды понятием «родины» служило словосочетание «яй-лав-кыслав ери» - «земля летовья-зимовья», т.е. это территория перекочевок. Ее нельзя назвать государственной границей в нынешнем смысле слова, тем не менее, это очень определенные пастбища, на которые никто не мог покуситься безнаказанно, порой, их границы обозначались камнями, которые считались священными.

Для кочевника понятие земли и границ носит иной характер, нежели для земледельца и горожанина, для него земля - это твердь, а граница - горизонт. Когда Бату-хану отдали в управление Улус Джу-чи, то западные границы определили как горизонт - «куда дойдут копыта татарских коней». Границы для кочевника определяются

препятствиями в виде леса, гор и моря. Если народы, живущие в Великой Степи, воспринимались как конкуренты или враги, то народы, живущие в лесу, горах, за морем были интересны не для завоеваний, а для обмена товарами. Они не предмет вожделения кочевника, ибо вне степи кочевник терял свое преимущество в скорости, а значит, был уязвим.

Ландшафт и компоновка различных элементов жизнедеятельности кочевника задавали особый ритм жизни, отличающийся от земледельческого. Время и пространство определялось конкретными сезонными перекочевками, перемещением в пространстве в ходе переселения, военных операций, необходимостью поддерживать средства коммуникации и торговые пути. Если у земледельцев единицы измерения связаны с ритмом шагов, собственных ног, то для кочевника - это ритм копыт коня. «Человек всегда прислушивался к шагам других людей, они наверняка интересовали его больше, чем свои собственные, - пишет Элиас Канетти. - Хорошо известна и походка разных животных. Многие из их ритмов богаче и выразительней, чем у людей. Когда бегут стада копытных словно движутся полки барабанщиков. Древнейшим знанием человека было знание животных, которые его окружали, которые ему угрожали и на которых он охотился. Он учился распознавать их по ритму движения. Древнейшим шрифтом, который человек учился читать, был шрифт следов. Это была своего рода ритмическая нотопись, существовавшая испокон веков; она сама собой запечатлевалась на мягкой земле, и человек, читавший следы, связывал с ними шум, при котором они возникали» [11, с. 36-37]. Дальние расстояния измерялись дневными переходами - от стоянки к стоянке, от яма к другому яму.

Понятие границы очень важно не только для обозначения территории государства, но также с точки зрения деления мира на профан-ный и сакральный, реальный и потусторонний. У оседлого населения сакрализация границ пространства приобретает вполне материальный облик, когда касается, например, участков земли. Изначально связанное с принадлежностью к богу, впоследствии любое ограниченное пространство приобретает характер неприкосновенности -роща или пашня, посвященные богу, царю, герою. Они становятся святилищами, местом проявления божественной воли. Граница обозначается и освящается, пограничный камень или другой символ становится «божественным» знаком, в древности ему приносили жертвы. Позже появляется понятие неприкосновенности частной собственности на землю или жилища как юридической нормы, имеющей в своей основе то же мифологическое представление о святости границы пространства.

У оседлых народов существуют вполне определенные места поклонений, у финно-угорских народов в этом качестве выступали рощи, лес, в мировых религиях появляются церкви, храмы, которые во

многом повторяют лесные мотивы - в них такие же вертикальные черты, особое сходство с деревьями проглядывается в колоннах и пилястрах. Ритмическое совершенство собора повторяет ровный корабельный лес, гармоничный и спокойный, корнями вросший в землю, и стоящий непоколебимо, как застывшее, окаменелое войско. Подобное не может быть в степи или на море.

У кочевника сакральность носит иной характер. У него нет постоянного святилища, храма, места поклонения. Символом сакральности у кочевника выступает «казан» - «котел», в котором готовится жертвенное мясо. Вокруг котла собирались не прихожане, а совет для решения жизненно важных вопросов. Котел как родовой символ характерен для гуннов, тюрков, затем прослеживается в Золотой Орде и Казанском ханстве. У татар казан только по прошествии многих столетий превратился в посуду для приготовления пищи, но даже в этой своей функции он находился в центре домашнего очага.

Для кочевника характерна открытость культуры и веротерпимость. В оседлой культуре религия заинтересована в послушной пастве. Священнослужители сравнивают прихожан с овцами и хвалят за послушание. Верующих собирают в одном и том же здании, в одно и то же время, внушают одинаковые проповеди, превращая их в послушную массу. Они боятся ереси, других религий, отпадения от паствы. Совсем иная картина у номадов, открытых к любой вере, их сочетанию или смене религии. У Бату-хана не только население придерживалось разных религиозных убеждений, но даже дети верили, кто во что хотел. Веротерпимость, выраженная в «Великой Ясе» Чингизхана, стала основой «евразийского» пути в отличие от «римского» [4]. Евразийский характер империй отличало признание равенства всех культур, традиций и законов народов. Более того, священнослужители освобождались от налогов, что, кстати, и обеспечило расцвет православных монастырей в ордынский период русской истории. Ни один последующий русский царь не был столь благосклонен к православным, как татарские ханы.

