Спросить
Войти
ИСТОРИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ
KOCKA J . Sozialgeschichte im Zeitalter der Globalisierung // Merkur. -Stuttgart, 2006.- Jg. 60, H. 4.- S. 305-316.
Историческая наука живо реагирует на общественную атмосферу и условия жизни. Порой говорят даже о ее зависимости от веяний интеллектуальной моды, во всяком случае о соответствии приоритетов исследований динамике общественных изменений. Несмотря на это, никто не отрицает серьезного влияния перемен на постижение прошлого, даже если связанные с ними ожидания оказались преувеличенными. Поэтому Юрген Кокка (профессор истории Свободного университета в Берлине, ФРГ) поднимает вопрос об актуальности откликов историков на проблемы сегодняшнего дня. Ответить на него он пытается на примере взлетов и спадов интереса к социальной истории. Так, в 1960-1970-е годы она испытала стремительный подъем, который постепенно иссяк, оставив, однако, за собой солидную исследовательскую базу. В 1980-е годы ставшую уже классической социальную историю затмили оригинальные трактовки истории повседневности. Несколько лет именно они были у всех на устах, но и к ним интерес угасал, хотя и сегодня историки успешно используют их в изучении прошлого. В 1990-е годы обозначилось повышенное внимание к истории культуры, отчасти на волне «лингвистического поворота», отчасти перехода к идеям постмодернизма, но прежде всего в силу ее претензий на синтезирующий образ общества. Тем не менее и это увлечение понемногу ослабевает, включаясь в длинную цепочку версий толкования антитезы «человек - общество», а соответственно, в методологию интеллектуальной и социальной истории.
Конечно, соглашается автор, существуют теоретико-методологическое ядро исторического познания, его основные понятия и проекты, остающиеся неизменными. Тем не менее, если сравнивать тематику конференций, заголовки бестселлеров и предпочтения в специализации у студентов на протяжении этих десятилетий, то исследователь неизбежно заметит изменение роли и функций исторической науки в современном обществе (с. 305). По мнению Кокки, последнее конъюнктурное веяние связано с попытками транснационального объяснения прошлого в рамках всемирной или глобальной истории. Хотя таковая имеет давнюю традицию, но именно на рубеже тысячелетий она из пограничной превратилась в специальное направление, которое не просто очаровывает молодых, но и обещает открытия и новый взгляд на давно известное. Появляются специальные научные журналы: «Journal of World History» (с 1990 г.) и «Zeitschrift für Weltgeschichte» (с 2000 г.), а издание книг на эти темы приобрело такой размах, что «American Historical Review» переименовывал раздел «General» на «Comparative/World History». В сентябре 2005 г. в Лейпциге прошел первый Европейский конгресс по всемирной и глобальной истории, в котором участвовали более 250 историков. Примечательно, что там обсуждался вопрос о возможности присвоения ученых степеней по дисциплине «Транснационализация и регионализация начиная с XVIII столетия вплоть до современности» (с. 306).
Предметное содержание, охватываемое понятиями «транснациональная историческая наука», «всемирная история» и «глобальная история», довольно пестрое. Сюда включаются: история мировой экономики и международных отношений; история климата и окружающей среды; цивилизационное взаимовосприятие Востока и Запада и, наконец, планетарные исторические проекты. Общим для этих масштабных исследований является транснациональный угол зрения, внимание к историческим феноменам широкого распространения, усиливающим интерес к интеграции и сравнению, разрушающим региональные, национальные и культурные водоразделы. Это помогает взглянуть по-новому и на локальные факты истории.
Насыщенные конфликтами, асимметричные связи между Европой и неевропейским миром, между «Востоком и Западом» составляют идейно-политический центр новой всемирной истории. Она часто связана с твердым намерением отказаться от европоцентристских интерпретаций и с критикой «рассказов» о прорыве Запада в современность. Для Кокки особенно важно то, что ученых
объединяет стремление преодолеть национально-историческую парадигму, которая с момента своей профессионализации стала основой толкования новейшей истории в XIX в. (с. 307). В большинстве западных стран массовое увлечение историей как научной дисциплиной было тесно связано с формированием национальной культуры и национального государства. Одним словом, подчеркивает автор, интерпретации историков способствовали укреплению национальной идентичности. Чаще всего ученые помещали свой предмет в национально-исторический контекст и исследовали феномены политики, общества, экономики и культуры конкретной (нередко собственной) страны. Это остается важным до сегодняшнего дня, не только в западных странах (включая Восточную Европу), но и в странах Азии и Африки, где западная (или буржуазная) наука слилась с самобытными традициями исторического мышления.
