Брак генерал-майора Бекарюкова и изменения российского семейного законодательства в середине XIX в.

ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 11. ПРАВО. 2015. № 4

ВОПРОСЫ ИСТОРИИ ПРАВА

П.л. Полянский, кандидат юридических наук, доцент кафедры истории государства и права юридического факультета МГУ*

брак генерал-майора бекарюкова и изменения российского семейного законодательства в середине XIX В.

В статье затронута малоизученная в литературе проблема изменений в российском семейном законодательстве середины XIX в. Особое внимание уделено судебной практике первой половины XIX столетия, анализ которой помог выявить существенные недостатки Свода законов гражданских и позволил спроектировать изменения, утвержденные императором 6 февраля 1850 г. Выявлена причина произведенных законодательных изменений — конфликт отдельных норм церковного и гражданского права, различных по методу, но общих по предмету регулирования. Показана сословная подоплека этого конфликта.

The article deals with the poorly studied problem of changes in the Russian family law in the middle of the XIX century. Particular attention is paid to the jurisprudence of the first half of the XIX century, analysis of which helped to identify significant shortcomings of the Code of Civil Laws and allowed to draft changes which were approved by the emperor on February 6, 1850. Identified are the reasons for the said changes — the conflict of certain norms of the canon and civil law, different in method but coinciding on the subject of regulation. It is shown social class background of the conflict.

Вопрос об отраслевой принадлежности семейного законодательства можно поставить не только применительно к сегодняшней ситуации в России. Исследователь истории русского права, решивший открыть для себя источники брачно-семейных норм, не сможет оставить в стороне тот факт, что своеобразным «двигателем» развития этой отрасли за последние несколько веков до Октябрьской революции 1917 г. были в основном интересы самого немногочисленного в стране сословия, а именно дворянского. В этом может убедить самый элементарный анализ законоположений (начиная с эпохи Соборного

* IOGP@yandex.ru

Уложения 1649 г. и кончая 20-ми гг. XIX в.), ставшими основой для Свода законов гражданских, который стал частью Свода законов Российской империи. В огромном количестве случаев издание этих законоположений явилось следствием определенных конфликтов внутри членов дворянских семей, где яблоком раздора была принадлежность к конкретному феодальному роду с вытекающими из этого факта личными правами и преимуществами, а также правами на недвижимое имущество.

Материалы, использованные при написании данной статьи, являются, если можно так сказать, истоками законотворческой деятельности. Здесь разбирается несколько конкретных судебных дел, одни из которых стали непосредственной причиной появления законов, другие — поводом для власти задуматься о коренных недостатках действовавших норм и организовать масштабные законопроектные работы. Но все эти дела (и разобранные, и лишь упомянутые в сносках), за одним лишь исключением, представляли собой конфликты именно в дворянской среде. Для оценки приведенных материалов важно понимать, что дворянская семейная жизнь в ХУ11—Х1Х вв. являлась объектом регулирования с двух сторон: церковного права — с точки зрения нравственно-религиозной, сословного законодательства — с точки зрения государственного интереса в благополучии правящей элиты и выполнения ею служебных обязанностей. На ранних этапах оба регулятора (церковь и государство) практически не пересекались, и повода для коллизий между ними не было. Но ХУШ—ХГХ вв. — это эпоха активного развития сословного законодательства, которое затрагивало и отдельные аспекты брачно-семейных отношений дворян. Здесь соприкосновение с церковью было уже неизбежно, и отдельному эпизоду этого соприкосновения посвящается настоящая статья.

Развитие отечественного семейного законодательства в XIX в. является еще недостаточно разработанной областью в современной научной литературе. Существует лишь несколько крупных работ, авторы которых специально исследовали именно этот отрезок времени. Едва ли не единственными примерами здесь являются кандидатские диссертации Л.А. Тищенко1 и А.Ю. Колинько2, защищенные соответственно в 2001 и 2006 гг. Само существование таких работ достойно положительной оценки, поскольку показывает наличие у научного

сообщества интереса к российскому семейному праву XIX в. Положительно стоит оценить и желание исследователей не просто указать в очередной раз на нормы церковного и светского законодательства, регулирующие брачно-семейные отношения, но и поставить, как Л.А. Тищенко, вопрос о соотношении этих норм.

