Спросить
Войти
К. В. Вержбицкий
ТАЦИТ КАК ИСТОРИК ПРИНЦИПАТА
В начале «Историй» — своего первого большого произведения — Тацит сформулировал те требования, которым, по его мнению, должен отвечать каждый, собирающийся стать историком. Они сводятся, в сущности, к одному: историк должен быть правдив, должен писать, не поддаваясь любви и не зная ненависти (Tac. Hist., I, 1), или в позднейшей формулировке — sine ira etstudio (Tac. Ann., I, 1). Однако одно дело — декларировать принципы, и совсем другое — им следовать; мнение, что Тацит оказался, в целом, далеко не на высоте своих же собственных требований, имеет давнюю историю и находит себе сторонников и в наши дни. Посмотрим же, насколько Тацит хотел, а главное, мог следовать своему высокому идеалу, отталкиваясь в нашем исследовании от тех обвинений, которые выдвигает против него современная критика.
Радикальные критики упрекают Тацита в следующем. Во-первых, Тацит пользовался своими источниками (сочинениями Клувия Руфа, Плиния Старшего, Фабия Рустика и др.), не проверяя их данных по документам, причем собственные политические взгляды заставляли автора «Историй» и «Анналов» опираться на наиболее враждебную принцеп-сам традицию. Производя соответствующий отбор материала, Тацит с заслуживающей лучшего применения последовательностью трактовал все добытые таким образом факты в невыгодную для Цезарей сторону. Во-вторых, некоторые психологические особенности, присущие римскому историку, вкупе с его личным жизненным опытом привели к тому, что Тацит отразил в своих сочинениях не столько саму историческую реальность, сколько собственное крайне субъективное впечатление от нее. И наконец, в-третьих, будучи ритором, смолоду приученным становиться на защиту любой позиции и сходу сочинять соответствующие речи, Тацит стремился создать эффектный литературный образ и ради этого расставлял акценты так, чтобы преувеличить, или, наоборот, затемнить подлинное значение приводимых фактов [2. С. 105 сл., 132 сл., 136 слл., 167 слл., 266 сл., 276, 286, 330; 5, 1 слл.; 10, LV, 19 слл.; 12. С. 103 сл.; 3. LII, 73 слл.; 13. 1 слл.; 17. 84 слл.; 18. 1 слл., 82. 195 сл.]. Однако против такого подхода можно привести целый ряд возражений, главные из которых суммированы ниже.
Опора преимущественно на литературную традицию и малое внимание к документам — общая черта творческого метода античных историков, и Тацит, в сравнении со своими коллегами, если и выделяется, то в лучшую сторону [16. II, 546; 26. 176 слл., 184]. Он располагал большим количеством достоверной информации о событиях описываемой эпохи [26. 176 слл., 184], в его руках были разнообразные источники, в том числе и документального характера, которые он сравнивал и сопоставлял1. В ряде случаев автор сам называет их: так, например, в «Анналах», против которых, в первую очередь, и направлены замечания критиков, упоминаются acta diurna (Tac. Ann., III, 3; XII, 24; XII, 31; XVI, 22), actapatrum (ibid., V, 4; XV, 74), commentarii senatus (ibid., VI, 47), edictaprincipum (ibid., I, 7 sq.; III, 6; IV, 67; V, 5), senatus consulta (ibid., I, 7; II,
© К. В. Вержбицкий, 2009
Другой важный корпус источников, которым, без сомнения, Тацит также активно пользовался, составляла богатая мемуарная литература времени Юлиев-Клавдиев [26. С. 142]. Жанр мемуаров появился в Риме в эпоху поздней Республики и в I в. переживал настоящий бум. Мемуары оставили после себя многие видные деятели описанной Тацитом эпохи, в том числе: императоры Тиберий и Клавдий (Suet. Tib., 61; Claud., 41), полководцы Лентул Гетулик и Домиций Корбулон (Tac. Ann., XV, 16; Suet. Calig., 8), Агриппина Младшая (Tac. Ann., IV, 53). В распоряжении историка были произведения, вышедшие из под пера оппозиционных принципату авторов: риторов (Тита Лабиена, Кассия Севера и проч.); драматических поэтов, чьи трагедии изобиловали намеками на современные политические события (о них мы можем судить по сохранившимся трагедиям Сенеки); историков, таких как Кремуций Корд или Луций Аррунтий. Труды многих из них были официально осуждены и подвергнуты публичному сожжению, но, несмотря на это, тайно читались и переписывались (Suet. Cal., 15). К этой же категории источников относятся биографии выдающихся представителей «стоической оппозиции», Тразеи Пета и Гельвидия Приска (Tac. Agr., 2; Plin. Minor. Epist., VI, 19). В целом, у нас есть все основания полагать, что главные исторические сочинения Корнелия Тацита, «История» и «Анналы», опираются на весьма солидную источниковедческую базу, создающую адекватное представление
об описываемой эпохе [26. С. 132 сл., 143].
