Спросить
Войти
ИСТОРИЯ РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ
УДК 1:27(47) ББК 87.3(2)5-8
ОБ АЛЕКСЕЕ АЛЕКСАНДРОВИЧЕ КОЗЛОВЕ -НИГИЛИСТЕ, КОТОРЫЙ РАСКАЯЛСЯ ...
А.А. ЕРМИЧЕВ
Русская христианская гуманитарная академия Набережная реки Фонтанки, д. 15, г. Санкт-Петербург, 191011, Российская Федерация
E-mail: 7723516@gmail.com
Впервые публикуемые воспоминания историка русской литературы и философии Е.А. Боброва (1867-1933) повествуют о жизни философа-спиритуалиста А.А. Козлова (1881-1901). В молодости фурьерист-социалист и народник, в зрелые годы он стал лояльным подданным империи и философом-метафизиком. Подчеркивается, что историю русской философии, имея в виду ее персоналистический характер, нужно рассматривать не с позиции филиации идей, а в контексте биографии мыслителей, их участия в общественной и культурной жизни России. Утверждается типический характер политического и теоретического «направления» А.А. Козлова и называются его причины.
ABOUT ALEKSEY ALEKSANDROVICH KOZLOV - A NIHILIST,
WHO REPENTED
AA ERMICHYOV Russian Christian Academy for Humanities 15, Fontanka emb, Saint Petersburg, 191011, Russian Federation E-mail: 7723516@gmail.com
The memories of the historian of Russian literature and philosophy E.A.Bobrov (1867-1933) published for the first time tell about the life of the philosopher-spiritualist A.A. Kozlov (1881-1901). In his youth years, Kozlov was a Fourierist-socialist and populist, and in later years he became a loyal subject of the empire and the philosopher-metaphysician. It is emphasized here that the history of Russian philosophy, taking into account its personalistic character, should not be viewed from the perspective of filiation of ideas but rather - in the context of the biography of thinkers, their participation in social and cultural life of Russia. A typical character of political and theoretical of Kozlov&s &direction& and its causes are asserted here.
Историки русской философии отличаются от историков русской литературы. Последние найдут какую-нибудь бумажку, допустим счет в ресторане, подписанный именем Веневитинова или, упаси Господь, Пушкина, и такой грохот устраивают в связи с таким счастливым событием... Двумя-тремя статьями тут дело не обойдется, а то и конференцию созовут.
Историки русской философии люди другие. Их такие бумажки не интересуют. Им интересны идеи, сочетание идей и, в конечном счете, развитие идей к истине. В советское время этой истиной был марксизм-ленинизм. «А ну-ка Николай Гаврилович, - говорил советский историк русской философии сконфуженному Чернышевскому, - а ну-ка, чуть-чуть привстань на носочки ... Посмотри, как ты придвинулся к материалистическому пониманию истории. Опять не дотянул. Ну, ничего. Запишем тебя в предшественники».
Уже и марксизма-ленинизма давно нет, а прежнее идеепоклонство, идущее еще от нашего старого знакомца Егора Федоровича, продолжается. Никак не можем почувствовать мы, что русская философия есть многоголосица напевов, а за каждым из них стоит личность, индивидуальность. Вот один из них переехал из дружелюбной Москвы в холодный Петербург с превосходными тротуарами и завыл по собачьи, отказываясь от Гегеля. Другому, видите ли, София явилась, и, «когда ж проснулся чутко, - дышали розами земля и неба круг». Этой своей Софией много намутил он воды - и поэтической и философской. Вот дядя-благодетель умер, и у юноши возникает идея «общего дела». Личная жизнь авторов мощно определяет историю русской мысли. Мы было попробовали вкус европейской философии с ее «Юм родил Канта, Кант родил Фихте.» и от нее отвернулись. Всякий наш мыслитель начинает всемирную историю философии заново, от себя - ему и дела нет до философии.
Кто признает персоналистический характер русской философии (по Эрну: «Тайна Сущего раскрывается в недрах личности»1), тот спокойно воспримет публикуемую впервые статью Е.А. Боброва об Алексее Александровиче Козлове (1831-1901) с большим количеством порой шокирующих сведений о его жизни. Но биография А.А. Козлова оказывается типичной для русского интеллигента второй половины XIX века. В молодости поклонник смелых преобразований в морали, участник кружков «красного» оттенка, сторонник позитивизма и материализма, он со временем эволюционирует «вправо» - к законопослушанию, университетской карьере, а в области философии - к спиритуализму и признанию Абсолютного существа с его промыслительной волей.
