ОСОБЕННОСТИ РАЗВИТИЯ ГУМАНИТАРНОГО ДИСКУРСА В СОВЕТСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПРАКТИКЕ

ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 12. ПОЛИТИЧЕСКИЕ НАУКИ. 2018. № 4

Андрей Николаевич Иохим,

заместитель декана по внеучебной работе факультета политологии МГУ имени М.В. Ломоносова (Россия), e-mail: andrey.iokhim@gmail.com

ОСОБЕННОСТИ РАЗВИТИЯ ГУМАНИТАРНОГО ДИСКУРСА В СОВЕТСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ПРАКТИКЕ

В статье предпринимается попытка анализа эволюции политической идентичности Советского Союза в контексте трансформации гуманитарного дискурса. Данный дискурс может быть определен как совокупность транслируемых в политическом языке представлений о социально-политической идентичности человека, его правах и свободах. Анализируя развитие системы представлений о человеке, его правах и свободах в официальном советском дискурсе, автор демонстрирует, как подобные представления формировали коллективную политическую идентичность Советского государства на различных исторических этапах, и приходит к выводу, что советская идеология и официальный политический дискурс на протяжении всего периода существования Советского государства воспроизводили концепцию гуманитарного универсализма, выступавшую альтернативой западному гуманитарному дискурсу и конституировавшую как советскую внешнеполитическую стратегию, так и в целом международную идентичность Советского государства.

Andrey Nikolaevich Iokhim,

Deputy Dean for Extracurricular Activitities, Political Science Department, Lomonosov Moscow State University (Russia), e-mail: andrey.iokhim@gmail. com

FEATURES OF THE DEVELOPMENT OF HUMANITARIAN DISCOURSE IN SOVIET POLITICAL PRACTICE

This article attempts to analyze the evolution of the political identity of the Soviet Union in the context of the transformation of humanitarian discourse. This discourse can be defined as a set of ideas transmitted in a political language about the sociopolitical identity of a person, his rights and freedoms. Analyzing the development of the system of ideas about man, rights andfreedoms in the official Soviet discourse, the article demonstrates how such ideas formed the collective political identity of

the Soviet state at various historical stages. The author concludes that Soviet ideology and official political discourse throughout the entire period of existence of the Soviet state reproduced the concept of humanitarian universalism, which was an alternative to Western humanitarian discourse and constituted both the Soviet strategy offoreign policy and the international identity of the Soviet state overall.

Советский гуманитарный дискурс начинает обретать свою содержательную наполненность в 1930-е гг. Идеология большевиков изначально была интернациональной по своей сути и представляла программу глобального преобразования мира по универсалистским (т.е. независимым от культуры или цивилизационных особенностей) принципам революционного перехода к социализму, а впоследствии — к коммунизму. Однако после провала стратегии экспорта революции в Европу и Азию (Китай) в 1920-е гг. и отказа от идеи мировой революции советская власть берет курс на построение социализма в самом Союзе. В данный период концепт «социалистического гуманизма» становится функционально важным в политической риторике, а советская идентичность человека осмысляется через противопоставление социализма и капитализма. Ключевой особенностью этого дискурса являются коннотации исторической привилегированности и прогрессистская интерпретация «истинно советского» человека как человека «нового» типа: «Социалистический гуманизм является высшим, качественно новым типом гуманизма, венчая собой все историческое развитие гуманистических идей прошлого»1.

Подобные историософские артикуляции гуманитарного дискурса выполняли важную функцию секьюритизации идентичности «нового» человека и всего советского режима. Как пишет И. Нойманн, в 1930-е гг. «образы внутренних и внешних "Других"» потеряли очертания, поскольку гораздо более четкая линия была проведена между Homo sovieticus будущего и морально устаревшими обитателями старого буржуазного и феодального мира»2. За счет такого концептуального разграничения «старого» — как «буржуазного», «чужого» и «ложного» — и «нового» человека обеспечивалась безопасность Homo sovieticus: «.. .в газете "Правда" (от 10 марта 1938 г.) мы находим весьма красноречивый пассаж, в котором говорится, что, безжалостно уничтожая шпионов, провокаторов, вредителей

и диверсантов, советская земля будет еще быстрее двигаться по сталинскому пути, советская культура расцветет еще ярче, жизнь советских людей станет еще более радостной»3.