Развернутая характеристика методов работы Тацита с историческим материалом содержится в адресованных ему письмах Плиния Младшего. Между Тацитом и Плинием, как известно, поддерживался постоянный и чрезвычайно продуктивный обмен мнениями по вопросам литературного творчества, которые живо интересовали обоих друзей (Plin. Minor. Epist., VII, 20). Тацит посылал Плинию отрывки своих сочинений и получал в ответ письма Плиния с пространными отзывами на них (ibid.). У нас есть все основания полагать, что Плиний достаточно хорошо представлял «творческую кухню» своего друга, и, следовательно, мог объективно оценить качество его работы. Таким образом, для характеристики применявшихся Тацитом методов работы с материалом мнение Плиния представляет чрезвычайную, и, можно сказать, первостепенную важность.
Плиний не сомневается в том, что историческим трудам Тацита суждено бессмертие (Plin. Minor. Epist., VII, 33). Поэтому в одном из писем он настоятельно просит
своего друга включить в «Историю» эпизод, участником которого был он сам. Впрочем, Плиний уверен, что дело Бебия Массы2 и так не останется неизвестно Тациту, поскольку занесено в acta senatus (Plin. Minor. Epist., VII, 33). Данное письмо позволяет со всей определенностью утверждать, что, с точки зрения Плиния, труд Тацита основан на документальных данных, и от его внимания не может ускользнуть ни один мало-мальски значительный факт (ibid.).
Весьма показательно в этом плане, что современные исследователи творчества Тацита и, в частности, такой его знаток, как Р. Сайм, признают, что изображение Тацитом, например, принципата Тиберия, за которое его столько критиковали, основано на самостоятельном изучении историком документального материала [16. I. С. 430, прим. 1]. Впрочем, по мнению английского исследователя, результаты своих изысканий Тацит попытался согласовать с тем образом преемника Августа, который к тому времени уже успел сформироваться в римской историографической традиции [16. I. С. 430, прим. 1].
Разумеется, Тацит прекрасно знал труды своих предшественников, римских историков I в.: Плиния Старшего, Клувия Руфа, Фабия Рустика, Випсания Мессалы, Сервилия Нонниана и Ауфидия Басса (Tac. De orat., 23; Hist., III, 25. 28; Ann., I, 69; XIII, 20; XIV, 2; XV, 53. 61), и активно использовал их в работе над собственными сочинениями. Из них он, безусловно, мог заимствовать не только те или иные конкретные факты, но также их интерпретацию, однако, знакомство с первоисточниками давало ему возможность проверки полученных таким образом данных. Мнения и оценки Тацита сформировались в результате кропотливой исследовательской работы и в гораздо большей степени являются результатом его личных выводов, нежели каких-либо заимствований и литературных влияний.
