Спросить
Войти
Поэтому достижение взаимопонимания, подлинно конструктивного, мирного и гармоничного сотрудничества между Западом и Китаем (и другими азиатскими странами) будет нелегкой задачей.
Ю.И. Комар
Монография И. Коллера (Школа исторических исследований, Мельбурнский университет, Австралия) посвящена одной из ярких, но незаслуженно забытых страниц в истории социокультурных контактов Европы и мусульманского мира - судьбам эмигрантов из арабских стран во французском социуме первой трети XIX в. Автор «обращается к становлению и исчезновению пространства, которое не имело имени и не появляется в официальных документах». Все, что от него осталось - «это немые и с трудом читаемые следы, рассеянные по отдельным архивам и библиотекам; необычное звучание имен, занесенных на надгробные плиты, выстроившиеся серыми кладбищенскими рядами, и на страницы работ первых ориенталистов, которые ныне почти не читают; безымянные головы в тюрбанах, глядящие на нас с картин и гравюр послереволюционной Франции; полицейские рапорты и петиции, вложенные в папки, чтобы собирать архивную пыль; письма, написанные по-арабски корявым почерком XIX в. и пересказывающие ссоры и примирения, шум которых для нас уже давно стих» (с. 1).
«Эти имена и лица сами по себе выстраиваются в замечательную заброшенную галерею, многолюдную авансцену, кишащую не укладывающимися ни в какие заданные рамки персонажами: купцами и жуликами, учеными и шарлатанами, солдатами и рабами. Каждый из них следовал странными и удивительными тропами, открывавшими вид на разные стороны нескольких миров, которые они населяли». Тем не менее автор видит в своем труде не простую «антологию существований», а исследование «пространства между этими индивидами», его «текстуры, значений, преемственности и разрывов в нем». «Это пространство конституируется, прежде всего, спецификой арабского языка - общего вектора, кото-
рый, при всем многообразии своих диалектов, создавал ощущение причастности к некоему единству. Однако этот вектор нес с собой еще один, более сложный набор взаимоотношений, связанный с исламом - исламом, понимаемым в самом широком смысле как мир, одновременно внешний и взаимно переплетенный с Европой» (с. 1). При этом подобное пространство могло сформироваться именно в условиях французского социума, который как таковой переживал в рассматриваемый период радикальную трансформацию. Только сознательное использование воображения сделало возможным реконструкцию утерянной реальности, которая может изменить понимание самой Франции и ее вклада в становление новой Европы, все более отличной от исламской ойкумены, лежащей по ту сторону Средиземноморья.
«В этом смысле "арабскую Францию" не назовешь ни гипотетической конструкцией, ни реальной действительностью: это -обусловленное намерением видение, исторический выбор, пространство возможности. Следует помнить, что ключевые аспекты хорошо знакомых нам исторических идей всегда формулировались ретроспективно для описания и упорядочения событий, уже отошедших в прошлое: "революция", "эпоха", "традиция", даже "нация". Такие понятийные сетки нужны для того, чтобы вычленять значимое из обширного океана неразрывной реальности, но при этом другие потенциально существующие решения теряются под поверхностью исторической познаваемости. И этот неизбежный исторический выбор сказывается на том, как мы творим историю в настоящем, так же как влияет на то, как мы пишем о прошлом» (с. 2).
И действительно, цитируя одно из эссе М. Фуко, И. Коллер описывает своеобразную «вибрацию», исходящую от военных архивов Венсенского замка, где он работал, «намывая» материал по жизни арабов во Франции начала позапрошлого века. Речь идет о тысячах документов, многие из которых практически не раскрывались ранее. «Петиция за петицией - написанные округлым пошибом публичного писца, заполненные по учебному трафарету школьником по велению старших, грубо нацарапанные бедняками с рудиментарным французским, а иногда (вероятно, в отчаянии) выведенные по-арабски, - темные жизни внезапно озаряются тем, что Фуко прекрасно обозначил как "вспышка молнии" при соприкосновении с властью» (с. 2).