Представляется, что изучение этого соотношения предполагает выделение точек их соприкосновения. При этом важно понимать причины этого соприкосновения, а также знать конкретные обстоятельства, в связи с которыми правительство обратило на него внимание. Наконец, интерес представляют результаты разрешения скрытого или явного конфликта между церковной и светской властями. К сожалению, указанные исследователи, видимо, ставили перед собой несколько иные задачи, поэтому ценность их трудов в данном случае невелика. Однако в диссертации Л.А. Тищенко есть один момент, на который стоит обратить внимание. Так, исследователь в автореферате и своей монографии пишет: «Вопрос о законности брачного союза разрешался духовными судами и потому производство по делам о связанных с существованием законного брака гражданских личных и имущественных отношениях в общегражданских светских судах приостанавливалось до разрешения возникшего вопроса о законности брака соответствующим духовным судом»3. Каким же образом соприкоснулись интересы светской и духовной юстиции в вопросах законности браков? Какой случай привел к тому, что правительство распорядилось устранить осознанную им коллизию интересов?

Поводом, который обнаружил всю глубину данной проблемы, явилось решение Государственного Совета, состоявшееся в 1842 г. по делу о незаконности брака покойного генерал-майора Захара Ивановича Бекарюкова4. При жизни Аграфены, его первой жены, он еще дважды вступал в новые сожительства: в 1788 г. — с Елизаветой Беклемишевой, а по ее смерти в 1806 г. — с Екатериной Драгневичевой. После смерти Беклемишевой Бекарюков пытался законным образом развестись с Аграфеной, однако Синод решение о разводе не утвердил, поскольку не обнаружил в присланных документах свидетельства попыток примирить супругов. После этого слободско-украинский5 епископ Христофор, убеждая Бекарюковых возобновить сожительство, предупредил Захара Ивановича, что ему никогда уже не будет

дано позволение на вступление в новый брак. И тем не менее Бекарю-ков незаконно обвенчался с Драгневичевой и двадцать шесть лет находился с ней в сожительстве, в котором они родили дочь, на момент рассмотрения дела бывшую замужем за полковником Генерального штаба Хрущевым. По завещанию Бекарюков родовое имение оставил сыну от первого брака Ивану, а благоприобретенную недвижимость утвердил за Драгневичевой и их замужней дочерью. По смерти Бе-карюкова в 1832 г. Аграфена и Иван возбудили два дела: первое — в духовном ведомстве (о признании брака с Драгневичевой недействительным), второе — в гражданском (о признании недействительным завещания). В июле 1838 г. Синод вынес благоприятное решение для истцов, а гражданское дело в итоге попало в Сенат, потом за разногласием его членов — в Государственный Совет, где большинство утвердилось во мнении, что раз на основании решения духовных органов брак Бекарюкова и Драгневичевой признан недействительным, то светским органам остается только лишить Драгневичеву права носить фамилию Бекарюкова, а также лишить ее и Хрущеву права на указную долю в наследственном имуществе.

Впоследствии старый боевой товарищ З.И. Бекарюкова генерал от инфантерии П.С. Котляревский, прилагая к своему всеподданнейшему прошению записку полковницы Хрущевой, просил в 1844 г. о пересмотре решения Государственного Совета. Казалось бы, само дело не представляло никакой сложности: бравый генерал-майор вступил, как тогда говорили, «от живой жены» в третье сожительство. Какое же иное решение можно было вынести, как не то, к которому уже пришел сначала Сенат, а потом — Государственный Совет? Однако вряд ли исключительно из уважения к военным заслугам Петра Степановича Котляревского, которого современники называли «кавказским Суворовым», по императорскому распоряжению в связи с делом Бекарюкова был образован Особый комитет, состоявший из председателя Государственного Совета, председателей его департаментов, министра юстиции и обер-прокурора Синода. Более того, комитет в ходе своей работы, не ограничиваясь задачей лишь оценить решение Государственного Совета по указанному делу, поставил вопрос шире: о необходимости пересмотра законодательства в этой сфере, и в 1845 г. разработка этого вопроса была передана во II Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Спроектированные II Отделением изменения в Свод законов гражданских (ч. 1 т. X Свода законов Российской империи) были внесены в Государственный Совет и им одобрены. Наконец, 6 февраля 1850 г. император утвердил это одобрительное мнение6. Закон от 6 февраля 1850 г.