Дополнительный авторитет суждениям Тацита в наших глазах придает его успешная служебная карьера, в ходе которой он получил возможность непосредственно ознакомиться с государственным механизмом Римской империи. Тацит с полным основанием противопоставляет себя тем кабинетным исследователям, которые имели порой лишь самые общие представления относительно повседневной политической и административной практики, и, тем не менее, брались описывать деяния римского народа (Histor., I, 1).
Что касается присущих римскому историку психологических особенностей, то, каковы бы они ни были, очень сомнительно, чтобы данное обстоятельство фатальным образом повлияло на его объективность. Разумеется, на творчестве Тацита не могло не сказаться полученное им риторическое образование, однако весьма примечательно, что Плиний Младший, являвшийся, наряду с Тацитом, одним из первых ораторов своего времени, строго разграничивает искусство красноречия (eloquentia) и труд историка (historia) (Plin. Minor. Epist., V, 8). Мнение Плиния, безусловно, можно рассматривать в данном случае как мнение того круга интеллигентных и образованных римлян, к которому принадлежал и Тацит. Весьма вероятно поэтому, что и он не только прекрасно понимал разницу между ораторским искусством и историей (в одном случае требуется красота и убедительность речи, в другом — истина), но и руководствовался этим представлением, работая над «Историей» и «Анналами» [26. С. 176].
Врожденное чувство историзма, пиетет перед историческими фактами были неотъемлемыми чертами менталитета высокопоставленных римлян. Славные деяния предков (res gestae), память о которых передавалась из поколения в поколение, увеличивали достоинство (dignitas) рода и составляли предмет гордости всех его представителей. Наследники прадедовской славы хранили и охотно демонстрировали гипсовые копии с посмертных масок преторов, консулов, диктаторов, обессмертивших свое имя подвигами во славу
Республики. Эти маски сделались в дальнейшем основой для развития искусства скульптурного портрета, увенчавшегося созданием целой галереи реалистических образов, — своего рода истории в лицах [25. С. 316 слл.]. С древнейших времен в Риме велись погодные записи хроникального характера, в которые рядом с именами высших магистратов заносились важнейшие события, имевшие место в соответствующем году. Римская хроника отмечала войны, сражения, стихийные бедствия, знамения, в которых бдительное око гадателей прозревало гнев бессмертных богов, или, наоборот, их благоволение к римскому народу. Хроники делились на официальные, составлением которых ведали жрецы-понтифики и, в особенности, potifex maximus — глава коллегии и всей римской жреческой организации, и частные — хроники отдельных родов и фамилий. Во II столетии до н. э. верховный понтифик Публий Муций Сцеволла издал эти понти-фикальные хроники в 80 книгах под названием «Annales maximi» («Великие анналы») [31. С. 6 слл.].
Общественные и частные хроники, похвальные речи (laudationes), произносившиеся на похоронах знатных римлян, поэтические произведения, фамильные предания и легенды послужили основой для развития с конца III в. до н. э. настоящей историографии. От первоначальной летописи римские историки III — I вв. до н. э. (Квинт Фабий Пиктор, Луций Цинций Алимент, Луций Кассий Гемина, Гней Геллий, Луций Кальпурний Пизон, Гай Лициний Макр, Элий Туберон и др.) заимствовали погодный принцип изложения, сделавшийся в их творчестве традиционным. Многие из них, подобно Фабию Пиктору, зачинателю римского историописания, непримиримому врагу Карфагена Катону Старшему, современнику Юлия Цезаря Саллюстию Криспу принадлежали к правящему слою Рима — сословию сенаторов. Продолжатель традиции сенаторской историографии [15. С. 1 слл.], Тацит унаследовал от своих предшественников не только сословные традиции и взгляды, но и вырабатывавшееся веками искусство исторического повествования, преклонение перед фактами и исторической правдой.