Источниковедческой базой монографии, кроме того, служили Archives nationales, а также местные архивы и библиотеки Мелена, Каркассона, Экс-ан-Прованса, Марселя и Женевы, где автору посчастливилось выделить представительный корпус частной корреспонденции, приоткрывающий завесу над социальной практикой, типами коммуникации, речевым узусом арабов-экспатриантов.
Тем не менее Коллер видит задачу историка в том, чтобы, заглянув по ту сторону мимолетного освещения, словно сгенерированного взаимодействием с политическим, «угадать лежащий там ландшафт», в частности, по А. Корбену, «воскресить пространственный и временной горизонт» того или иного, на первый взгляд ничем не примечательного индивида, - «невидимый центр описания, нечто вроде точки зрения в кинематографической ее трактовке», которая предоставит условия для индивидуализированного взгляда на социально-политические сдвиги эпохи. «Не относясь ни к микроистории, ни к структурному анализу, ни к философским раскопкам наподобие тех, что предлагал Фуко, подход Корбена1 имеет одну выигрышную сторону: он восстанавливает значимость события, трансформации и разрыва - в индивидуальном, социе-тальном, глобальном масштабах - и в то же время не обходит вниманием другие, более устойчивые ритмы повседневной жизни» (с. 3). Существует шанс распространить такой способ исследования на целые сети, состоящие из групп людей, которые при тех или иных обстоятельствах сталкивались с конкретным лицом, создав череду «воскрешений по касательной» (collateral reanimations). Такая исследовательская оптика, безусловно, даст новое и куда более глубокое проникновение в реалии XIX в. Иная картина вырисуется, если отталкиваться не от принимающей почвы (terroir), а от тех связей, которые порождались арабской культурно-языковой общностью.
Современные инструменты текстологической обработки и индексирования, базы данных и т.п. позволяют фрагментарно пролить свет на ландшафт, скупо освещаемый архивными источниками. Однако было бы ошибкой исходить из того, что определяющим здесь был вопрос отношения интересующих исследователя инди-
видов к власти, а тем более к государству. «На деле жизнь этих арабов почти не просвечивается в той "вспышке молнии", которую воображал себе Фуко. Среди документов есть целая пачка писем на арабском языке, с содержанием которых ответственные инстанции были просто бессильны познакомиться без сторонней помощи. Эти сиротливые отрывки - всего лишь верхушка целого айсберга арабской частной переписки - тысяч писем, составленных и отправленных из Парижа и Марселя, Дамаска, Каира, Гибралтара, Ливорно, Алжира и с Кипра, к которым официальные учреждения не имели никакого доступа. Скорее всего, там даже не подозревали о функционировании этого массива письменных памятников и продуцировавшей его среде» (с. 3).
Причина проста: они не адресованы напрямую в государственные органы, а очерчивают целую систему взаимодействия между индивидами в широкой сетевой организации и отражают все многообразие присущих ей взаимоотношений - дружбы и вражды, союза и соперничества. Сохранились они не случайно: собрания корреспонденции жертвовались библиотекам или публиковались учеными-востоковедами как полезные образчики арабского письмоводительства. Их содержание, в отличие от петиций, не структурируется тщательной артикуляцией, более или менее приспособленной для того, чтобы соответствовать канцелярским требованиям. У этих текстов другая энергетика, они используют другие приветствия и обороты вежливости и любезности, что также бросает свет на пространство, в котором обитали их составители, хотя сами по себе конфликты и примирения, которые в них описаны, могут показаться сугубо местечковыми и лишенными какого-либо исторического значения.
Таким образом, типологическое многообразие источников, не связанных никаким руководящим нарративом (прошения, реестры, досье, полицейские дела и доклады префектов, образцы изобразительного искусства - от простонародных литографий до карикатур, литературные писания, варьирующие от поэзии до официальных речей, технические работы - от лингвистики и исторических очерков до грамматических трактатов и словарей), на котором можно было строить собственную интерпретацию, потребовало от автора «сравнительно гибридного подхода, строящегося на базе социои-сторического анализа архивов, но стремящегося ввести эти доку-
менты в продуктивный диалог с прочим культурным материалом, который поможет заполнить те зазоры, что оставляют между собой эти памятники» (с. 4).