Концепт «нового типа» человека в сталинском гуманитарном дискурсе подчинялся социальной утопии, нормативная сторона которой может быть буквально выражена тезисом из «Манифеста коммунистической партии»: «На место старого буржуазного общества с его классами и классовыми противоположностями приходит ассоциация, в которой свободное развитие каждого (курсив мой. — А.И.) является условием свободного развития всех»4. Индивидуальное, определяемое через коллективное (классовое), как и свобода, понятая через равенство и дисциплину («С точки зрения отдельной личности план предполагает известное принуждение <.. .> Этому плану и дисциплине должно подчиниться и право отдельной личности на труд»5), были важными элементами утопической логики сталинского модернизационного проекта, что прослеживалось на уровне любой дискурсивной структуры — от педагогических принципов А.С. Макаренко до легитимации коллективизации и террора. С. Жижек отмечает, что «коммунисты-сталинисты отнюдь не считали себя гедонистами-индивидуалистами <.> Они, скорее, считали себя инструментом исторического прогресса, неизбежно толкающего человечество вперед — к "высшей" стадии коммунизма. И именно это оправдание с отсылкой на собственный Абсолют (и на свои привилегии во взаимоотношениях с ним) позволяло им делать, что хочется»6.

Сталинизм, как и весь советский дискурс, репрезентировал себя как продукт Просвещения, более того — как наивысшее достижение европейской мысли, что во многом позволяло ему воспроизводить идентичность единственно возможной альтернативы западному дискурсу. К примеру, из «Краткого курса истории ВКП(б)» следует, что большевики стремились «создать новую партию, создать партию нового типа, отличную от обычных социал-демократических партий Запада, свободную от оппортунистических элементов, способную повести пролетариат на борьбу за власть»7. Гуманитарный дискурс

Таким образом, дискурс гуманизма в Советском Союзе 1930-х гг. определял центральное понятие через позитивную принадлежность к социализму и социалистической идентичности при одновременном конструировании негативных коннотаций капиталистической альтернативы, репрезентируя западный гуманизм как «фальшивый», «ложный» и «играющий на руку эксплуататорам и политиканам». Объект советского гуманизма 1930-х гг. — это «простой» советский народ, «трудящиеся массы» и «человек труда» как таковой, частные (партикулярные) идентичности которого — национальность, вероисповедание и другие — не играют самостоятельной роли в обществе социализма. Важной особенностью функционирования гуманитар8 Горький М. Пролетарский гуманизм // Горький М. Собрание сочинений: В 30 т. Т. 27: Статьи, доклады, речи, приветствия (1933-1936). М.: ГИХЛ, 1953. С. 234-235.

ного дискурса в СССР, сохранявшейся (пусть и при неоднократных трансформациях) вплоть до распада Союза, являлось то, что режим идеологической истины постоянно подкреплялся апелляцией к рационалистическим основаниям марксистского материализма. Научная истина выступала наивысшей инстанцией в легитимации советской социальной утопии, поскольку являлась эффективным механизмом политической самоцензуры, четко разграничивая области «научно истинного» и «научно ложного» как «дозволенного» и «табуированного» в социально-гуманитарном дискурсе. Как отмечает А.Т. Бикбов, «тематическое ядро, неизменно определяющее "социалистический гуманизм" как границу между "социализмом" и "капитализмом" в ходе изменения самих этих режимов, полагалось, таким образом, в рамках специфической экономики означения (курсив мой. — А.И), которая оставляла за понятием одновременно высшую легитимность научно доказанной истины и практическую многозначность, допускавшую его использование в решении не связанных между собой напрямую политических вопросов»13. Говоря о взаимодействии «научной» истины марксистского учения и советской социально-политической практики, важно подчеркнуть, что сталинский дискурс совершает инверсию во взаимосвязи нормативной и инструментальной рациональности марксизма. Как пишет Б. Капустин, «в ленинизме-сталинизме после захвата большевиками власти и в особенности после ликвидации нэпа инструментальная рациональность в виде строительства "материальной базы" социализма/коммунизма стала первейшим и решающим условием нормативной рационализации общества — в смысле достижения равенства и состояния "свободного развития каждого"»14. В свою очередь, вплоть до перестройки и крушения коммунизма эта нормативная сторона советской социальной утопии — как утопии всеобщего равенства и свободы — так и не была заменена или устранена какой-либо иной фундаментальной нормативностью.