Современник Домициана, одного из самых жестоких принцепсов, Тацит был свидетелем многочисленных проявлений императорского деспотизма, который ненавидел, и этот личный опыт, безусловно, повлиял на его позицию историка [4. XV С. 194 слл.;
Наиболее важными (разумеется, после «Историй» и «Анналов») источниками сведений об эпохе Юлиев-Клавдиев и Флавиев являются сочинения Светония Транквилла и Диона Кассия, но их оценки, в общем, совпадают с оценками Т ацита [30. С. 469], и в этой связи большое значение приобретает вопрос о соотношении этих трех важнейших источников. Относительно Светония можно с большой долей уверенности утверждать, что биограф Юлиев-Клавдиев и Флавиев был знаком не только с «Историей», но и с первой гексадой «Анналов» [16. II. С. 781]. Однако знакомство Светония с трудами Тацита не исключает использования им других источников [21. С. 23], а значит, совпадение авторских оценок в «Истории» и «Анналах», с одной стороны, и в «Жизнеописании двенадцати Цезарей» — с другой, нельзя объяснить исключительно влиянием Тацита на Светония.
Вопрос о Дионе Кассии более сложен [16. II. С. 688 слл.]. В своей докторской диссертации Г. С. Кнабе отметил, что в античную эпоху труды Тацита сравнительно быстро утратили популярность [29. С. 3, 81 слл.]. Авторы III—VI вв. цитировали его неохотно и отзывались о нем, как правило, неодобрительно. Из поздних историков лишь Аммиан Марцелин обнаруживает глубокое понимание творчества Тацита, хотя и не дает на него прямых ссылок [29. С. 3, 81 слл.]. Если принять это утверждение, получится, что два римских историка, разделенные более чем столетним интервалом, независимо друг от друга пришли к аналогичным выводам. Отчасти данный факт, вероятно, объясняется использованием общих источников, из которых и тот, и другой, заимствовали не только фактическую информацию, но и некоторую часть своих оценок, однако самый выбор одних и тех же источников и оценок двумя разными авторами тоже должен быть на чем-то основан. Таким основанием могло быть только совпадение их мнения об императорах [36. II. С. 276]; следовательно, ничто не мешает рассматривать посвященную истории I в. часть труда Диона Кассия как независимое подтверждение основных выводов Корнелия Тацита.
Наконец, из кратких сообщений римских историков IV в. — Евтропия и Аврелия Виктора — можно заключить, что образы принцепсов-тиранов — Тиберия, Калигулы, Нерона, Домициана, — созданные в трудах Тацита, дожили до поздней античности, став, в каком-то смысле, хрестоматийными (Eutr., VII, 1 sqq.; 23; Vic. De Caes., 2 sqq.; 5; 11; Epit., 2 sqq.; 5; 11).
Впрочем, характеристика, которую получает в сочинениях Тацита императорский режим в лице своих главных представителей, принцепсов, далеко не столь однозначна, как может показаться на первый взгляд. Резкие выпады, расточаемые Тацитом по адресу тех или иных императоров, не мешают ему видеть положительные стороны их деятельности, и эти стороны историк считает своим долгом показать.
Чтобы наши утверждения не выглядели голословными, приведем несколько примеров подобных оценок. Львиная доля их содержится в «тибериевых» книгах «Анналов»: преемник Августа, за очернение которого столь резко упрекали Тацита, не раз удостаивается от него слов одобрения и похвалы. В частности, историк хвалит Тиберия за своевременную помощь, оказанную императором азиатским городам, пострадавшим от землетрясения в 17 г. (Tac. Ann., II, 47)3. В следующей главе (ibid., II6, 48) Тацит отмечает благородную щедрость, проявленную принцепсом в отношении частных лиц, а также стремление Тиберия поддерживать моральный облик сенаторов на должном уровне. В другом месте он ставит Тиберия в том, что касается благородного отношения к противнику, вровень с древними полководцами Римской республики (ibid., II, 88). С похвалой отзывается Тацит и о мерах, принятых императором для смягчения закона Папия-Поппея (lex Papia Poppaea) в 20 г. (ibid., III, 28). Из одной брошенной как бы вскользь фразы (ibid., III, 56), по-видимому, следует, что Тиберий, по крайней мере, в начале 20-х гг., принимал определенные меры для борьбы с охватившей римское общество доносительной горячкой и даже добился на этом поприще некоторых успехов.