В прилагаемой статье Е.А. Боброва об Алексее Александровиче Козлове нет ничего теоретического, то есть такого, что восполнило бы недостающее звено в какой-нибудь филиации. Кто любит филиацию, тот может этот материал проигнорировать. Напротив, кто захочет увидеть в Козлове не только философа-профессионала, а русского человека, пришедшего к философии со жгучим требованием осмысления жизни, тот обязательно прочитает эти воспоминания.
Биография А.А. Козлова типична сразу в двух отношениях. Во-первых, его интеллектуальная биография являет собой некую иллюстрацию общего услож1 См.: Эрн В.Ф. Нечто о Логосе «русской философии и научности» // Эрн В.Ф. Сочинения. М., 1991. С. 90 [1].
нения русской философии, начавшегося в 70-е годы XIX века, и, в частности, поворота ее к метафизике. А.А. Козлов-позитивист постепенно уступает место А.А. Козлову-метафизику. Перенесенная в 1886 г. болезнь окончательно обратила его мысль к Высочайшей субстанции. Во-вторых, вполне типично эволюционировали его общественные симпатии. Направление этой эволюции - от радикализма юношеских лет к политическому консерватизму в зрелые годы - известно на примерах Ю.Н. Говорухи-Отрока, В.И. Кельсиева, Л.А. Тихомирова. Известное дело - все идет по Михаилу Евграфовичу: «Так называемые нигилисты суть не что иное, как титулярные советники в первоначальном диком и нераскаянном состоянии, а титулярные советники суть раскаявшиеся нигилисты» [2, с. 220].
Свой собственный поворот А.А. Козлов, арестованный 20 мая 1866 г. по каракозовскому делу, объяснял в показаниях при допросах. Если раньше, по молодости, он, как и другие, в полном согласии с лондонскими брошюрами А.И. Герцена веровал в то, что «русский народ есть наиболее способный к социалистическому быту, что он сохранил общину, демократическую сходку.»2 и т.п., то теперь А.А. Козлов думал иначе: «Понял я и настоящие отношения, исполненные доверия и любви народа к монарху и установленным от него властям... Я пришел, наконец, к тому убеждению, что правительство во всех отношениях идет впереди и что человек с умом и любовью к народу может много принести пользы нисколько не выходя из тех рамок, которые постановило правительство во всех своих реформах» [3, с. 41].
Причины таких поворотов весьма индивидуальны и с трудом поддаются анализу. Можно говорить о разочаровании А.А. Козлова в народе, о чем Н.О. Лосский написал так: «Знакомясь с народом во время занятий сельским хозяйством, он пришел к мысли, что в русском народе неистребимы черты холопства и хамства, что он не ищет свободы, а подчиняется или, если может, сам начинает угнетать. "Русский крестьянин, - говорил Козлов, - всегда сидит в лапах у Разуваевых и Колупаевых, а если выбьется из нужды, сам станет Разувае-вым&.& Он с насмешкою отзывался о сантиментальном отношении народников к крестьянину и говорил, что никто из нас не обязан жертвовать для народа своей культурностью и высшими интересами на том основании, будто бы мы всем обязаны народу» [4, с. 204-205].
Можно иметь в виду другое объяснение. Один из ишутинцев находил, что А.А. Козлов и ему подобные никогда, собственно, и не были социалистами-народниками, а только «завзятыми фурьеристами, и в мысли никогда не приходили к политическому пониманию.»3. И верно. Оказывается, Козлову были симпатичны жирондисты и он знал, что «демонстрации и революционно-мятежные средства» могли бы только помешать освобождению народа.
Наконец, и только вместе с названными обстоятельствами, по-видимому, действовало третье - простое, как мычание, - быт. Усталость от неустроеннос2 См.: Клевенский М.М. Вертепники // Каторга и ссылка. 1928. № 10 (47). С. 41 [3].
ти, семья и желание устойчивости, быть может, элементарная боязнь наказания... Мало ли что еще.