Хронологические рамки монографии Коллера в общих чертах намечаются двумя основными фазами французской экспансии в Северной Африке - Египетской экспедицией 1798-1801 гг. и аннексией Алжира в 1831 г. Сами по себе даты, по мнению автора, ни к чему не обязывают: «Они определяют тот или иной момент, когда конкретная группа населения оказалась вынуждена приспособить свой образ жизни и способ обозначения идентичности, что она принесла из арабских провинций Османской империи в послереволюционную Францию, которая сама, с огромным трудом, методом проб и ошибок шла к стабильной политической культуре» (с. 10). Одно из фундаментальных наблюдений автора - в том, что египтяне и сирийцы, поселявшиеся во французских пределах при Консульстве, I Империи и Реставрации, создавали новые формы жизни, не принадлежавшие вполне ни миру, который они покинули, ни той Франции, где они остались на всю жизнь. «Словосочетание "арабская Франция" отнюдь не должно означать, что Франция в рассматриваемый период являлась арабской страной: это было бы равнозначно признанию факта существования некоей единой и единственной Франции - унитарной национальной территории с особой и определенной самоидентификацией» (с. 10). Это не так, полагает автор, ибо Франция, как и всякое иное пространственное и национальное целое, всегда была множественна и неоднозначна, предоставляя каждый раз достаточно простора для нового опыта изобретения и переосмысления самой себя. Столь же внутренне неоднородна и «арабская Франция», которая по сути является совокупностью множества противоречивых целых.
Любопытно, что ни ислам, ни Европа как идея не оказали решающего воздействия на развитие этого своеобычного сегмента французского социума. «Два великих транснациональных концепта работали параллельно, а зачастую и вопреки идейной эволюции, стимулируемой атмосферой революционной эры - но сама природа изучаемого феномена имеет тенденцию демонстрировать их взаимосвязь, уходящую корнями в общее прошлое, для которого характерны как обмен, так и столкновение. Разумеется, в этот период через большую часть нынешней Восточной Европы протягивается
одна из самых запутанных границ. Только быстрое совершенствование наземного транспорта и коммуникаций в XIX в. опять заставило думать о Средиземном море не столько как о соединяющем мосте, сколько как о естественном барьере между двумя мирами. А эти миры, в свою очередь, оказались связаны с другими, лежащими за Атлантическим и Индийским океанами, Сахарой и еще дальше. Таким образом, в исследовании Европа и ислам выступают не столько как субъекты, сколько как взаимоисключающие пространства, с точки зрения людей, корни которых уходили в почву мусульманского мира вне зависимости от их реальной конфессиональной принадлежности, но которые волей-неволей избрали ту траекторию, которая привела их в Европу. За общностью арабского языка и культуры лежали структуры и традиции того, что М. Ходжсон назвал "исламическим обществом", и именно приспособление, согласование или прямое отвержение этих культурных различий в послереволюционной Франции является одним из главных нервов рассматриваемого периода. То была эпоха колоссального изменения в представлении Европы о себе самой - в тот же самый период, параллельные и отчасти даже связанные с ними, но тем не менее отличные трансформации имели место в мусульманском мире» (с. 10).
Во многих отношениях то были годы, когда рождалась «национальная» история в современном смысле этого слова, обеспечивая фундаментальными разработками национальные идентичности, которые стали играть такую видную роль в эти десятилетия. Контекстом и одним из последствий рождения нового чувства национального единства и единой цели стал новый вид экспансионизма. Французы более не довольствовались доминированием у своих собственных границ и искали имперское пространство, которое (в условиях кажущегося затишья, наступившего после Венского конгресса) скоро стало главной ареной соперничества нарождающихся европейских наций.