В центр гуманитарного нарратива советской идентичности был помещен все тот же «человек экономический», картезианский субъект, появившийся в европейском дискурсе Нового времени и представший как привилегированный агент исторического процесса. Но это уже был не человек-собственник, гражданин — носитель прав, а «пролетарий», угнетавшийся классовым доминированием, но воплотивший политическую субъектность в революции 1917 г. В этом отношении советская идентичность была «нормативно»

универсальной, поскольку универсальным являлась концептуально конституирующая ее человеческая идентичность. Такой универсализм советского дискурса, составляя альтернативу западной гегемонии, самоопределялся посредством западного «Другого», поскольку конструировал иной нарратив современности: «Так же, как и нацизм (и, в меньшей степени, итальянский фашизм), — пишет С. Коткин, — Советский Союз представлял собой популярную в мире форму иллиберальной современности (курсив мой. — А.И.), претендовавшей на то, чтобы превзойти парламентаризм. Но Советский Союз был не просто еще одним авторитарным режимом, основанным на массовой мобилизации, сочетавшей в себе различные элементы современности (с различными степенями энтузиазма). Провозглашая себя "новой цивилизацией", Советский Союз с неизбежностью вел к жестокому эксперименту по созданию откровенно некапиталистической современности и откровенно неколониального колониализма»15.

Гуманитарный универсализм, положенный в основу советской идентичности и составлявший концептуальное ядро революционно-освободительного и утопического нарратива, определял не только язык самоописания советского сообщества, но и коллективные представления Запада о Советском Союзе как конституирующем «Другом». Доминирующей репрезентацией Советского государства в межвоенный период были представления о «коммунистической угрозе», включавшие в себя как осознание революционного потенциала советской идеологии, так и непосредственно страх перед возможностью военного вторжения в Европу с востока. Одной из ведущих альтернативных советских репрезентаций в западном дискурсе того времени были представления о Советской России как «земле будущего», основанные на вере в успех советского мо-дернизационного проекта. Даже такой консерватор и националист, как верховный комиссар Лиги наций по делам беженцев Ф. Нансен, в 1923 г. писал, что «однажды Россия будет не только снабжать Европу материально, также обеспечит ей духовное обновление»16. Нередко положительные интерпретации советской идентичности на Западе были связаны с экономико-хозяйственными достижениями советской власти в первые десятилетия после Октябрьской революции, которые должны были подтверждать эффективность социалистической экономической модели. Если Дж. Б. Шоу в конце 1920-х гг. предполагал, что «успех пятилетнего плана—единственная

надежда для всего мира»17, то уже в 1934 г. другой известный писатель Г. Уэллс, потрясенный успешным выполнением плана ГОЭЛРО, писал: «Социалистическое Мировое государство стало завтрашним днем, таким же реальным, как сегодняшний. Туда мы идем»18.

Репрезентации Советского Союза как «земли будущего» и глобальной альтернативы западному универсальному проекту были распространены среди европейских интеллектуалов вплоть до венгерских событий 1956 г. Более того, после завершения Второй мировой войны широкое распространение получили репрезентация советского государства как «освободителя Европы» и основанные на такой идентичности призывы ориентироваться на социалистическую модель: в начале 1950-х гг. Ж.-П. Сартр описывает СССР как подлинный пример демократического общества («советский гражданин критикует свой режим чаще и эффективнее нас»19). Во многом такие представления были обусловлены хорошо организованной деятельностью западного коммунистического движения, однако доминировавшей репрезентацией советской идентичности — уже в условиях холодной войны — продолжало оставаться восприятие Советского Союза как врага и соперника, с которым необходимо считаться.

Содержание советского гуманитарного дискурса после 1945 г. в целом оставалось неизменным. Объявленная в конце 1940-х гг. «борьба с космополитизмом» носила прежде всего внутриполитический характер и была направлена на недопущение трансформаций и дискурсивных сдвигов в общественном сознании, подтверждая курс на изоляционизм и политическую обособленность советской системы. В свою очередь, как отмечает, к примеру, коммунитарист М. Уолцер, советская идеология сама по себе являлась «извращенным космополитизмом», а «репрессивный коммунизм» был ни чем иным, как «дитем универсализации Просвещения»20.