Как бы то ни было, историки обязательно пишут о Козлове - участнике революционного движения в России и пытаются проследить его связи в «Земле и воле» 60-х годов и в среде ишутинцев. Справка о нем имеется в знаменитом словаре «Деятели революционного движения в России»4.
Не обижен вниманием не только Козлов-революционер, но и Козлов-философ. Три классика историографии русской философии - Б.В. Яковенко, В.В. Зеньковский и Н.О. Лосский, находят характер его мышления почти образцовым. «Чтение произведений Козлова оставляет впечатление не только подлинно философского дарования и глубины мысли, но от него всегда веет исключительной трезвостью и честностью мысли» [6, с. 182], - так писал В.В. Зеньковский и пояснял, что даже идея Абсолютного существа родилась у него от запросов чистой мысли, а не веросознания.
На европейский стиль мышления Козлова указывал Б.В. Яковенко: «Козлов является, как раз наоборот, представителем западного рационализма и был одним из подготовителей того философского "западничества&,& которое у нас нынче намечается» [7, с. 5].
Что касается современной историографии русской философии, то самым замечательным событием ее следует считать книгу Н.П. Ильина «Трагедия русской философии» (2008 г.). Автор не только определяет русский персонализм в качестве оригинального и целостного явления нашей философии, но и упрямо твердит, что-де оно-то и является подлинным выражением нашего православного философского духа, сводя к нулю Соловьева и иже с ним. При этом Н.П. Ильин реанимировал тезис С.А. Аскольдова, написавшего: «Мы уверенно отмечаем его (то есть Козлова. - А.Е.) значение как одного из основателей христианской философии в России» [8, с. 247]. Н.П. Ильин разделяет эту уверенность. Он излагает учение А.А. Козлова о самосознании, эффектно завершая такое изложение следующим цитированием: «Образовать понятие о реальных свойствах и деятельностях Бога мы всего лучше можем при посредстве нашего сознания о нашей индивидуальной субстанции и наших свойствах, и деятельностях, данных сознанию каждого индивидуума» [9, с. 178].
Автора воспоминаний философа-неолейбницианца (персоналиста) Е.А. Боброва (1867-1933) не нужно представлять читателю «Соловьевских исследований».
Напомним, что Е.А. Бобров был внимателен к творчеству А.А. Козлова и в первых двух выпусках материалов, исследований и заметок «Философия в России» (Казань, 1899 г.) предложил два ценных исследования - «Жизнь и труды А.А. Козлова» и «О сочинениях А.А. Козлова». В ученых записках Казанского
университета ему принадлежит большая статья «О понятии бытия. Учение Г. Тейхмюллера и А.А. Козлова» (1897 г.). Он высоко ценил анализ философских взглядов Л.Н. Толстого, который был дан А.А. Козловым.
Е.А. Бобров знаком читателю как мемуарист. Очень интересны его воспоминания об Александре Львовиче Блоке - профессоре права Варшавского университета и отце нашего поэта. Они были опубликованы в первой книге в 92 томе «Литературного наследства» «Александр Блок. Новые материалы и ис-следования»5.
Что касается приведенных ниже воспоминаний Е.А. Боброва, то они похожи, скорее, на записи рассказов А.А. Козлова о самом себе. Они довольно откровенны, что свидетельствует о доверительности отношений между собеседниками. Но мы замечаем, что многое в этих рассказах расходится с общеизвестным. Вот два таких расхождения. Первое: в наших записях А.А. Козлов называет себя инициатором ишутинского «Ада», но современные исследователи видят в Козлове скорее сочувственника и спутника ишутинцев, готового им чем-то помочь. Второе: в предлагаемых записях совсем не упоминается важнейший эпизод жизни Алексея Александровича - его отъезд из России на постоянное местожительство во Франции и столь же стремительное возвращение на родину, но уже в Киев. Последовательность приближения Козлова к университетской кафедре, как она изложена здесь, как будто бы исключает отъезд за границу.
Записка Е.А. Боброва «Алексей Александрович Козлов» была написана в 20-е годы, уже в Советское время. Она хранится в рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский дом) Российской академии наук (Фонд № 677. Е. хр. 39). Это пятнадцать страниц машинописного текста с небольшими авторскими правками.
Список литературы
References
Бобров Е.А.
АЛЕКСЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ КОЗЛОВ
Одним из наиболее интересных людей, каких я встречал в жизни, был Козлов. Я познакомился с ним в конце его жизни, будучи уже сам доцентом. Он был старше меня без малого лет на 40. В то время он уже был разбит параличом и обыкновенно лежал на постели, вставая с помощью окружающих, только к обеду.
Биография его любопытна. Он был незаконнорожденный сын одного из Пушкиных. Отец поэта, Сергей Львович, и дядя его, Василий Львович, имели двоюродного брата Алексея Михайловича Пушкина1), тоже мелкого поэта. Отец этого Алексея Михайловича был в свое время сослан в Сибирь за подделку кредитных билетов. Сын Алексея Михайловича, Иван Алексеевич, был по плоти отцом Козлова и приходился поэтам троюродным братом.
По роду своих занятий Иван Алексеевич Пушкин был мировой посредник в одном из уездов в Московской губернии. Он отличался чрезвычайным развратом. В каждом из сел своего участка он завел по одной, а иногда и по две любовницы. Объезжая свой район, он навещал всех своих «приятельниц» по очереди. От одной из его таких «приятельниц», простой крестьянской девушки, и родился мальчик, названный в честь своего деда Алексеем. Иван Алексеевич заботился как-нибудь устроить узаконение своего сына, одного из многих своих незаконных детей. Кроме этих детей, у него была законная семья и куча законных ребят.
Мать Козлова с некоторым денежным вознаграждением была выдана за одного московского мещанина, Александра Козлова, занимавшегося, по преимуществу, управлением дворянских имений. Он был чрезвычайно жестокий человек, ходивший всегда с огромной нагайкой в руке, которой он и бил своих подчиненных.
О его характере можно судить хотя бы из такого факта: услышав, что один из крестьян умышляет покушение на его жизнь, он начал этого парня сечь каждый день и добился своего; через несколько дней этот парень испустил дух под розгами. В руки этого злодея попала нежная кроткая женщина, мать младенца Алексея. Козлов был человек огромной амбиции. Он объявил Алексея своим действительным сыном, уверяя всех, якобы его жена еще до брака принадлежала ему и даже самого мальчика впоследствии старался убедить в том, что он действительно его отец не только по закону, но и по плоти. Вместе с тем он требовал от своей жены, чтобы она прекратила свои прежние отношения с барином. А так как молодая женщина была слаба характером, а барин настойчив и консервативен, то дело получило трагический оборот. Как-то убедившись самолично в том, что все идет у них по-прежнему, Козлов пустил в ход свою нагайку и тут же засек жену насмерть.
Мальчик остался на руках овдовевшего Козлова. Благодаря своему гордому и неуступчивому характеру, Козлов часто менял места и впадал в нужду. Тогда мальчик переходил на попечение к сестре Козлова, которая жила в Москве в качестве проститутки. Приходилось мальчику жить на счет заработка этой своей названной тетки. Сам Иван Алексеевич Пушкин, хотя и был виной того, что мальчик потерял свою мать, не очень-то, по-видимому, заботился о дальнейшей судьбе Алексея. На помощь мальчику стала приходить его другая тетка, сестра Ив. Алекс. Пушкина, бывшая замужем за декабристом Челищевым2). Мальчик рос без всякого призора, подвергаясь всем ужасным, развращающим влияниям среды. По преимуществу, заботились о нем те, сменявшие друг друга женщины легкого поведения, которых Козлов брал к себе в дом, не женясь на них. Одна из таких баб развратила мальчика в возрасте 8-9 лет. Страшный Козлов однажды поймал их и опять пустил в ход нагайку. Попало и мальчику и бабе, которую он тут же вышвырнул из дома.
Мальчик с детства обнаруживал самые блестящие способности, как-то легко, почти незаметно, выучился грамоте и с жадностью поглощал все те книжонки, которые могли попасть ему в руки. Его вотчим был великий патриот, поклонник Каткова и «Московских ведомостей»3). Мальчику доставались по преимуществу книги военного содержания, воспевавшие доблести русской армии, и он ими, по его признанию, страшно увлекался. Бывало, рассказывал он мне, читаешь, и дух замирает в ожидании волшебного слова, т.е. пока не скомандуют: «в штыки!».