В этой борьбе арабо-османский регион был не периферией, а важнейшим средоточием интересов. Ослабление централизованной власти в Стамбуле на протяжении XVIII в. большинство европейцев воспринимало как признак того, что Османская империя вот-вот развалится, а ее богатые провинции падут к их ногам. В 1798 г. Директория, захватившая бразды правления после падения Робес-
пьера и радикального крыла революционеров, отправила одного из своих самых влиятельных и беспокойных генералов с миссией оккупировать Египет, в надежде потрясти растущую мощь Великобритании, установив контроль над торговой магистралью из Индии на Запад. Не сумев удержать долину Нила и Сирию, не говоря уж о том, чтобы осуществить свою фантазию, ударив по Стамбулу, Бонапарт вернулся, чтобы самому узурпировать чрезвычайные полномочия. Через 30 лет взятие Алжира окончательно поставит Париж на путь завоеваний и создания франко-арабской колониальной империи, которая впоследствии протянулась от Марокко до Ливана.
В антракте между этими двумя впечатляющими сценами как результат оккупации и последовавшей эвакуации египетских и сирийских областей и родилась «арабская Франция». Примечательно, что в рассматриваемый временной промежуток ни одна европейская держава не производила агрессивных движений по направлению к арабскому миру: напротив, это было время, когда османский центр пытался как-то восстановить устойчивость своего султаната. Одно время 1798 год почти повсеместно рассматривался как водораздел в переходе к «модерну» на Среднем Востоке и в Северной Африке, причем «модерн» понимался как исключительное и неизбежное европейское превосходство в Старом и Новом свете. Однако этот подход почти полностью дискредитировала «современная наука, которая датирует начало перерождения Среднего Востока XVIII в., когда местные лидеры вели между собой борьбу за самоуправление, а религиозно-интеллектуальные элиты пересматривали требования, предъявлявшиеся к традиционной учености, - процесс, который получил дальнейшее развитие уже в XIX в. (нахда - "пробуждение")». В более широком смысле слова XVIII в. был сравнительно недавно переосмыслен и как эра «конвергирующихся революций» (К. Э. Бэйли). Взгляд на Европу как всего лишь один из континентов резко контрастирует с устаревшей картиной стагни-рующего османского общества, внезапно пробужденного из оцепенения юной Францией, словно воплотившейся в фигуре Бонапарта.
В своей трактовке этого бурного периода, рожденных им идей и изменений Коллер исходит из перспективы не столько макрополитической (революция и имперская экспансия) либо же экономической (анализ промышленного производства и торговли), сколько с сугубо социальной (жизнь данного сообщества во Фран-
ции). Ведь именно через траектории личных судеб, пересекающих эти крупномасштабные трансформации, часто можно эффективнее всего постичь функционирование общих закономерностей и стоящих за ними сил. Истории сравнительно неизвестных жизней открывают путь к изучению многообразных форм культурного обмена, гибридизации и взаимовлияния, которые предшествовали, а кое в чем и пережили эру колониального господства.
В долгосрочной перспективе на этом биографическом материале прослеживается еще одна заслуживающая внимания тенденция (исключения только подтверждают правило) - ужесточение культурных и национальных идентичностей перед лицом колониальной конфронтации. Таким образом, ученый получает гораздо более богатое и сложное видение империализма как одной из форм глобализации, вскрывающее не только заложенный в нем потенциальный космополитизм, но и те случаи, когда он препятствует космополитическому мировосприятию.
К ключевым элементам труда И. Коллера относится заявленное стремление избежать априорного постулирования сущностного или непреодолимого барьера, который якобы разделяет Европу и окружающий ее мусульманский мир. Границы довольно свободно пересекались в обоих направлениях, что не мешало им зачастую оставаться смутными зонами, чутко реагировавшими на глубокие и зримые политические и экономические перемены в мировом масштабе.