В конце 1950-х — начале 1960-х гг. происходит радикальная трансформация советского гуманитарного дискурса и переконструирование международной идентичности Советского Союза. Концепт «ненависти к классовым врагам» перестает быть центральным механизмом позитивного определения понятия «социалистического гуманизма». Ключевыми гуманитарными нарративами становятся антивоенные темы «мира», «дружбы» и «солидарности». Подобные

дискурсивные сдвиги были связаны главным образом с объявлением в 1956-1957 гг. окончания классового противостояния внутри СССР и провозглашением внешнеполитического курса, направленного на соревновательные, а не антагонистически конфликтные отношения со странами Запада. В основу этого курса была положена реанимированная концепция мирного сосуществования социалистической и капиталистической систем, впервые озвученная публично на Генуэзской конференции 1922 г.21

Гуманитарный дискурс данного периода напрямую коррелирует с советским внешнеполитическим дискурсом и обретает отчетливо антивоенный характер, в том числе за счет воспроизведения связки «капитализм — милитаризм /империализм» и «социализм — мир»: «. является бесспорным, что если империалистические безумцы все же развяжут войну, народы сметут и похоронят капитализм. Но коммунисты, представляющие народы, истинные поборники социалистического гуманизма, призваны сделать все, чтобы не допустить новой мировой войны.»22; «Социализм противопоставляет империализму новый тип международных отношений. Внешняя политика социалистических государств, в основе которой лежат принципы мира, равноправия, самоопределения народов, уважения независимости и суверенитета всех стран, а также честные, гуманные методы социалистической дипломатии оказывают возрастающее влияние на мировую обстановку <.> Основной вопрос современности — вопрос о войне и мире. Единственный источник

" 23

военной опасности — империализм»23.

В постсталинский период изменяется и сам объект советского гуманитарного дискурса: он универсализируется теперь не посредством транснационального классового измерения, а через интернационализацию «человека труда». Как отмечает А.Т. Бикбов, в конце 1950-х — начале 1960-х гг. «дружба между народами» оказывается родовым обозначением как для «дружбы народов СССР», так и для «единства всех прогрессивных сил человечества»24. В то же время другим аспектом данного процесса становится постепенное вытеснение из официальной риторики понятия «массы» и заменой его понятием «личности». Ключевая тема «всесторонне развитой

личности» артикулируется в политическом дискурсе не через классовую борьбу и механизмы социальной инженерии, а в категориях гармонии и солидарности: «Социализм утверждает иную мораль — сотрудничества и коллективизма, дружбы и взаимопомощи. Здесь на первое место выдвигается забота об общем благе народа, о всестороннем развитии человеческой личности в условиях коллектива, где человек человеку не враг, а друг и брат»25.

После смещения Н.С. Хрущева и закрепления власти реставрационной фракции к началу 1970-х гг. обнаруживается очередной сдвиг в советском гуманитарном дискурсе. Он был обусловлен такими ключевыми вопросами развития Советского государства, стоящими на повестке дня, как продолжавшаяся «гонка вооружений» и необходимость дальнейшей интеграции Союза не только в международную экономическую конкуренцию, но и политическое состязание, на специфике которого не могли не сказаться события в Праге 1968 г. Для позднесоветского гуманитарного дискурса характерно переформулирование коннотативной связки «социализм — гуманизм — мир — дружба» в категориях юридической строгости с подчеркнутой отсылкой к международно-универсальным императивам: «Наши цели и практические действия, проникнутые заботой об укреплении мира, о благе человека труда, — отмечает А.Н. Косыгин, — как ничто другое говорят о высоком гуманизме политики Коммунистической партии и Советского правительства <.> Все, кому дороги принципы гуманизма, должны потребовать создания условий для возвращения беженцев в родные места, предоставления гарантий их личной безопасности и возможности спокойно жить и трудиться в Восточном Пакистане»26.