Еще более показательно в этом плане начало IV книги «Анналов», где Тацит в сжатой форме дает общую характеристику деятельности преемника Августа в первые девять лет его правления, отмечая стремление принцепса привлекать сенат к управлению государством и готовность соблюдать принятый политический этикет, продуманную до мельчайших деталей кадровую политику Тиберия, заботу о провинциях и строгий надзор за исполнением законов (Tac. Ann., IV, 6).
Таким образом, римский историк, фактически, признает тот факт, что в течение почти целого десятилетия позитивные моменты в государственной деятельности Тиберия явно преобладали. И хотя несколькими строками ниже наш автор утверждает, что после смерти Друза (23 г.) все и в государстве, и в семье принцепса пошло по-другому (ibid., IV, 7), он тут же, словно оговорившись, отмечает, что Тиберий занимался государственными делами в это время как никогда усердно (ibid., IV, 15). И наконец, заключительные строки VI книги «Анналов», являющиеся своеобразным «некрологом» преемнику Августа, показывают, что Тациту было доступно понимание сложности и противоречивости характера его героя (ibid., VI, 51).
Таким же объективным и беспристрастным было его отношение к другим принцепсам. Веспасиан представляется ему почти подобным полководцам древних времен (Tac. Hist., II, 5), и даже Нерон, когда он того заслуживает, характеризуется Тацитом положительно. Историк отмечает, например, что сенат в начале принципата Нерона пользовался большой свободой в принятии решений (Tac. Ann., XIII, 5), а император считал своим долгом проявлять снисходительность и милосердие (ibid., XIII, 10 sq.).
Политические взгляды Тацита были рассмотрены нами в другой статье [20. С. 337 слл.]; теперь попытаемся представить себе, какое влияние они могли оказать на его творчество. Напомним, что характерной чертой убеждений нашего автора было полное отсутствие догматизма, делающего из человека приверженца какой-нибудь одной доктрины или системы: за его критическими отзывами в адрес Республики и принципата
I в., и даже, в завуалированном виде, в адрес просвещенной монархии Антонинов, скрывается понимание относительности любых политических перемен.
Лучше всего это понимание иллюстрирует отрывок IV книги «Анналов», в котором Тацит объясняет причины, побудившие его взяться за описание мрачных десятилетий террористического режима4. Сравнивая себя с великими писателями прошлого, которым ничто не мешало «говорить обо всем, о чем бы они не пожелали», историк высказывает твердую уверенность, что и его труд, замкнутый «в тесных границах», окажется небесполезен для потомства. История не знает мелочей, как бы говорит он, и нередко незначительные на первый взгляд события являются симптомами важных перемен в государстве (ibid., IV, 33).
«Всеми государствами и народами, — пишет далее Тацит, — правят или народ, или знатнейшие, или самодержавные властители; наилучший образ правления, который сочетал бы и то, и другое, и третье, легче превозносить на словах, чем осуществить на деле, а если он и встречается, то не может быть долговечным. Итак, подобно тому, как некогда при всесилии плебса требовалось знать его природу и уметь с ним обращаться или как при власти патрициев наиболее искусными в ведении государственных дел и сведущими считались те, кто тщательно изучил мысли сената и оптиматов, так и после государственного переворота, когда римское государство управляется не иначе, чем если бы над ним стоял самодержец, будет полезным собрать и рассмотреть все особенности этого времени, потому что мало кто благодаря собственной проницательности отличает честное от дурного и полезное от губительного, а большинство учится этому на чужих судьбах» (ibid., IV, 33).