Автор высоко оценивает наследие Э. Саида, без которого, по его мнению, невозможно представить себе теоретические основания современного востоковедения, в особенности же - концепцию тесной взаимосвязи между имперской гегемонией и конструируемым европейцами образом Востока, изложенную с блеском и полемическим запалом. «Кажется, что столь же тонкое, сколь и страстное прочтение Саидом "Востоков" Шатобриана и Флобера бросило многим критикам настоящую нить Ариадны для решения сложных вопросов власти, знания и деятельного начала по обе стороны от пресловутой разграничительной линии между Западом и Востоком» (с. 13). Однако И. Коллер обращается к тому пространству, которое, как ему представляется, американский критик арабского происхождения не учел, - к той промежуточной зоне, к которой принадлежал он сам и которая сыграла решающую роль в
формировании его собственного интеллектуального стиля. «Хотя мое исследование покрывает как раз тот период, на основополагающей роли которого для судеб ориентализма настаивал Саид, описывавший этот проект как постановку "научного" знания на службу колониальному господству, список действующих лиц радикально отличается» (с. 13). Панорама, данная Саидом, игнорирует саму возможность того, чтобы уроженец Востока мог подвизаться в востоковедческой работе, созидая, так сказать, собственными руками образ своей далекой родины. При этом забывается о сотрудничестве ученых-азиатов со всевозможными Азиатскими обществами, выпускавшими внушительный объем печатной продукции не только на английском, французском и немецком, но и на арабском, фарси и турецком. Необходимо, считает автор, особо сказать об участии французских арабов в том, что Р. Шваб окрестил «Восточным Ренессансом» начала XIX в., и вовсе не для того, чтобы «оспорить взаимное переплетение востоковедного и иного знания на службе у власти и в интересах разрабатываемых ей стратегий», но «чтобы разведать множество разновидностей этого переплетения, преодолев манихейскую бинарность» (с. 13).
В работах, посвященных истории формирования «французского разнообразия», арабы лишь изредка попадали в фокус интереса, например, вместе с иудейскими сообществами, с их великолепно документированной хроникой жизни и борьбы. Точно так же они не становятся объектом пристального внимания в такой набирающей популярность сфере исследований, как рабовладение и его судьбоносное воздействие на метрополию в категориях колониальной экономики, а затем и «цветных», поселившихся во Франции. Лишь недавно группа французских историков и антропологов впервые обратила внимание на то, что они определили как «два века восточного и магрибинского присутствия в столице»: практическим результатом этого интереса стали выпуски Le Paris noir («Черный Париж»), Le Paris - Asie («Париж - Азия»), Le Paris -Arabes («Париж - Арабы)». Последний журнал открыл конвенциональное понимание французской истории «из центра» для новых вопросов о колонизации, деколонизации и взаимоотношениях в постколониальные десятилетия, внеся тем самым солидный вклад в переосмысление прошлого города, который сегодня как никогда пестр в этнокультурном плане.
Богатая и яркая история арабов, посещавших Францию, -студентов, писателей, негоциантов, дипломатов и даже случайных туристов, - заслуживает того, чтобы проследить ее гораздо глубже двух последних веков. Следует также учитывать, что нарочито экзотические детали - карьера мамлюкских командиров на службе у I Империи, восточный покрой униформы отдельных подразделений наполеоновской армии и т.п. - слишком часто заслоняют понимание того, как жила основная масса французских арабов первых десятилетий XIX в., которая имела «не большее отношение к мамлюкам, чем множество рядовых французов - к императорской гвардии» (с. 14).
Другим аспектом арабского присутствия, во многом маскирующим интересующие автора вопросы, являются массовые миграции из Северной Африки, развернувшиеся с начала Первой мировой войны и усилившиеся после деколонизации региона: особенно фундаментально изучены в этом отношении алжирцы, чем не могут похвастаться их магрибинские соседи. Однако и здесь доминирует подход, увязывающий в логическую цепочку «влияние», «империализм» и «иммиграцию», с повышенным вниманием к позднеколониальному и постколониальному периодам. «Ввиду полного отсутствия исследований, посвященных арабскому населению Франции XIX в., заведомо предполагается, что подобное движение представляет собой исключительно феномен века XX и как таковой не играло определяющей роли в более широкой перспективе французской истории. Возможность миграционных потоков, или даже значительной "постколониальной" миграции, последовавшей за оккупацией Египта, в этом плане совершенно не рассматривалась» (с. 15).