В 1970-е гг. в советской политической риторике и юридическом дискурсе появляется тема прав человека и человеческого достоинства. Вопрос об универсальных человеческих правах, как и концепция естественного права, в советском дискурсе 1930-60-х гг. дискредитировались с позиций исторического материализма и репрезентировались как элементы буржуазного права и системы политико-экономического угнетения в странах капиталистического Запада. В 1973 г. Советский Союз ратифицирует принятые ООН Международный пакт об экономических, социальных и культурных правах и Международный пакт о гражданских правах (Указ Президиума Верховного совета СССР от 18.09.1973 г. № 4812-УШ),

а подписанный СССР в 1975 г. Хельсинский заключительный акт содержит обширный блок, посвященный защите прав человека. В 1977 г. принимается новая советская Конституция, впервые закрепляющая «демократические основы положения личности и права советских граждан»27. Инкорпорирование темы прав человека в официальный советский дискурс, с одной стороны, способствовало утрате прежней привилегии радикального противопоставления советского универсального проекта либерально-капиталистической альтернативе, а с другой — сформировало новую аргументацион-ную базу для воспроизведения риторики политико-идеологического антагонизма и служило формальным ответом советской власти на обвинения в недемократичности и критику в сфере соблюдения прав человека: «Извращенному и опошленному буржуазной и ревизионистской пропагандой толкованию понятий демократии и прав человека мы противопоставляем полный и реальный комплекс прав и обязанностей гражданина социалистического общества»28. Таким образом, в 1970-е — начале 1980-х гг. трансформация советского гуманитарного дискурса происходит благодаря концептуализации в официальном языке нарратива «обеспечения прав человека в СССР» и конструированию связки «социализм — гуманизм — мир — права человека в Советском Союзе».

Перестройка конструирует новые смысловые интерпретации понятия «социалистический гуманизм», добавляя к сформировавшейся цепочке эквивалентностей концепты «свободы» и «демократии». Собственно, гуманистический нарратив становится центральным в риторике «перестроечного» реформирования советской нормативно-инструментальной рациональности во второй половине 1980-х гг. и характеризуется дуалистическим прочтением. С одной стороны, гуманизм легитимирует саму необходимость революционных преобразований: «.конечная цель перестройки нам ясна. Это глубокое обновление всех сторон жизни страны, придание социализму самых современных форм общественной организации, наиболее полное раскрытие гуманистического характера нашего строя во всех его решающих аспектах — экономическом, социально-политическом и нравственном»29. С другой стороны, перестройка репрезентируется как возвращение к истинному, ленинскому, «социалистическому гуманизму», что позволяет, во-первых, конструировать преемственную связь

между актуальной идентичностью и ее историческим источником и, во-вторых, интерпретировать предшествовавший политический курс как ложный и ошибочный: «По гуманистической социальной направленности нынешний курс является прямым продолжением великих свершений, начатых ленинской партией в Октябрьские дни 1917 г.»30 Несмотря на радикальное переопределение современности в категориях западного гуманитаризма («[перестройка] — это высоко поднятое уважение к ценности и достоинству личности»31), дискурс перестройки продолжает воспроизводить антагонистические отношения «социализм — капитализм»: «Чувствую, что после прочтения этих строк обозреватели напишут, что, к сожалению, Горбачев плохо знает западную демократию. Увы, кое-что знаю, по крайней мере достаточно, для того чтобы непоколебимо верить в демократию со32

циалистическую, в социалистический гуманизм»32.

Идея гуманизма, выраженная в «приоритете общечеловеческих ценностей над классовыми»33, была артикулирована как узловая точка перестроечной концепции «нового мышления». При том что в официальной риторике конца 1980-х гг. сохранялось дискурсивное воспроизводство антагонизма социалистической и капиталистической систем, вместо внешнеполитической стратегии «мирного сосуществования» была выдвинута стратегия «гуманизации международных отношений», легитимированная необходимостью снижения рисков для всей человеческой цивилизации и ее выживания: «Впервые в истории жизненной потребностью стало положить в основу международной политики общечеловеческие морально-этические нормы, очеловечить, гуманизировать межгосударственные отношения»34; «Гонка вооружений, особенно ядерных, продолжается. Не затухают региональные конфликты. Риск войны накапливается. Выход — в гуманизации международных отношений»35; «.необходимо обращение ко всему тому новому, перспективному, что отличает современный мир, определяет его неповторимость и наиболее вероятные тенденции его развития <. > новое политическое мышление — это глубокое переосмысление всех традиций силовой политики.»36.