Степь с точки зрения простой эвклидовой геометрии предстает однородной, но там жили разные народы со своей культурой. Они могли стать врагами или союзниками, в любом случае степь не была однородной в смысле распределения народов - где-то было их скопление, а в другом месте пустоты. Причем, эти народы не были привязаны к какой-то широте и долготе, они перемещались или по кругу, или линейно, или же хаотично. Их место обитания нельзя представить в виде рыцарских замков, возвышающихся над определенной территорией и являющихся точкой привязки. Степные народы не столько система средневековых замков, сколько архипелаг энергетических сгустков, перемещающихся в пространстве. Несмотря на отсутствие материального образа в виде города с крепостными стенами, тем не менее, эти «сгустки» имели не меньшую мощь, нежели

рыцарские замки. В каком-то смысле это были подвижные «города». Э.Дженкинсон во время своего путешествия видел кочующую группу ногаев с тысячей походных домов, запряженных волами и «казавшихся издали городом». Порой кочевники в целях обороны окружали себя на ночь телегами, что напоминало крепостные стены. Кочующий город имел все нужные функции для жизнедеятельности. Такая организация позволяла целым народам передвигаться по степи на тысячи и тысячи километров. Европейцы не могли перемещать такие массы людей на столь дальние расстояния. Кочевничество позволило освоить громадные территории Евразии, перебросив мост между Азией и Европой.

Номадический подход к анализу истории отличается от европейского тем, что связывает массу и энергию. В случае с европейскими народами мы имеем дело с неким телом, например, в виде города с крепостными стенами или системой крепостей. Для их защиты нужна была масса людей, способных оборонять территорию или при необходимости готовых пойти в завоевательные походы. Возможности тех или иных государств сводились к количеству земли для выращивания продовольствия и демографическим показателям. Как в случае обороны, так и завоевания, они имели точные координаты своей привязки и зависели от экономических возможностей земли и недр. Крестовые походы отдельный случай, который явно напоминает номадические походы.

В случае с кочевниками важна была не только масса, не только демография, но и энергия, т.е. скорость передвижения, а потому их жизнь была приспособлена к быстрым перемещениям, отсюда сборка важных элементов: человека, коня, вооружения, металлургии, телеги, юрты, скота, знания сезона созревания пастбищ, обучения навыкам боя во время облавной охоты. Для кочевника размеры земли имели смысл только в разрезе количества пастбищ, что позволяло содержать определенное количество скота. И, конечно же, земля была важна как территория передвижения, поэтому в Золотой Орде особое внимание уделялось дорогам, их охране и содержанию, почтовым станциям (ямы) и переправам.

На энергетическую сторону этнических процессов обратил внимание Гумилев, сформулировав теорию пассионарности. Анализируя происхождение самых разных цивилизаций, он обнаружил в каждом из них неожиданно бурное начало, подобно взрыву, что трудно поддается традиционному объяснению. Нет постепенности, нет накопления энергии, а присутствует его выброс из каких-то недр. Для объяснения подобных феноменов Гумилев вводит понятие пассионарно-сти, как характерологическую доминанту, «непреоборимое внутреннее стремление (осознанное или, чаще, неосознанное) к деятельности, направленной на осуществление какой-либо цели (часто иллюзорной)» [6, с. 33]. Пассионарность выражается в гордости, жажде

власти и славы, тщеславии, алчности, ревности, фанатизме; моральные оценки в данном случае не имеют значения.

Время от времени в разных регионах мира возникали очаги энергетических всплесков, причем совершенно независимо: Ромул в VIII в. до н.э. собрал бродяг, из коих избрал сенат в составе 100 «отцов», ставших основой римлян, Давид в XI в. возглавил группу «верных», Чингисхан - людей «длинной воли», Карл Великий - баронов. Вокруг такого «ядра» собиралась масса людей, готовых на самые смелые предприятия и через короткое время наблюдалась «цепная реакция», меняющая картину мира. Достаточно вспомнить Великое переселение народов, начавшееся с продвижения гуннов с востока на запад, чтобы увидеть картину подобной «цепной реакции». Появление гуннских племен приводило к резким изменениям устоявшейся этнической жизни многих народов не только в степной зоне, но и лесостепи, а также у оседлых культур юга и запада Евразийского континента. Вслед за гуннами такую же картину продемонстрировали тюрки в эпоху Первого и Второго Тюркских каганатов, а затем татаро-монголы в еще больших масштабах показали мощь пассионариев, способных производить этнические трансформации.