Естественно, что проблема переселений гораздо более резко встает в XXI в., когда иммиграция и интеграция тесно переплетаются с проблематикой «конфликтов цивилизаций», терроризма, социального неравенства и столкновений на вероисповедной почве. Даже второе и третье поколение арабов, живущих во Франции, в настоящее время определяются как immigrés или issus de l&immigration, что может казаться расхождением с официальной доктриной национального равенства, согласно которой они все представляют единое целое. «Однако сохранение в какой-либо степени культурной (или религиозной) инаковости, хотя бы арабского име-
ни, среди тех, кто происходит из иммигрантской среды, чаще уводит эту категорию граждан в сторону от ассимиляционной модели Республики, а иногда обоснование для других, более темных импульсов, как, например, расовых или религиозных предрассудков. В этой идеологической структуре остается мало места для концепта отдельного "сообщества", существующего внутри французского общества» (с. 15).
И. Коллер отмечает, что, в отличие от сравнительно длинного списка монографий, рассматривающих африканскую, карибскую, южноазиатскую и др. общины в георгианской и викторианской Великобритании, французская исследовательская литература, посвященная иностранцам во Франции, вплоть до недавнего времени отнюдь не могла похвастаться богатством, и пробелы заполняли только труды англоязычных ученых. Работы, анализировавшие положение двух главных «внутренних» категорий - евреев и рабов, лишь изредка обращали отдельное внимание на их неоднородность, составляющими элементами которой могли служить, среди прочих, выходцы со Среднего Востока, из Индии и т.п. Единственное, что интересовало французского наблюдателя - это изменение отношения к иноземцам-чужакам среди самого французского населения. Национальная модель гражданства не позволяет реализоваться интересу к культурам и сообществам, существующим внутри страны, а собирание статистических данных по этнической проблематике поставлено вне закона: исторический нарратив фокусируется на Республике как на кульминационной точке и отвергает какие бы то ни было «альтернативные» идентичности. «И социокультурный климат в глобальном масштабе, и недавние юридические контроверзы относительно "колониальных историй" Франции еще более усугубили эту болезненную реакцию на соттипаШ:ап8те как в интеллектуальном, так и в политическом смысле этого слова» (с. 16).
При всей обширности массива теоретической литературы, посвященной понятию «сообщества» с социоантропологической точки зрения, разработка связанного с ним категориального аппарата применительно к историческим штудиям находится, по мнению автора, только в начальной стадии. Не существует исследований, которые позволили бы дать ответ на поставленный им вопрос: «Как мы можем оценить, правомерно ли рассматривать данную
группу, отмеченную четкими отличительными чертами, выделяющими ее из окружающих, - например, арабоязычных мигрантов и их потомство во Франции, - в категориях "сообщества", либо, как это уже делал ряд историков, в качестве всего лишь "присутствия"?» (с. 16). Имеющиеся же определения чаще всего сочетают три базовых критерия: родственные узы или иные социальные связи, географическая локализация и чувство общего самоотождествления.
Ситуация осложняется тем, что начиная с XIX в. историография занялась в первую очередь национальными историями, и территориально разграниченные государства и идентичности оказались в привилегированном положении по сравнению с другими формами социокультурной солидарности. В силу этого происходило отождествление этнолингвистических параметров с конкретными «природными рубежами», задающими контуры «нации» (в случае с Францией - Шестиугольник-Hexagone, очерченный морями, горами и реками). Преобладание «национально-государственного» видения заставляло историков модерна не только смотреть на прошлое Европы через эту парадигму, но и навязывать трем берегам Средиземного моря своего рода «метагеографию» частей света, с тенденцией представить культурные различия как «естественное» следствие разделения на континенты.
Связующая эти материки мобильность проявлялась в самых различных формах - принудительная и свободная, экономическая и политическая, временная и постоянная, постепенное просачивание и внезапные массовые перемещения, но немногочисленны были те из историков, кто вполне отдавал себе отчет в разнотипности этих явлений. Если изучаемое сообщество мыслится как в высокой степени фиксированная и локализированная совокупность взаимоотношений, закономерно будет искать признаки наличия стабильных в долгосрочной перспективе общинных структур: концентрации жителей того или иного происхождения в ограниченной зоне, на нескольких улицах или в отдельном городском квартале и развития общей сетки культурного обмена и коммуникации: земляческие или региональные ассоциации, газеты и совместные предприятия. По меньшей мере необходимо иметь представление хотя бы о «голых цифрах, указывающих на какую-либо критическую массу, и наличествующем понимании самих себя как сообщества, так или
иначе зафиксированном письменно» (с. 17). Иначе вряд ли речь может идти о мало-мальски конституированном целом, считает И. Коллер.