Как видно из приведенного выше отрывка, Тациту был не чужд широко распространенный в античности взгляд, согласно которому занятие историей преследовало, в первую очередь, дидактические цели. Однако, наделенный практическим и, в этом смысле, истинно римским складом ума, Корнелий Тацит рассматривает дидактическую функцию истории не в виде отвлеченной назидательности: его труд, по мысли автора, должен принести пользу тому, кто готовит себя к активной общественной деятельности при Цезарях.
Чтобы преуспеть на общественном поприще, необходимо иметь верное представление относительно основополагающих социальных и политических условий своего времени. Подобно тому, как суверенитет народа и могущество оптиматов были характерны для Республики, отличительной чертой императорской эпохи является сосредоточение всей власти в руках принцепса. Каждая форма правления имеет свои положительные и отрицательные стороны (идеальный государственный строй Тацит, по-видимому, считал утопией), и, поэтому, должно правильно пользоваться первыми и избегать последних, — такова, насколько мы можем судить, главная мысль процитированного выше отрывка.
Отрицательная сторона императорского режима — произвол принцепсов и интриги их приближенных, и Тацит не пожалел темных красок на их изображение в «Анналах». Однако это не означает, что у старого порядка не было столь же серьезных минусов, или что они не были известны Тациту [16. ll. С. 547 сл.].
Огромное тело римского государства уже давно не могло обходиться без твердой направляющей руки, и Тацит желает не перемены существующего строя, но хорошего принцепса (capax imperii) [16. l. С. 58], способного успешно справиться с нелегкой задачей, — достойно управлять людьми, которые не в состоянии выносить ни подлинной свободы, ни настоящего рабства (Tac. Hist., l, 16).
Однако далеко не всегда случается так, что умершему императору наследует достойный преемник. Рим ко времени Тацита видел уже немало дурных правителей, и никто не мог дать гарантии того, что в будущем они не появятся снова. Поэтому будущим поколениям римских граждан будет полезно узнать, каково это — жить и заниматься государственной деятельностью в правление Тиберия, Калигулы, Нерона или Домициана. Но чтобы exempla virtutis и exempla vitii, содержащиеся в его трудах, могли принести пользу читателю, это должны быть истинные, взятые из жизни примеры доблести и порока, поданные к тому же в правдивом и достоверном освещении. Таким образом, требование объективного освещения изложенных фактов органически вырастает из взятой на себя историком задачи: только так он мог научить своих соотечественников быть полезными государству даже находясь под властью правителей, враждебных доблести (Tac. Agr., 42).
Наконец, помимо аргументов источниковедческого и, так сказать, логического порядка у нас есть возможность проверить данные Тацита свидетельством Луция Аннея Сенеки Младшего5. Исторического произведения, посвященного периоду Юлиев-Клавдиев, Сенека, как известно, не оставил, однако разбросанные тут и там по страницам его сочинений («О благодеяниях», «Нравственные письма к Луциллию» и проч.) отдельные упоминания складываются хотя и в мозаичную, но в весьма живописную панораму, очень неплохо дополняющую свидетельства других источников, прежде всего — Тацита. То, что мы узнаем о времени преемников Августа из произведений Сенеки, органично вписывается в нарисованную Тацитом картину: те же принцепсы, подменяющие обычаи свободного государства персидским деспотизмом; те же сенаторы, вынужденные пресмыкаться перед очередным тираном; те же бесчинства доносчиков, терзавших государство хуже всякой междоусобной войны, и то же чувство собственной незащищенности, отравлявшее жизнь даже самым знатным и богатым римлянам. Подобным образом, надо полагать, воспринимали эпоху преемников Августа многие современники Сенеки; в памяти тех из них, кому посчастливилось пережить это тревожное время, принципат Юлиев-Клавдиев запечатлелся как период жестокого террора и связанного с ним страха за свою жизнь, и это воспоминание до сих пор живет для нас на страницах Тацита и Светония. Привлекать чрезмерное внимание к своей персоне в те годы было опасно, а принцип «живи незаметно» многим казался тогда воплощением житейской мудрости (Senec. De benef., ll, 14. 21; lll, 26; Epist. LV, 3).