Подчеркнуто модернизационный характер перестройки и «нового мышления» дискурсивно сближал позднесоветский гума-нитаризм с западным универсализмом. В свою очередь, советский проект на всем протяжении его существования интерпретировался как альтернативная модель модернизации. И если административно-экономическая структура Советского Союза вследствие недифференцированной связи между политикой и экономикой выдавала, как отмечал Р. Арон37, его «пре-модерный» характер, то дискурсив-но-идеологическое измерение советского проекта имело четкую универсалистско-модернизационную направленность. Интерпретация советской социальной утопии как единственной — пусть и не полноценной — альтернативы западной модели нашла, в частности, свое выражение в концепции «трех миров», согласно которой страны индустриального капиталистического Запада составляли «первый мир», страны социалистического блока — «второй», а остальные — «третий мир». И. Нойманн проводит аналогию между концепцией «трех миров» и более традиционной ориенталистской классификацией «цивилизация — варварство — дикарство», где «варварство выступает как в целом политически и экономически организованный мир, а дикарство — как неорганизованный»38. Подобным образом ко второй половине ХХ в. была трансформирована и репрезентация России/СССР как европейского и западного «Другого»: на смену базовым дихотомиям «цивилизованный — варварский» и «европейский — азиатский» пришли идентичности, выраженные в оппозициях «свободный — несвободный», «Запад — Восток», «свободный рынок — плановая экономика», «оборонительный — наступательный» и т.п.

Анализ советской официальной риторики и политической практики показал, что советская внешнеполитическая стратегия и международная идентичность СССР основывались на концептуальном фундаменте гуманитарного универсализма, выступавшем альтернативой западной универсалистской модели. Советский дискурс в его политико-идеологической плоскости конструировал универсальное измерение человека и связанную с ним социальную утопию, воспроизводя идею «естественно-исторического» прогресса и классовой борьбы. В свою очередь, гуманитарный универсализм определял не только язык самоописания советского сообщества, но и коллективные представления Запада о Советском Союзе как конституирующем «Другом».

Литература

Арон Р. Демократия и тоталитаризм. М.: Текст, 1993.

БикбовА.Т. Грамматика порядка: Историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2014.

Брутенц К.Н. Несбывшееся. Неравнодушные заметки о перестройке. М.: Международные отношения, 2005.

ГорбачевМ.С. Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира. М.: Политиздат, 1988.

Горький М. Пролетарский гуманизм // Горький М. Собрание сочинений: В 30 т. Т. 27: Статьи, доклады, речи, приветствия (1933-1936). М.: ГИХЛ, 1953. С. 233-241.

Жижек С. Если Бог есть, то все позволено // Интернет-журнал «Л1ва». 2012. 25 апреля. URL: http://liva.com.ua/zizek-religion.html

История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков): Краткий курс / Под ред. Комиссии ЦК ВКП (б). М.: ОГИЗ; Государственное издательство политической литературы, 1946.

Капустин Б.Г. Современность как предмет политической теории. М.: РОССПЭН, 1998.

Коткин С. Новые времена: Советский Союз в межвоенном цивилизационном контексте // Мишель Фуко и Россия: Сб. статей / Под ред. О. Хархордина. СПб.; М.: Европейский университет в Санкт-Петербурге: Летний сад, 2001. С. 239-315.

Мальцев Г.В. Социалистический гуманизм и права человека // Правоведение. 1977. № 5. С. 24-34.

Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии // Маркс К., Энгельс Ф. Избранные произведения: В 2 т. Т. I. М.: Государственное издательство политической литературы, 1952.

Нойманн И. Использование «Другого»: Образы Востока в формировании европейских идентичностей / Пер. с англ. В.Б. Литвинова и И.А. Пильщикова; Предисл. А.И. Миллера. М.: Новое издательство, 2004.

Программа Коммунистической партии Советского Союза. М.: Госполитиздат, 1961.

Словарь в помощь избирателю. К выборам в Верховный Совет СССР. М.: Государственное Социально-экономическое издательство, 1937.

Уолцер М. Сферы привязанности // Логос. 2006. № 2 (53). С. 128-129.

Уэллс Г. Опыт автобиографии: Открытия и заключения одного вполне заурядного ума (начиная с 1866 года). М.: Ладомир: Наука, 2007.

Чхиквадзе В.М. Социалистический гуманизм и права человека. Ленинские идеи и современность. М.: Наука, 1978.

Шумилов Ю.В. Роль Генуэзской конференции 1922 года и международных конференций 20-30-х гг. ХХ века в развитии международного финансового права // Евразийский юридический журнал. 2010. № 2 (21). С. 38-42.