можно считать одним из важнейших российских нормативных актов XIX в. в брачно-семейной сфере. Это ясно хотя бы из того, что решение иных семейно-правовых вопросов откладывалось до общего пересмотра Свода законов гражданских. Однако в данном случае вопрос об отсрочке не возник. Какие же проблемы обнажило исследование дела о третьем браке покойного генерал-майора З.И. Бекарюкова, что за этим последовала немедленная коррекция брачно-семейных норм?

Применение института исковой давности. Прежде всего надо заметить, что различные судебные инстанции не одинаковым образом подошли к этому делу. Так, Курская Гражданская палата в 1839 г. указала, что законная жена Аграфена двадцать шесть лет (!) не жаловалась на многоженство супруга, проживая с ним порознь. И хотя в затребованной справке из Святейшего Синода брак Бекарюкова и Драгневичевой был назван недействительным, палата сам факт этого 26-летнего супружества сочла доказанным. В своем решении палата основывалась именно на этом факте, а также на ст. 16567 Свода законов гражданских (ч. 1 т. X Свода законов Российской империи; 2237 в ред. 1842 г.), которая запретила возбуждать спор о законности брака и его последствиях, если в течение десяти лет со дня его совершения «опровержений предъявлено не будет», и на ст. 43 того же документа (ст. 49 в ред. 1842 г.), сохранявшей за супругом права, приобретенные через брак, даже если он впоследствии признавался недействительным. Таким образом, промежуточный «раунд» третья жена и дочь выиграли.

Один из аргументов, примененных Курской Гражданской палатой — истечение десятилетнего срока исковой давности. Хотя вышестоящие судебные инстанции и не согласились в этом с палатой, однако Особый комитет впоследствии обратил внимание на этот факт. Было установлено, что суды совсем не в единичном случае применяли этот гражданско-правовой институт при разрешении подобных споров. Само понятие о десятилетней давности возникло в Российской империи в конце 1787 г.8, а к брачным делам оно было, пожалуй, впервые применено в 1796 г. по делу генерал-поручика В.И. Суворова9. Судя по немногословному тексту указа, племянники решили оспорить законность брака покойного Суворова, чтобы не дать вдове унаследовать часть имения. В дальнейшем ссылку на де7 Статьи Свода законов гражданских в ред. 1832 и 1842 гг. имеют разную нумерацию. В целях удобства при ссылках будут даваться номера по первоначальной редакции 1832 г., а в скобках — по редакции 1842 г.

сятилетнюю давность видим в известном решении Государственного Совета 1817 г. по делу майорши Марии фон-Мейер10. И в решении по делу вдовы Суворова, и в решении по делу фон-Мейер присутствует четкая мысль о том, что если по прошествии десяти лет после заключения брака его законность никем не оспорена, то по истечении этого срока такой иск удовлетворен быть не может.

В 1787 г. девица Мария, девятнадцати лет от роду, была выдана замуж за поручика Льва Григорьевича Щепочкина. В течение пяти лет Щепочкин в силу «внутренней болезни или по природной какой причине» не имел с женой супружеского сожительства. Выказав желание принять монашеский постриг, Лев Щепочкин дал в 1792 г. жене увольнительное письмо с тем, чтобы она снова могла выйти замуж. Это письмо было подписано не только самим Щепочкиным и свидетелями, но и содержало официальную «судовую скрепу»11. В том же году Мария Васильевна вышла второй раз замуж за Петра фон-Мейера и была ему супругой тринадцать лет до его смерти, родив в браке дочь Елизавету. О первом муже Мария имела известие, что он умер во Владимире в 1802 г. В 1807 г. Петр фон-Мейер скончался, практически одновременно умер и его родной брат Андрей, вдова которого и затеяла дело с целью лишить Марию Васильевну и дочь Елизавету прав на имя и на наследство. В слободско-украинскую Духовную консисторию было подано прошение о рассмотрении незаконного вступления во второй брак Марии Васильевны Щепочкиной при первом живом муже. Процесс затевать стоило: имущество покойного Петра фон-Мейера оценивалось более чем в 100 тыс.рублей.