Не меньшее, а, может быть, даже и большее значение в этом плане имеют драматические произведения Сенеки. Написанные, в основном, на мифологические сюжеты, его трагедии («Эдип», «Фиест» и др.) содержат массу намеков на современную ему римскую действительность [19. II. С. 77 сл.].
В трагедиях Сенеки есть один весьма примечательный персонаж. Это — правитель-тиран, в уста которого автор вкладывает речи, защищающие право властителя по собственному усмотрению распоряжаться жизнью своих подданных, доказывающие, что власть монарха стоит над законом и справедливостью. Именно таким правителем-тираном предстает у нашего автора царь Микен Атрей, в диалоге со своим наперсником отстаивающий тезис о том, что моральные запреты и нормы существуют лишь для простых граждан, тогда как правитель может делать все, что ни пожелает (Senec. Phiest., 217 sq.). Преимущество царской власти видется Атрею в том, что народ вынужден не только безропотно переносить произвол властелина, но и раболепно пресмыкаться перед ним. Владыку златообильных Микен не страшит дурная слава: повелитель, заботящийся
о сохранении своей власти, не может и не должен быть связан в своих действиях представлениями о чести, долге, порядочности или святости семейных уз. В полном соответствии с этим общим представлением о сущности единовластия, Атрей считает страх, внушаемый правителем своим подданным, сильнейшим средством его укрепления (Senec. Phiest., 206 sqq.).
Представление о том, что любая власть, пусть даже монархическая и царская, должна быть ограничена законом и нормами общественной морали, было в высшей степени свойственно римскому правосознанию [34. С. 61, 134]. Однако практика террористического режима вступала с таким взглядом в резкое противоречие, и, следовательно, проблема соотношения власти правителя с законом и моральной нормой приобретала в I в. актуальное общественное звучание. И не потому ли некоторые высказывания Атрея в «Фиесте» так напоминают нам сохраненные римской традицией изречения принцепсов из династии Юлиев-Клавдиев, что его образ у Сенеки сформировался под влиянием не только греческой мифологии, но и личного опыта жизни при дворе Цезарей?
«Пусть кроткий убивает царь; в моей стране должны молить о смерти!»6 — восклицает Атрей (ibid., 246 sq.), и ему вторит Тиберий, ответивший как-то осужденному, умолявшему его ускорить казнь: «Я тебя еще не простил» — «nondum tecum in gratiam redii» (Suet. Tib., 61). «Царь волен делать все, что он хочет», — защитником такого принципа выставляет Сенека легендарного микенского царя (Senec. Phiest., 217 sq.), но ведь именно этот принцип пытался претворить в жизнь император Калигула: «omnia mihi et [in] omnis licere» (Suet. Calig., 29). «Злу и коварству даже не наученных престол научит», — эти слова Атрея (Senec. Phiest., 312 sq.), вложенные в его уста Сенекой, звучат как вывод из заключительных строк VI книги «Анналов», относящихся к Тиберию: «...жизнь его была безупречна, и он заслуженно пользовался доброй славой, покуда не занимал никакой должности или при Августе принимал участие в управлении государством; он стал скрытен и коварен, прикидываясь высокодобродетельным, пока были живы Германик и Друз; он же совмещал в себе хорошее и дурное до смерти матери; он был отвратителен своею жестокостью, но таил ото всех свои низкие страсти, пока благоволил к Сеяну или, может быть, боялся его; и под конец он с одинаковою безудержностью предался преступлениям и гнусным порокам, забыв о стыде и страхе и повинуясь только своим влечениям» (Tac. Ann., VI, 51).