Тетка Челищева, не оставлявшая его своими заботами, решила, что Алексею надо дать образование, именно в виду его смышлености и толковости. Таким образом, на данные ею деньги, его отдали в первую московскую гимназию, где главным заправилой был инспектор, знаменитый «экзекутор» Василий Михайлович Попов, из бурсаков4). Вотчим сам повел сдавать мальчика и, несмотря на свою амбицию, в ноги кланялся инспектору, прося его драть мальчишку как можно больше, в личное одолжение родителю. На это инспектор отвечал: «не
проси, братец, мы и без тебя это дело знаем, порем, сколько можем». Просьба названного отца имела то последствие, что там, где прочие отделывались выговором или замечанием, Козлова драли с пояснением инспектора, что это делается по особенной просьбе отца.
Мальчик прошел гимназию блестяще. В старших классах тот же экзекутор Попов оказался к удивлению воспитанников большим либералом, а именно: рекомендовал, напр., читать Гоголя, запрещенного и изгнанного в то время из всех школ5). По окончании курса в гимназии молодой Козлов поступил в Московский университет6).
По его собственным словам, он очень мало занимался в университете, а больше проводил время за выпивкой в биллиардной игрой, преимущественно в пресловутой «Британии», находившейся как раз напротив университета, через переулок. инспектор университета П.С. Нахимов, брат знаменитого севастопольского героя, тоже моряк7), упрекал тогдашних студентов: «Часто, брат, через пролив (т.е. переулок) плаваешь».
Учился Козлов на историко-филологическом факультете, где были в то время большие знаменитости, как-то Грановский, Погодин, Шевырев8), но ничего из их лекций не вынес по той простой причине, что он не интересовался казенной наукой и не слушал университетских лекций. Часть его времени проходила в трактирах, в чем ему усердно помогали два его двоюродных брата, по фамилии Орфано (греки)9). Один Орфано был блестящим офицером какого-то гвардейского полка, другой был студентом юридического факультета. Юрист скоро умер, а старший брат имел странную судьбу. Он бросил военную службу и совершенно изменился в своем мировоззрении. Из житейского практика стал большим религиантом истинно православного мышления; занимал всю жизнь низкие должности конторщика и счетовода в правлении железной дороги; жил чрезвычайно бедно и скудно, занимался литературой и, между прочим, напечатал большое опровержение учения Л.Н. Толстого с православно-церковной точки зрения10).
Вторым делом, которое очень занимало Козлова в его университетские годы, были социализм и коммунизм. Несмотря на всю строгость их запрещения, эти доктрины очень широко ходили среди студентов. Единственное личное сношение Козлова с Грановским заключалось в том, что он как-то раз пошел к Грановскому на дом просить какую-нибудь книжку по коммунизму, причем Грановский, державшийся буржуазно-либеральной точки зрения, отозвался о коммунизме вообще неуважительно, однако дал ему для прочтения бывшее у него на французском языке сочинение некой Gattu де Гаммонд, последовательницы Фурье11). В это же время он сделал знакомство с одним человеком, который имел потом на него очень сильное влияние. Это был некий Матвей Свириденко12). Он был старше Козлова, уже успел окончить курс и служил мелким чиновником в тогдашнем приказе общественного призрения. Свириденко вообще оказывал большое влияние на молодежь. По указаниям Козлова, Свириденко наиболее по своим воззрениям подходил к нынешним анархистам. Несомненно, что он обладал большим философским дарованием, хотя и ничего не писал. Впоследствии он бросил службу и переехал в Петербург, где занял место приказчика в книжном магазине, в то время
очень модном. Там собиралась вся радикальная молодежь; принадлежал он старообрядцу Кожанчикову13). Там же за прилавком стоял этот философ-анархист, по-прежнему собирая вокруг себя мыслящих молодых людей. Неизвестно, как разыгралась бы дальнейшая жизнь Свириденко, если бы он не умер рано. Смерть этого приказчика была отмечена в тогдашних журналах.
Только на последних годах университетского учения Козлов начал заниматься наукой, а именно тем предметом, который счел в близкой связи с его любимыми теориями коммунизма; он стал усердно заниматься политической экономией под руководством популярного в то время профессора, перешедшего из Казанского университета, Ивана Кондратьевича Бабста14), о котором казанские студенты пели в своих куплетах: «Бабст Иван Кондратьев любит нас как братьев». Занятия Козлова по политической экономии были так успешны, что Бабст предложил ему готовиться к экзамену на ученую степень магистра.