Дело тянулось долго, окончательное решение Синод вынес в 1812 г., причем уже после закона от 5 января, по которому духовные органы не могли возбуждать по искам частных лиц судопроизводство о законности или незаконности брака (подробнее об этом законе ниже). Решение было неблагоприятно для Марии Васильевны. Она была признана двоемужницей, ибо, как выяснилось, ее первый муж Щепочкин не умер и не поступил в монастырь, а вторично женился в 1794 г. во Владимире на дочери коллежского асессора Федора Кур-занова Акулине. Мария Васильевна подала жалобу в Комиссию по принятию прошений12, где к делу подошли иначе. В 1816 г. Комиссия вынесла заключение: брак длился более десяти лет (здесь в решении стоит ссылка на дело генерал-поручика Суворова 1796 г.) и за

это время никем не оспорен. Кроме того, дочь Елизавета по воле императрицы была зачислена в училище ордена Св. Екатерины как законнорожденная. Наконец, если брак и признавать незаконным, то ответственность за это ложится на венчавшего священника, который в должном порядке не произвел брачный обыск. К месту был приведен и закон от 5 января 1812 г. о запрете производить дела о незаконности брака после смерти супругов. С таким заключением дело было передано в Государственный Совет, который согласился с доводами Комиссии прошений и, не касаясь напрямую вопроса о законности брака, в ноябре 1817 г. высочайше утвержденным мнением сохранил за Марией Васильевной и дочерью Елизаветой фамилию фон-Мейер, права дворянства и права наследниц. В этом деле церковные органы не признали наличие законного брака. Однако светские инстанции решали вопрос не о церковном таинстве, а о гражданских последствиях — сословном положении и наследственных правах. И поэтому они сочли себя вправе опереться на институт десятилетней исковой давности.

К слову, решение по делу фон-Мейер будет еще неоднократно здесь упомянуто, так как стало источником целого ряда статей Свода законов гражданских в его первоначальной редакции. Однако и Особый комитет, образованный в связи с делом Бекарюкова, и II Отделение императорской канцелярии имели перед собой и другие примеры применения гражданско-правового института исковой давности в брачно-семейных делах. Так, в 1820 г. Государственный Совет признал законной женой Акулину Курзанову (вторую супругу уже упомянутого Льва Щепочкина) на основании истечения десятилетнего дав-ностного срока со ссылкой на решение по делу фон-Мейер. В 1839 г. Государственный Совет при отсутствии веских доказательств признал Александра Боровского законнорожденным сыном Ф.А. Боровского13 потому, что в течение сорока лет законность рождения не была никем оспорена.

Значение применения давности по брачно-семейным делам было вполне оценено лишь во время законодательных работ, вызванных делом Бекарюкова. По замечанию Д.Н. Блудова, главноуправляющего II Отделением императорской канцелярии14, при буквальном понимании некоторых статей Свода законов гражданских, закреплявших запрет оспаривать законность браков и рождений по истечении десяти лет, устанавливалось такое теоретическое положение, что само прошествие этого срока превращает незаконное сожитель13 Федор Артемьевич Боровский — генерал-майор, сподвижник А.В. Суворова, М.И. Кутузова, Н.И. Репнина.

ство в законное, а незаконнорожденных детей — в законнорожденных. Конечно, с точки зрения церковного права супружество лиц в близкой степени родства или уже состоящих в браке не потеряло бы своей противозаконности независимо от истечения какого бы то ни было срока. Но формулировки ст. 43 (49) и 1656 (2237) Свода законов гражданских, решение по делу фон-Мейер (на котором были основаны обе статьи) и другие судебные решения (в том числе по делу о браке З.И. Бекарюкова) показывают, что законодатель и светская юстиция понимали дело прямо противоположным образом.