Сенека Младший лично наблюдал, как по мере укрепления императорского режима, власть Цезарей из династии Юлиев-Клавдиев высвобождается из под всякого
контроля со стороны общественного мнения, как к императорам постепенно приходит понимание всей безграничности их могущества7, как принцепсы-тираны утверждают свой сверхчеловеческий статус, попирая все общепринятые моральные нормы и освещенные авторитетом предков традиции. Одним словом, воспитатель Нерона был очевидцем тех негативных явлений в общественной жизни Рима I в., описание которых составляет основное содержание «Анналов» Тацита.
Венцом деградации режима Юлиев-Клавдиев выступает у Сенеки правление Нерона. Конечно, ожидать от него полной объективности в оценке этого императора трудно: будучи, наряду с Афранием Бурром, фактическим руководителем государства в первые годы правления Нерона, Сенека, как известно, был впоследствии отстранен от власти, и естественное чувство обиды и разочарования не могло не сказаться на восприятии им своего воспитанника, ставшего повелителем Рима. К тому же, в научной литературе были высказаны вполне обоснованные сомнения в том, что дошедшая под именем Сенеки Младшего трагедия «Октавия», посвященная времени Нерона, действительно принадлежит перу этого автора [23. II. С. 65; 27. С. 360]. Однако и стилистически, и в идейном отношении «Октавия» стоит столь близко к тем трагедиям Сенеки, атрибутация которых представляется бесспорной, что нельзя не признать это произведение вышедшим из того же круга, к которому принадлежал и Сенека. Создатель «Октавии», кто бы он ни был, вполне разделял художественные вкусы и политические пристрастия Сенеки Философа [27. С. 360], так что нарисованный им портрет Нерона вряд ли радикально отличается от того, каковой имелся бы в нашем распоряжении, будь автором «Октавии» сам Сенека. В любом случае, нас интересует не принципат Нерона как таковой, но эпоха Юлиев-Клавдиев в целом, какой видел ее близкий философу автор трагедии «Октавия», которого, для простоты, мы ниже именуем Сенекой.
С тех пор, как Октавиан одержал победу в братоубийственной войне и принял под свою руку римское государство, единственно прочным основанием власти, по мнению Сенеки, стал страх, внушаемый императором своим подданным. Принципат был утвержден на крови тысяч павших в гражданских войнах, своим происхождением он неразрывно связан с насилием, которое является лучшим средством поддержания и упроченья власти принцепса. Этот тезис защищает в трагедии Нерон (Senec. Octav., 492 sqq.), защищает, вне всякого сомнения, не только от своего лица, но и от имени своих предшественников на императорском престоле. Складывается впечатление, что, подобно тому, как трагедия дома Атридов — результат преступлений, совершенных несколькими поколениями правителей Микен, так и трагедия, переживаемая римлянами при Нероне — плод преступных деяний не только этого принцепса, но и Августа, Тиберия, Калигулы и Клавдия.
Подводя итоги, можно сказать следующие. Приведенные выше аргументы (значительная источниковедческая база «Истории» и «Анналов»; давние традиции римского историописания, позволившие ему в лице Тацита достичь подлинно научного уровня; отсутствие в дошедшей до нас традиции исторических сочинений, которые могли бы стать основой для ревизии тацитовской версии; понимание Тацитом своей задачи историописателя, предполагавшее работу sine ira et studio; наличие в лице Сенеки Философа современного Юлиям-Клавдиям источника, подтверждающего справедливость их оценки у Тацита) показывают, что картина римской истории I в. в главных произведениях Тацита не содержит оснований для упреков римского историка в предвзятости, необъективном освещении фактов, злоупотреблении литературными и риторическими приемами, и эти обвинения должны быть сняты с него раз и навсегда.
СПб., 1993.