По окончании курса он взял место преподавателя русской словесности в специальном высшем учебном заведении, а именно в Константиновском Межевом институте. Как он сам говорил, занимался он с будущими военными землемерами не литературой, а пропагандой социализма. Любопытнее всего то, что директором института был свирепейший генерал-лейтенант Алексей Львович Апухтин, впоследствии грозный попечитель Варшавского учебного округа15). И под носом у этого грозного Апухтина Козлов целый ряд лет пропагандировал коммунизм.
К этому времени относится брак Козлова, соответственно моде времени, на простой белошвейке, какой-то Фене. Это был шаг необдуманный, причинивший ему самому впоследствии очень много горя. Феня эта разошлась с ним и ушла жить к старшему Орфано, но ни за что не давала Козлову развода в то время, как у него уже образовалась вторая семья и было трое детей, которых он никак не мог узаконить и так и оставил их незаконнорожденными. Расставшись с Феней, он сделал второй необдуманный шаг, тоже принесший ему великое горе впоследствии, а именно: давая уроки в семье своей благодетельницы тетки двум ее дочерям Маше и Кате, он вступил с ними сразу с обеими в половую связь, а затем свел обеих сестер и поселил их у себя на квартире. К старой почве крепостной половой распущенности присоединилась теория Фурье об омнигамии16). Козлов до самой смерти оставался убежденным сторонником тройного брака в том его виде, чтобы один мужчина жил сразу вместе на одной квартире с двумя женами. На первый раз он осуществил эту свою идею в сожительстве сразу с двумя сестрами. Из них Катя скоро умерла, а другая кузина, Марья Александровна, осталась его спутницей на всю жизнь. Получив душевное расстройство, она подчас жестоко мучила старика, особенно в период его болезни параличом, когда он бессильный и без возможности самостоятельного движения принужден был лежать на постели и выслушивать ее безумные упреки за погубленную жизнь. На дверях его квартиры всегда были две отдельные доски: А.А. Козлов и М.А. Челищева. Она так и умерла, не сделавшись законной женой и не увидев своих детей узаконенными, в силу непонятного упорства законной жены, швейки Фени, жившей с Орфано.
Козлов вел вообще крайне распущенную жизнь. Он сам мне рассказывал о многих связях, какие он в то время имел и с девушками, и с замужними женщинами. Особенно увлекался он какой-то помещицей, муж которой довел до сведения Козлова через третьих лиц, что он его поймает на месте и - по тогдашней моде - выдерет посреди двора. Козлов был в то время детина огромного роста, вершков в 11 или 12, дюжего богатырского сложения и большой силы. Однажды не посчастливилось любовнику. Муж с целой оравой гайдуков накрыл его на месте преступления. Выскочить в окно из второго этажа и не сломать ног было делом пустым. Пробежал он двор, преследуемый гайдуками с нагайками и ремнями, добежал до калитки, ну, а калитка оказалась предусмотрительно заперта на замок. Предстояло вытерпеть невероятную порку, как было обещано, посередь двора. Но тогда Козлов сделал последнюю попытку: понапер на калитку, приналег своим широким плечом изо всех сил и - о счастье! - калитка подалась, слетела с петель, и узник выскочил на свободу, на улицу. Преследование продолжалось и на улице. Помещик скомандовал своим холуям: «Словите и затащите во двор», но длинные ноги помогли нашему герою благополучно убраться.
Для характеристики эпохи расскажу другой случай, который наблюдал в Петрозаводске известный этнограф П.Н. Рыбников. Жена губернатора вошла в связь с каким-то инженером. Губернатор отдал полицмейстеру приказание выследить. И вот однажды в момент разгара нежностей ко второму этажу с улицы к окнам приставляются лестницы, вынимаются рамы, пожарники и будочники вскакивают в спальню инженера. Пожарники хватают инженера и вяжут его. За ними по лестнице лезет в тот же дом и протискивается в окошко губернатор (оскорбленный муж). Начинается порка губернаторши. Когда она получила от пожарных рук должную порцию, ей приказано было одеться и под конвоем идти домой, а сам губернатор принимается за своего более счастливого соперника. Его связанного держат полицейские. Сам губернатор начинает таскать его за волосы и умышленно выдирает у него целые пряди из головы. Более половины волос выдрал он у инженера, пока, наконец, гнев его утих. Инженер получил жесточайшую порку у себя в собственном доме, а вся команда пожарных и полицейских под предводительством губернатора отправилась во свояси.