Другой аспект, присутствующий как в деле о браке З.И. Бекарюкова, так и во всех делах, собранных Особым комитетом, состоит в проблеме разграничения церковной и светской властей в вопросах о признании законности или незаконности брака. В одной из статей мною уже была показана определенная «точка пересечения» церковных и светских интересов, выявившаяся в связи с делом отставного поручика Павла Шелковникова: вопрос о санкционировании раздельного проживания супругов15. Теперь II Отделение императорской канцелярии обнаружило и другую «точку» — вопрос о том, кто уполномочен устанавливать наличие или отсутствие брака. Так, Курская Гражданская палата в 1839 г. при вынесении благоприятного решения для Е. Драгневичевой исходила из факта ее 26-летнего (пусть и незаконного) брака с З.И. Бекарюковым. Сенат по этому делу, хотя и косвенно, признал тот же факт, назвав Драгневичеву «женой».

Казалось бы, эти вопросы должны относиться исключительно к компетенции духовных судов, поскольку брачные вопросы вообще входили в ведение церкви, и светским судам здесь было совершенно нечего делать. Наверное, подобной логики держался и законодатель: определив брачные вопросы как церковную вотчину, он не подумал о более четкой «маркировке» границ компетенции духовных и гражданских властей. Справедливости ради надо сказать, что отдельные нормативные акты, запрещавшие светским органам входить в разрешение брачных вопросов, все-таки существовали. Так, 15 мая 1767 г. состоялся указ Сената, посвященный по большей части уголовно-процессуальным вопросам. Однако п. 9 этого документа требовал «в дела, не принадлежащие до светских правлений, яко то в женитьбе мужей от живых жен и в выходе жен замуж за других мужей, светским командам отнюдь не мешаться и никого к тому в свое ведомство не забирать, а просителям объявлять о том, чтобы они били челом в надлежащих духовных правительствах»16.

По каким же причинам именно светские, а не духовные суды входили в рассмотрение вопросов о факте законного брака? Почему, как в делах второй жены Льва Щепочкина или Матрены Егоровой (о нем — ниже), члены Государственного Совета брались пересматривать решение самого Синода по данному вопросу? Естественно, конечной целью в таких случаях было не само установление факта наличия или отсутствия законного брака. Решение этого вопроса определяло последствия оспариваемых сожительств, а именно «сообщаемые» с помощью брака сословное положение и связанные с ним личные и имущественные права. Вспомним, что в делах фон-Мейер и третьей жены Бекарюкова иск возбуждался всегда после смерти одного из якобы незаконных супругов, и интерес истцов всегда лежал в конкретной области — признать незаконным присвоение якобы незаконной женой и детьми от таких браков прав потомственных дворян и добиться лишения их прав на недвижимость.

Не только дворянство, но и представители других сословий вступали в незаконные браки — архивные фонды Святейшего Синода содержат значительное количество дел, где участниками являлись низшие воинские чины, мещане, крепостные и государственные крестьяне и пр. Нельзя сказать, чтобы правительство вовсе не проявляло интерес к брачным отношениям неблагородных сословий. Так, браки крестьян могли нанести имущественный ущерб их владельцам17, а брачные (и даже внебрачные) связи нижних воинских чинов, их жен и дочерей интересовали власть с точки зрения закрепления за военным ведомством их мужского потомства18. Но здесь, в делах З.И. Бекарюкова, фон-Мейер, Щепочкина и др., затрагивался интерес правящей элиты — потомственного дворянства. Кроме того, император, высшая инстанция в государстве, извещался о проблемах дворян непосредственно от них, поскольку они могли обращаться к нему письменно и лично с изложением своих нужд. Значит, такие жалобы вернее получали ход и получали окончательное разрешение. Для сословного государства, которым являлась Россия вплоть до Октября 1917 г., вообще характерен тот факт, что дворянские интересы зачастую являлись двигателем совершенствования законодательства. Семейные же

дела дворянских родов, связанные с их сохранением и благополучием, являлись настолько важными для правительства, что из-за вопроса о законности брака З.И. Бекарюкова был создан Особый комитет, а общим итогом начатых работ стала корректировка Свода законов гражданских в феврале 1850 г.