Если же придавать существительному «сообщество» менее локализованное содержание, не превращая его вместе с тем в чисто функциональный конструкт, исследователь вправе видеть социальные контакты как открытую систему, гораздо более дисперсный и не столь формализованный набор взаимоотношений. Однако подобный способ «воображать сообщество» находится в прямой зависимости от субъективного взгляда его членов на самих себя, который тем не менее помогает им держаться вместе, будучи пространственно разбросанными.
Группы, выступающие в работе как предмет исследования, воспринимали сами себя, прежде всего, через призму своей общности, а не частных различий, а также «как результат одновременно гегемонии государственной воли и собственных усилий по модификации созданных ею условий» (с. 19). Применимость к ним этнонима «арабы» верно только с одной точки зрения: долгосрочной траектории их исторической эволюции как социального целого. «Описанная здесь "арабская идентичность" - это результат неоднозначного выбора, произвольных ассоциаций и реакций на внешние обстоятельства, действовавшие то как стимул, то как принуждение... Условия, при которых происходило "складывание" арабов во Франции, внезапно и катастрофически изменились с резким изменением предпосылок, параллельно с рождением категорий нации и расы, которые стали доминировать в социальной среде, окружавшей этих людей» (с. 19). Именно поэтому И. Коллер считает уместным говорить о складывании и распаде этой арабской Франции, память о которой почти полностью изгладилась из исторического сознания Европы эпохи модерна («Крушение и восстановление» -с. 99).
Отправной точкой для Коллера служит тщательная реконструкция тех зачастую непредсказуемых маршрутов, что вели через Средиземноморье в Марсель и Париж («Первое приближение» -с. 21). Он предметно анализирует жизненный путь арабов, оказавшихся во Франции начала XIX в., мотивацию, которая стояла за их приездом, их число, образ существования и отношение к социальным структурам, в которые они были вписаны. Особый интерес
представляют контакты между этими вольными и невольными пришельцами, вспыхивавшие на этих пересечениях конфликты и способы их урегулирования, в целом то, что позволяет говорить о данной совокупности индивидов как о сообществе в собственном смысле этого слова.
Исходя из этого, рассматривается формирование особых культурных и национальных идентичностей в десятилетия, которые во многом стали судьбоносными для обоих берегов Средиземного моря, и та роль, которую в нем сыграли масштабные политические потрясения и трансформации.
Первая половина книги ставит в центр внимания перемещение значительного количества египтян и сирийцев из Египта во Францию и опыт их проживания в Консульстве и I Империи на протяжении 15 лет их существования («Становление арабского Парижа» и «Государственное управление ориентализмом»). Вторая половина представляет собой наблюдение за эволюцией, имевшей место в 1820-1830-е годы - переломный момент в генезисе национальных идентичностей Европы и становлении французской гегемонии в арабском мире - через призму биографий и трудов целого ряда арабов-интеллектуалов, обретавшихся в Париже («Космополитизм и смешение», «Воссоздание арабской Франции» и «Собор и мечеть»). Такая перспектива поможет, как представляется автору, обрести «множественные или смыкающиеся генеалогии общего настоящего» (с. 20).
Т.К. Кораев
IVANIUK J. The seventh signification of Sindbad. The «greeking» of Sindbad from the Arabian nights to Disney // Semiotica. - N.Y., 2012. -Vol. 189, N 1-4. - P. 1-22.
Автор (Чикагский университет, США) рассматривает созданный в 2003 г. студией «Уолт Дисней» фильм «Синдбад: легенда семи морей» как пример вписывания в западный контекст чуждых Западу культурных явлений; последние при этом утрачивают собственную сущность и обретают новую. В случае Синдбада имело место все нарастающее акцентирование греческих черт, и кульми-