Желание разрыва с традицией национально-исторического рассмотрения объясняется преимущественно реакцией на транснационализацию реальной жизни, значительно возросшую с завершением противопоставления Запада и Востока в 1990 г., а также с революцией цифровых технологий последних полутора десятилетий. Глобализация не ведет к гомогенности мира, антагонизм разного типа обществ до известной степени сохраняется. Но их взаимовлияние возрастает по частоте и интенсивности, а транснациональные связи становятся более обширными и оформленными. Теперь это происходит не только в экономике и политике, но и в информационной культуре и самом стиле жизни, причем речь идет о транснациональной интеграции разного радиуса действия (с. 308).
На этом фоне, как подчеркивает Кокка, изменяется то, что всегда было «нашей историей». Хотя национальное измерение прошлого не исчезает полностью, транснациональные величины выигрывают в весе как в опыте и ожиданиях людей, так и в их самосознании и стратегиях поведения. Социальная история относится к этим переменам неоднозначно. Как известно, своими корнями она уходит в XIX столетие, признавая своими родоначальниками не только крупных теоретиков (К. Маркс, М. Вебер, Г. Шмоллер и К. Лампрехт), но и ученых-практиков, посвятивших свои работы изучению национальной экономики, политики и государства. Формировалась социальная история в контексте решения фундаментальных проблем развивающегося буржуазного общества, что делает понятным ее обращение к таким темам, как противоречия капитализма, индустриализация, социальное неравенство и классовые конфликты, противоположность города и деревни. Позже сюда были включены проблемы столкновения традиций, инновации в сфере труда и потребления, отношение полов, наконец, новые образы культуры и повседневности.
Всегда существовали, как подчеркивает автор, и попытки взглянуть на мир, минуя определенные национальные границы, -социальная история империализма, анализ мировой торговли и потоков переселенцев и особенно активно сегодня изучаются социально-психологические аспекты локальных и мировых войн. Предметный круг социальной истории расширился с начала 1970-х годов, отвечая на вызовы повседневной, гендерной, а затем культурной истории. При этом она нередко оставалась микроисторической дисциплиной. Ученые размышляли о сходствах и различиях каких-то социальных явлений, но делали ударение на их разности и восприятии населением в разных странах (с. 309).
Историки считали, что их работы в большинстве случаев «предопределены местом события». Изучение социальной истории в Германии выделялось на фоне традиционных подходов тем, что уделяло особое внимание причинным пересечениям явлений, «узелкам» на сетке социального устройства. Кокка подчеркивает, что заниматься социальной историей необходимо в национально-исторических рамках, во всяком случае, относительно событий Х1Х-ХХ столетий. В этот период общественная жизнь в значительной мере создавалась благодаря победившему национальному государству, особенно, если его границы совпадали с языковыми границами. Начиная с Французской революции и вплоть до середины ХХ столетия, ход транснациональной интеграции не тормозил процесса территориального или национального обособления общественной жизни, а скорее приводил его в действие (с. 310).
Когда ученые исследуют плотность и частоту процессов обмена и кооперации, социальных коммуникаций и культурных контактов, когда изучают распределение шансов на выживание и рисков, тогда они обнаруживают, что во всей Европе линии водораздела общественных укладов совпадали с государственными границами той или иной страны. Принцип построения национального государства основывался на тесном сцеплении внутренней политики, общества и культуры, причем особенно важная роль отводилась языку. Это единение возрастало при реализации с конца XIX в. идей социального государства. В конечном счете именно условие «гражданства» составляло фундамент суверенного государства в отличие от условий международного объединения, оттесненным в сторону - вопреки мировым войнам, глобальным кризисам и катастрофам.
В пользу значимости национально-исторических рамок, по мнению Кокки, говорят функции исторической науки, ее роль в жизни человека и общества. Историки должны улавливать общественные настроения и, конечно, следовать за проблемами населения, если хотят внести вклад в историческое сознание и постижение логики движения во времени. В течение последних двух столетий то, что называют публикой или общественностью, выражает не только факт гражданской принадлежности, но и причастность к национальной культуре. Она является средоточием коллективной памяти, носителем исторического сознания, формируемого осмыслением прошлого своего отечества (с.311). Это, однако, не исключает критического взгляда на национальную историю. Яркий пример тому, толкование немецкого национал-социализма не столько как европейского и глобального феномена (чем он отчасти был), сколько как немецкой проблемы (чем он когда-то был и остается «для нас»). Автор статьи отмечает, что и в век глобализации существует множество причин считать национально-исторический подход социальной истории продуктивным.
Между тем такие, казалось бы, очевидные аргументы становятся, по мнению Кокки, неверными, если их абсолютизировать. Существует множество субнациональных вопросов, касающихся «нашей истории», которые должны изучаться в широком контексте. Вероятно, и в социальной истории можно найти объяснение тому, на что нам открыл глаза сегодняшний опыт глобализации. Если же используемые теории и понятия модифицируют привычные постановки вопросов, тогда ученые должны пересматривать их и искать новые. Примечательна в этом плане ориентация на теоретико-методологические формулировки «исторической социальной науки» (Historische Sozialwissenschaft), приобретающей все большее число сторонников (с. 312).