Яковлев А.Н. и др. Перестройка и современный мир / Отв. ред. Т.Т. Тимофеев. М.: Международные отношения, 1989.

Bell P.M.H. John Bull and the Bear: British Public Opinion, Foreign Policy, and the Soviet Union, 1941-1945. London: Edward Arnold, 1990.

REFERENCES

Aron, R. Demokratiia i totalitarizm. Moscow: Tekst, 1993.

Bell, P. M. H. John Bull and the Bear: British Public Opinion, Foreign Policy, and the Soviet Union, 1941-1945. London: Edward Arnold, 1990.

Bikbov, A. T. Grammatikaporiadka: Istoricheskaia sotsiologiiaponiatii, kotorye meniaiut nashu real&nost&. Moscow: High School Economics Press, 2014.

Brutents, K. N. Nesbyvsheesia. Neravnodushnye zametki o perestroike. Moscow: Mezhdunarodnye otnosheniia, 2005.

Chkhikvadze, V. M. Sotsialisticheskii gumanizm iprava cheloveka. Leninskie idei i sovremennost&. Moscow: Nauka, 1978.

Gorbachev, M. S. Perestroika i novoe myshlenie dlia nashei strany i dlia vsego mira. Moscow: Politizdat, 1988.

Gor&kii, M. "Proletarskii gumanizm," ibid. Sobranie sochinenii: In 30 vol., Vol. 27: Stat&i, doklady, rechi, privetstviia (1933-1936). Moscow: GIKhL, 1953, pp. 233-241.

Iakovlev, A.N. et al. Perestroika i sovremennyi mir, ed. T. T. Timofeev. Moscow: Mezhdunarodnye otnosheniia, 1989.

Istoriia Vsesoiuznoi kommunisticheskoi partii (bol&shevikov): Kratkii kurs, ed. Komissiia TsK VKP(b). Moscow: OGIZ; Gosudarstvennoe izdatel&stvo politicheskoi literatury, 1946.

Kapustin, B. G. Sovremennost& kak predmet politicheskoi teorii. Moscow: ROSSPEN, 1998.

Kotkin, S. "Novye vremena: Sovetskii Soiuz v mezhvoennom tsivilizatsionnom kontekste," Mishel& Fuko i Rossiia: Sbornik statei, ed. O. Kharkhordin. St. Petersburg; Moscow: Evropeiskii universitet v Sankt-Peterburge: Letnii sad, 2001, pp. 239-315.

Mal&tsev, G. V. "Sotsialisticheskii gumanizm i prava cheloveka," Pravovedenie, No. 5, 1977, pp. 24-34.

Marx, K., and Engels, F. "Manifest kommunisticheskoi partii," Ibid. Izbrannye proizvedeniia: In 2 vol., Vol. I. Moscow: Gosudarstvennoe izdatel&stvo politicheskoi literatury, 1952.

Neumann, I. Ispol&zovanie &Drugogo&: Obrazy Vostoka v formirovaniievropeiskikh identichnostei, transl. V. B. Litvinova and I. A. Pil&shchikova; ed. A. I. Millera. Moscow: Novoe izdatel&stvo, 2004.

Programma Kommunisticheskoi partii Sovetskogo Soiuza. Moscow: Gospolitizdat,

Shumilov, Iu. V. "Rol& Genuezskoi konferentsii 1922 goda i mezhdunarodnykh konferentsii 20-30-kh godov 20 veka v razvitii mezhdunarodnogo finansovogo prava," Evraziiskii iuridicheskii zhurnal, No. 2, 2010, pp. 38-42.

Slovar& vpomoshch& izbirateliu. K vyboram v Verkhovnyi Sovet SSSR. Moscow: Gosudarstvennoe Sotsial&no-ekonomicheskoe izdatel&stvo, 1937.

Waltzer, M. "Sfery priviazannosti," Logos, No. 2, 2006, pp. 128-129.

Wells, H. Opyt avtobiografii: Otkrytiia i zakliucheniia odnogo vpolne zauriadnogo uma (nachinaia s 1866 goda). Moscow: Ladomir: Nauka, 2007.

Zizek, S. "Esli Bog est&, to vse pozvoleno," Internet-zhurnal &Liva,& April 25, 2012, URL: http://liva.com.ua/zizek-religion.html