Оспаривание законности браков было не единственным и даже хронологически не первым инструментом, с помощью которого благородное российское дворянство пыталось отодвинуть в сторону «проблемных» наследников родового имени и родовой недвижимости. Еще Соборное Уложение 1649 г. (ст. 280 гл. X), базируясь в этом вопросе на Статуте Великого княжества Литовского 1588 г. (ст. 28 Разд. III), отстраняло от наследования незаконнорожденных детей. Но закон XVII в. решал эту задачу, так сказать, в принципе, а жизненные ситуации оказывались сложнее. Как правило, никто и не пытался оспаривать законность рождения ребенка при жизни его родителя, владельца родового имущества. Записи в метрических книгах XVIII в., как установил в свое время Государственный Совет, находились в полном беспорядке, и обычно ничто не мешало родителям благополучно устроить судьбу внебрачного сына отдачей в службу, а внебрачной дочери — удачным замужеством. И лишь при открытии наследства объявлялась прямая или (чаще) боковая родня, которая начинала волокитное дело о признании ребенка незаконнорожденным.

Одно из подобных дел разбиралось при Екатерине II с 1773 по 1778 г. — о законности рождения сержанта Ивана Костюрина. В частности, было выяснено, что прапорщик Иван Костюрин, подвергаясь в разное время различным взысканиям и будучи однажды даже разжалованным в солдаты, долгое время не мог появляться в своей деревне Ливенского уезда, где проживала его супруга. Родившийся сын (тоже Иван и будущий сержант), как потом будут утверждать заинтересованные родственники, был даже записан в метриках как незаконнорожденный. Впрочем, при проведении следствия в метрических записях был обнаружен изъян, уничтожавший их доказательную силу. Характерно, что заинтересованных родственников, оспаривавших законность рождения Ивана, оказалось целых восемь, и при жизни отца Ивана никто из них не пытался поднимать этот вопрос. Сенат счел ситуацию политически важной, так как в случае признания Ивана незаконнорожденным на него ложилось бы «поносное» клеймо и он был бы извергнут из дворянства, к которому пока еще принадлежал. Для Сената этот вопрос был не только важен, но и труден, так как в законах на этот счет никакой ясности еще не было. Спасительной оказалась ссылка на Наказ Уложенной комиссии, где с оглядкой на европейские законы устанавливалось правило: ребенок, рожденный во время брака, считается законным19. 21 июля 1778 г. Екатерина II согласилась с мнением Сената и запретила на будущее оспаривать законность рождения детей после смерти родителей, чтобы «не подавать силы опасному примеру»20.

Решение 1778 г. по делу Костюрина стало прецедентом: на нем неоднократно основывался Сенат21 вплоть до вступления в силу Свода законов гражданских, норма ст. 90 (ст. 122 в ред. 1842 г.) которого имела непосредственным источником указанное решение. Таким образом, напрямую оспаривать законность рождения заинтересованные родственники уже не могли. Оставался другой, более сложный вариант — добиться признания отсутствия факта законного брака родителей, чтобы из этого автоматически следовала незаконность рождения ребенка. В этом смысле характерным примером может служить уже упомянутое дело Александра Боровского. Племянники умершего Ф. Боровского не доказывали непосредственно незаконность рождения его сына А. Боровского, а доказывали тот факт, что покойный никогда не был женат. Впрочем, приведенные доказательства холостой жизни Ф. Боровского не помогли истцам: за пропуском исковой давности в удовлетворении претензий им было отказано.