Причин для этого, по мнению автора, несколько. Во-первых, приверженцы социальной истории направляют усилия на разъяснение исторической динамики организации пространства и его границ. При этом вопрос о пересечении и размывании государственных границ ставится эмпирически, что приводит к разным ответам в зависимости от времени, места и обстоятельств. Так, скажем, анализ истории миграции дал новые результаты после того, как повысилось внимание к растущему со временем феномену реэмиграции. Это относится также и к истории развития классов, модификация которых особенно заметна при характеристике «движения через границы» (с. 313).
Во-вторых, компаративные исследования предполагают выход за рамки национальной истории. Историк оказывается на пути глобального расширения исторического познания: реконструкции отношений, восприятий, обмена и соответствий «через все границы». Товары, информация, люди «путешествуют» по странам и регионам, изменяясь при этом. Открывается новый пласт социально-исторических исследований, так называемые «запутанные истории», «истории интеграции» (с. 314). Так, центральной проблемой «запутанных историй» является то, каким образом в эпоху западной экспансии и формирования колониальной империи население реагировало на изменения в обществе и культуре развитых стран, завершившейся массовой реэмиграции миллионов людей на родину.
Вместе с тем история интеграции опирается на понятие границы. Рост каких-то влияний за пределами границ ведет не к затушевыванию этих границ, а скорее к их переоценке в восприятии современников, а также к практике расширения и укрепления таковых. Кокка утверждает, что аргументы в пользу национализации территорий и даже идеологии национализма уже с XIX в. шли рука об руку с мотивами транснационализации и глобализации. Мнимую парадоксальность этого утверждения можно легко устранить, причем социальная история национализма получает при этом новые темы изучения (с. 314).
В-третьих, повышенное внимание к глобальной истории сегодня покоится на критическом, полемическом (часто связанном с признанием своей вины) интересе к теме «Запад и другие». Транснациональная историография достигает глобального радиуса действия, только выходя за пределы Запада, затрагивая историю восприятия и дискурсивной практики при характеристике, например, стереотипов взаимовосприятия азиатов и европейцев. Многие аспекты, ставшие теперь крупными темами глобальной истории, изучались политической историей: мировые империи, международные отношения и организации. Примечательно, что на волне изучения процессов глобализации сделан шаг вперед в историческом толковании темпов экономического развития. Примечательны характеристики Восточной Азии, где они были высокопродуктивными вплоть до XVII-XVIII вв., а затем утратили своё могущество рядом с США и Европой, и только сейчас положение вновь изменяется (с. 315).
В трудах по социальной истории также разрабатываются новые подходы к истории миграции, например в работах Дирка Хёр-дера. Особый сегмент занимает литература о «черной Атлантике», о разнообразных типах интеграции в ходе миграции и работорговли между африканскими, европейскими и американскими прибрежными областями океана. Любопытны в этом плане трактовки понятия диаспоры, к примеру, истории китайских поселений в Юго-Восточной Азии, Африке и Северной Америке. Богатейшим источником осмысления транснациональных феноменов признана история миграции евреев, продуктивны также глобально-сравнительные подходы к истории рабочих и рабочего движения, например у Марселя ван дер Линдена. Однако эти исследования до сих пор не дают ответа на эмпирический вопрос о реакции и сопротивлении колониальной и имперской экспансии западных стран в других цивилизациях. Из них вытекает множество проблем, так как ученым не удается «провинциализация Европы» во всемирно-исторической перспективе.
Итак, по мнению Юргена Кокки, социальная история способна многое обозначить, описать и проанализировать в поступательном движении событий. Чтобы осмыслить движущие силы и носителей глобализации, мотивы и энергетику транснациональных начинаний, с одной стороны, нужно принимать во внимание процессы социализации и общественные конфликты, ожидания людей и конфигурации структур внутри участвовавших в коалиции стран. С другой стороны, нужно представлять, что запущенный однажды процесс интеграции имеет множество векторов, которые уже исследовались, например, при интерпретации оформления империй и империализма (с. 316). Становление глобальной истории, в свою
очередь, открывает для социальной истории новые горизонты. Она ставит социальных историков перед необходимостью дополнять свои объяснения внутренней общественной динамики суждениями о внешних факторах, о фактах интеграции, симбиоза и транснациональных контрастов. Отвечая на вопрос о причинах и последствиях события, нужно учитывать и внутриполитическую обстановку, и транснациональные влияния. Это является целью нынешних толкований движения во времени и задачей успешной исторической концептуализации.
С.Г. Ким