Чингизхан начинал с небольшого отряда нукеров и затем сумел завоевать полмира. Сопоставление экономического, демографического, военного потенциала татаро-монгол с мощью Китая, Средней Азии, Восточной Европы, Ирана, Индии не могут объяснить причин побед полководцев Чингизхана. Цифры различаются на порядок. При этом противников нельзя назвать слабыми. Например, китайская армия не только количественно превосходила татаро-монгольские войска, но она была оснащена прекрасным оружием, хорошо обучена и за ней стояла мощь почти 60 млн. населения, в то время как монгол было около 200 тыс. человек, остальные народы, оказавшиеся под влиянием Чингизхана, насчитывали примерно 700 тыс. Ни численность воинов, ни «свирепость» кочевников не могут объяснить покорение десятков стран и последующее управление ими.

Гумилев феномен пассионарности объясняет избытком энергии: биохимическая энергия живого вещества, получаемая от солнца, распределяется неравномерно в силу астрономических законов, географических и др. факторов. Однако возникает вопрос об источнике энергии, или по его терминологии, «пассионарных толчков». Почему энергия распределяется неравномерно? По всей Африке солнца с избытком, но великие цивилизации появлялись только на севере континента. За объяснением подобных явлений Гумилев обращается к космосу: «Налицо влияние космических частиц, образующихся при особо сильных столкновениях потоков, что вызывает мутации... Итак, мутация - это смещение, толчок, а диссипация - это рассеяние энергии - от момента возникновения до исчезновения этнической системы под влиянием энтропийного процесса потери энергии пассионарности» [7, с. 145]. Гумилев не приводит астрономических данных для подтверждения своего тезиса, а потому пассионарный толчок выполняет функцию «демиурга», а значит, оказывается за рамками науки. Сам автор признает, что «при нынешнем уровне знаний о ближнем космосе эта гипотеза не может быть строго доказана, но зато она не встречает фактов, ей противоречащих» [8, с. 26-27]. Такое допущение весьма произвольно. Нет сомнений в наличии пас-сионарности как феномена, это явление следует воспринимать как самостоятельное и значимое, связанное с этнической активностью, но это вовсе не означает, что его источник находится в космосе. Для того, чтобы ссылаться на космос, нужно знать какие именно «космические частицы» оказались именно в том месте и в то время, когда появились пассионарии. С другой стороны, далеко не очевидно, что источник надо искать в космосе. Возможно, он кроется в структуре этноса? Во всяком случае, космос как источник пассионарности не более предпочтителен, чем другие возможные источники.

В пассионариях проявляется внутренняя энергия человека, но не в силу каких-то толчков из космоса, а как результат изменений в социальной структуре, слома старых норм и ценностей, что приводит к освобождению накопившейся энергии. При анализе поведения людей мы обращаем больше внимания на рационально принятые решения, хотя человек по природе эмоционален, импульсивен, подвержен влиянию страстей. Г.Ланге по этому поводу пишет: «Эмоции не только играют роль важнейших факторов в жизни отдельной личности, но они вообще самые могущественные из известных нам прирожденных сил. Каждая страница в истории отдельных лиц и народов доказывает их непреодолимую власть. Бури страстей погубили больше человеческих жизней, опустошили больше стран, чем ураганы, их поток разрушил больше городов - чем наводнение» [12, с. 14]. История полна примеров взрывного проявления энергии народных масс. Исследуя социальные революции, Питирим Сорокин пишет: «Человек представляет собой носителя разных прирожденных рефлексов, не только кротких и социабельных, но хищных и злостных... Его инстинкты заставляют его хотеть не только мира, но и драки, не только покоя, но и буйства, не только самопожертвования, но и убийства, не только справедливости, но и удовлетворения страстей, не только работы, но и лености. Они же принуждают его не только быть независимым, но в то же время подчиняться другим или властвовать над ними, не только любить одних, но и ненавидеть других, не только иметь необходимое, но и иметь не меньше, и даже больше других (инстинкт драчливости, стадности, собственности, соперничества, самовыявления, любви к приключениям, инстинкт бродяжничества, властвования и т.п.). Словом человек, по количеству и качеству своих биологических инстинктов-рефлексов представляет собою бомбу, начиненную множеством сил и тенденций, способную

взорваться и явить картину дикого буйства» [16, с. 40-41]. Примечательны слова Сорокина о человеке как «бомбе» рефлексов. Это и есть источник пассионарности - психическая природа человека.

Появление социаль?