Оспаривание брака требовало обращения в духовный суд, поскольку еще Петром I дела о законности рождений были отнесены к гражданской подведомственности, а о законности браков — к церковной22. До решения по делу Костюрина в сложное положение были поставлены светские суды, ибо «в нагрузку» к исковым требованиям о законности рождения часто шло оспаривание законности браков, что не входило в их компетенцию. Теперь точно в таком же положении оказывались суды духовные: споры о браке едва прикрывали иски о лишении наследственных прав, во что входить церковный суд не имел права. В январе 1812 г. Синод докладывал об этом положении дел Александру I и предложил следующий выход: «когда при жизни вступивших в браки от живых жен и о вышедших в замужество за других от живых мужей или называющих себя венчанными, но не имеющих на то доказательств, жалоб и доносов не будет, то по смерти уже их от наследников и от других частных лиц оных в духовных местах не принимать и дел не производить»23. Очевидна схожесть этого предложения с решением по костюринскому делу: как после смерти родителя не могло быть оспорено рождение, так и после смерти

супруга не мог быть оспорен брак. Правда, сняв с духовных судов обязанность по рассмотрению подобных исков, Синод при этом не лишил их права давать справки о наличии или отсутствии законного брака по запросам соответствующих светских судебных инстанций. Иными словами, устранив судебное рассмотрение в подобных случаях, Синод лишил заинтересованных лиц возможности хоть как-то доказать свою правоту. 5 января 1812 г. Александр I утвердил предложения Синода.

Третий аспект, проявившийся в деле о браке Бекарюкова, из-за чего дело и попало в Сенат, состоял в отсутствии четкой регуляции взаимодействия духовной и светской властей в подобных делах. Закон 5 января 1812 г. обязал светские суды обращаться с запросом в духовные инстанции за справками о законности того или иного брака, но ничего не сказал о том, надо ли руководствоваться полученными справками при вынесении решений. Курская Гражданская палата, например, сделала запрос в Синод о браке Бекарюкова и Драгневи-чевой, но из присланного заключения о его незаконности не пожелала сделать тот единственно правильный вывод, к которому позже придет Сенат и Государственный Совет. Решение Синода о незаконности брака было проигнорировано в деле фон-Мейер, а в деле вдовы титулярного советника Михаила Ракитина буквально все светские органы (начиная с Земского суда и заканчивая Государственным Советом) вынесли резолюции относительно существования оспоренного брака.

История началась в 1804 г., когда Михаил Ракитин ходатайствовал на высочайшее имя об узаконении (в просьбе употреблен термин «усыновление») собственной дочери Анны, прижитой им еще до брака с его матерью Прасковьей Акимовой. Начатое по императорскому распоряжению министром юстиции исследование установило, что в январе 1803 г. Ракитин был обвенчан с Акимовой в церкви села Слемские Борки24 священником Меркурием Кузьминым с причтом. Однако в апреле 1805 г. дочь умерла, и Ракитин сообщил министру юстиции, что в окончании исследования по делу об узаконении нет надобности: покойнице с точки зрения ее наследственных интересов родовое имя уже не потребуется. Между тем в ноябре 1805 г. жена родила Ракитину двух близнецов, Михаила и Николая, а в 1808 г. сам Ракитин попросил Зарайскую Дворянскую опеку взять его имение в свое ведомство, так как почувствовал немощь, а малолетние дети и жена не могли самостоятельно управлять хозяйством. На двух родных братьев Михаил Ракитин не надеялся, и в качестве опекуна был

назначен коллежский асессор Степанов. В ноябре 1808 г. Ракитин скончался, и с этого момента начинается длительная тяжба по делу о родовом имении. Сначала с иском выступил родной брат покойного, подпоручик Дмитрий Ракитин. Он заявил, что ни он сам, ни родня не знают ту женщину, которая проживает в имении покойного брата и называет себя его вдовой. Но Дмитрию не удалось довести дело до суда — он умер, а «эстафету» подхватил второй родной брат, прапорщик Николай Ракитин. Видимо, он так досаждал вдове и так позорил ее на людях, что она обратилась в Зарайский Земский суд с обвинением Николая в оскорблении. Суд обязал Николая принести извинения, а когда он подал апелляционную жалобу в Рязанскую Гражданскую палату, та потребовала еще и выплатить вдове сумму «за бесчестье».