Также рассказывал мне Козлов о своем пьянстве и особенно вспоминал при этом какого-то пьяницу-попа, с которым он дружно поглощал огненную воду. «Батя, выпьем!» - энергично повторял больной Козлов и делал жест, как бы хлопая своего приятеля-попа, по плечу. Когда этот поп упивался до мертвого состояния, тогда Козлов возлагал его к себе на богатырские рамена и нес, как неодушевленную вещь, сдавать попадье.
Полную картину Козлова, его тогдашнего образа жизни дает Лесков в своем романе «Некуда». Козлов имени Лескова не мог выносить и бранил его сквернейшим образом. Когда я раз спросил, за что он так сердит на Лескова, Козлов признался, что он сердится за изображение его Лесковым в этом романе. Согласно пословице - Юпитер, ты сердишься, стало быть, ты неправ - надо думать, что изображение отличалось большой точностью и правдивостью. Я недоумевал, кто же именно из персонажей этого романа соответствует Козлову, на что Козлов с большой досадой ответил мне: «Ну что вы, неужели не понимаете. Бычков, Козлов, не все ли равно». Бычкову, действительно, в романе отведено немало места, как одному из самых характерных представителей молодого поколения. Козлов изображен там, как растрепанный, рыжий субъект, пьяница и дебошир, излагающий самые удивительные парадоксы, из которых упомянем хотя бы только два. Один это: «У женщины, которая живет со мной, есть ребенок. Так какое мне до этого дело!», а другой: «Перерезать всех, кто карман к штанам пришил» (отрицание частной собственности).
Козлов был знаком в эту пору со всеми наиболее интересными и замечательными людьми в Москве, которые почти все обрисованы в «Некуда». Знал он и Рыбникова, в то время ярого революционера, знал А.С. Хомякова который хаживал в кружки революционной молодежи и вел большие диалектические беседы в защиту царя и православия, а также вместе с этим Хомяковым Козлов отправлялся на собеседования к раскольникам и старообрядцам, в которых тогда видели тоже революционеров и пытались поднять их против самодержавия.
Козлов сам в это время начал кое-что писать; печатался, по преимуществу, в московских органах; главным образом, писал по вопросам хозяйства19). Одно время он был даже редактором журнала «Московский вестник» и содействовал помещению первого рассказа будущего известного народоописателя Александра Ивановича Левитова20).
Попадался он и в руки политической полиции21), как напр., по делу очень тайного приезда в Москву и Петербург русского эмигранта Василия Ивановича Кельсиева22); но настоящая беда разразилась над Козловым по делу Каракозо-ва23). Он был одним из самых главных участников Ишутинского кружка, который назывался «Организация»24). Внутри этой «Организации» Козлов организовал/основал другую еще более конспиративную организацию, более крайнего террористического характера под названием «Ад». Лозунгом этого «Ада» было изречение: «Меч и огонь избрал я орудиями ненависти». Кружок проектировал радикальную политическую и социальную революцию. Он был открыт полицией совершенно неожиданно. Хотя в «Организации» часто разговаривали о цареубийстве, но на практике его пока откладывали. Чахоточный, больной человек огромной воли и большой скрытности, двоюродный брат Ишутина, основателя кружка, Дмитрий Владимирович Каракозов, без ведома кружка и его председателя Ишутина самовольно поехал в Петербург и произвел неудачное покушение выстрелить в Александра 11-го при выходе его из ворот Летнего сада на набережную.
Расследование каракозовского дела было поручено знаменитому Михаилу Николаевичу Муравьеву, который только что расправился с Литвой. Муравьев сразу навел ужас на все русское общество. Некрасов тогда из желания отвести удар от себя и от своего журнала «Современник» написал подлейшее стихотворение в честь Муравьева, прося его не щадить крамолы и уверяя, якобы над ним парит сам архистратиг Михаил. Стихи были приняты Муравьевым с презрением.
Постепенно перехватали всех участников. Муравьев шуток не любил. Он нагнал на Козлова, яростного коммуниста, такого страху, что и через 40 лет после этого следствия Козлов не решался мне рассказывать детали своего процесса26).
Главным образом Муравьев добивался сведений о существовании «Ада». Полиция не была вполне уверена в его существовании; материала было мало.
Козлову удалось убедить Муравьева, что такого тайного, интимного кружка вовсе не существовало. Его выпустили из крепости (Петропавловской). По его словам, процесс представлял собой обычную картину. Все участники болтали и о том, что их спрашивали, и еще более о том, о чем их и не думали спрашивать, выдавая добровольно вещи, о которых правительство само никогда бы и не догадалось. Так, напр., был выболтан дурацкий замысел одного из карако-зовцев отравить своего дядю, получить после него наследство и отдать его в пользу кружка.
Ишутин выдавал больше всех. Правда, он так испугался, что впал в неизлечимое умопомешательство, продолжавшееся до самой его смерти в ссылке, в Сибири. Козлов рассказывал мне, что Ишутин почему-то старался припутать к делу не участвовавшую в нем сожительницу Козлова, одну из его кузин, а именно Катю. Только на очной ставке Козлову удалось, несмотря на настояния Ишу-тина, убедить его, что он неправильно называет в числе присутствовавших на одном заседании Екатерину Челищеву, которую после этого выпустили. Однако, по-видимому, здоровье ее так было потрясено крепостным заключением, что она вскоре после этого и скончалась.
Итак, Козлов вышел из крепости без дальнейшего наказания, но зато с волчьим паспортом, т.е. ему запрещено было поступать на какую бы то ни было государственную службу.
По выходе из крепости Козлов оказался с семьей на руках и без всяких средств к существованию. Зарабатывать ему приходилось совсем неожиданными способами. Подобно своему названному отцу, Козлову, он стал заниматься агрономией и брал на себя управление помещичьими имениями. Иногда он жил у помещиков в качестве домашнего учителя.
Политическую экономию он к тому времени уже бросил, но зато у него проснулся интерес к философии как к науке. Выбор его прежде всего упал на модного в то время мыслителя Эдуарда фон Гартмана27). Гартман был прусский кавалерийский офицер. Лишившись, вследствие болезни, способности самостоятельного передвижения, Гартман обратился к философии. Он восстановил некоторые идеи Шопенгауэра28) и создал при помощи положений, почерпнутых из естественных наук, свою собственную систему под названием «философия бессознательного». В общем эта система характеризовалась как пессимизм, признание всеобщих страданий, проходящих через всю вселенную. Для курьеза укажу, что мне случалось встречать искренних приверженцев Гартмана, убежденных его последователей, которые между прочим глубоко сожалели бога, тоже будто бы страдающего; наравне с миром. Козлов отчасти перевел, а отчасти сокращенно изложил сочинение Гартмана, и эта переработка была напечатана на русском языке в двух томах.
Еще в этой первой своей философской попытке Козлов выказал те свои драгоценные свойства, которые несомненно делали его в свое время самым замечательным писателем философских трудов на русском языке: удивительный дар краткого и в высочайшей степени научного, а вместе с тем общедоступного изложения в соединении с легким, чистым, приятным языком. Критика отозвалась в общем о труде Козлова благоприятно.
Это толкнуло его уже на составление самостоятельного труда под заглавием «Философские этюды», где он поднял вопрос о возможности философии как самобытной науки и об ее историческом генезисе29).
Бесправное существование в России ему, наконец, надоело, и он решил эмигрировать. Перед окончательным отъездом заграницу он решил, однако, сделать последнюю попытку. Правда, ему уже было 40 лет, но его начинало все более тянуть к себе научное поприще. Конечно, с таким политическим прошлым трудно было в те времена рассчитывать ему на допущение в университет, но его подстрекал пример его бывшего близкого товарища и друга, тоже политически скомпрометированного, а именно А.А. Котляревского, известного слависта, которому сначала было разрешено принять кафедру в немецком Дерптском университете, а потом удалось перебраться в качестве профессора славяноведения в Киев30). Козлов и решил по пути заграницу заехать в Киев и посоветоваться со своим другом насчет возможности научной карьеры для него самого. Котлярев-ский при