Между тем в Зарайском Земском суде неспешно рассматривался иск самого Николая Ракитина. Он оспаривал факт брака и требовал лишить наследственных прав саму Прасковью Ракитину и их с Михаилом детей. Рязанская Духовная консистория по запросу дала сведения о том, что в метрической книге за 1803 г. брак Ракитиных записан не был. К допросу, однако, был потребован венчавший этот брак священник Меркурий Кузьмин, подтвердивший факт совершения таинства. В обоснование иска Николай Ракитин предъявил служебные формуляры покойного брата за 1802-1803 г., где он числился холостым. Был найден и документ о том, что Прасковья Акимова до брака с Ракитиным якобы уже была замужем за егерем Петром Калмыковым и находилась в бегах. На стороне вдовы были показания венчавшего их духовенства, материалы начатого в 1805 г. следствия по делу об узаконении дочери Анны, а также переписка с родней Ра-китина, где сам истец Николай Ракитин звал близнецов «племянниками», а Прасковью — «невесткой». Обвинение в многобрачии Прасковья отвергала доказательством своего дворянства, в то время как беглая жена Калмыкова была солдатской дочерью. В ноябре 1814 г. состоялось решение Зарайского Земского суда об отказе Николаю в его требованиях.

Апелляционная жалоба в Рязанскую Гражданскую палату принесла противоположные результаты: все доводы ответчицы были обращены против нее самой. Переписка с родней не была сочтена надлежащим доказательством, дворянство Прасковьи было объявлено сомнительным, а единственный веский аргумент — запись в метрической книге за 1803 г.- отсутствовал. Зато палата приняла к сведению служебные формуляры покойного о его холостом состоянии. Теперь жалобу на решение Рязанской Гражданской палаты подала уже Прасковья Ракитина. 8-й департамент Сената, где рассматривалось дело, был склонен согласиться с мнением Земского суда, того

же мнения держался и министр юстиции. Однако в Общем собрании Сената не набралось необходимого количества голосов для принятия окончательного решения. Обер-прокурор Синода князь П.С. Мещерский предлагал вернуть дело для доследования в рязанскую Духовную консисторию, однако и это предложение не было поддержано необходимым большинством. В этих условиях дело было передано для окончательного решения в Государственный Совет, который в ноябре 1819 г. признал Прасковью Ракитину законной женой и наследницей (как и их детей Михаила и Николая). В своем решении Государственный Совет опирался, между прочим, на норму закона от 5 января 1812 г.: если брак не оспаривался при жизни супругов, он не может оспариваться и после смерти. Этим решением Государственный Совет одновременно и «соблюл закон», и нарушил его. С одной стороны, он отказался рассматривать спор о законности брака, поскольку один из супругов умер. С другой стороны, он вынес решение о наличии брака Ракитиных собственной властью, в то время как давать такие заключения могли только церковные органы.

Из дела Ракитина видно, что церковные органы явно затруднились дать четкое заключение о наличии брака: запись в метриках отсутствовала, но венчавшее духовенство факт совершения таинства подтвердило. Разбирая материалы аналогичных дел, невольно задаешься вопросом: а могли ли в принципе духовные учреждения того времени представить верные справки о наличии или отсутствии брака и проводить для этого необходимые исследования? Впервые обязанность вести метрические записи была возложена на православное духовенство еще Большим Московским собором 1666—1667 гг. Кажется, за полтора-то века система ведения метрик в церковном ведомстве должна быть отлажена? Но вот перед нами оценка ситуации в этой сфере, которую Государственный Совет дал в связи с делом Александра Боровского: «...известно, в каком беспорядке и расстройстве находились метрики и вообще дела консисторий до постановления в указе 1802 года определительных о сем правил». Степень этого беспорядка и расстройства узнаем из текста этого самого указа Синода 1802 г.25 Во-первых, Синод подтверждает свой же циркулярный указ 1779 г.26 об обязанности приходского духовенства вести записи рождений, венчаний и смертей. Но и указ 1779 г. был не первым документом, понуждающим церковников к неукоснительному ее ис-полнению27. Периодические «понукания» Сената и Синода в адрес

27 См., напр., ук?