Октябрьская революция и модернизация России

Внутренние движущие силы и внешняя среда модернизации

В настоящее время предполагается выбор между двумя способами модернизации.

Первый способ предполагает модернизацию за счет тех денег, которые сегодня вывозятся из России. Эти деньги должны не вывозиться, а идти на обновление технологий, повышающих производительность труда и конкурентоспособность выпускаемых изделий, что может повысить темпы экономического роста на 50%. Этот способ сложно реализовать без надлежащей политической воли.

Второй способ похож на китайский вариант развития. В России понижается реальная заработная плата, снижаются экологические ограничения, даются гарантии иностранным собственникам на свободный вывоз прибылей. В этом случае Россия делается такой же привлекательной как Китай для ТНК, которые организуют необходимые потоки инвестиций и технологий из-за рубежа, а также необходимые рынки сбыта. Этот способ опасен в социальном отношении и ненадёжен, так как вряд ли иностранные компании поделятся высокими технологиями и рынками сбыта. Поэтому первый способ предпочтительнее.

В любом случае надо помнить, что в соответствии с календарем Кондратьева очередной кризис ожидается в окрестности 2022 года. Поэтому модернизация должна быть быстрой.

Ермолаев С.А.

к.филос.н., н.с. ИНИОН РАН

ОКТЯБРЬСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ И МОДЕРНИЗАЦИЯ РОССИИ

Ни для кого не секрет, что господствующее в современной России отношение к Октябрьской революции является резко негативным. После того как вместе с советской системой были похоронены мифы о «царстве свободы и социальной справедливости», которое было якобы создано этой революцией, появились другие стереотипы, сохранившиеся до сих пор. Теперь считается, что Октябрьская революция сыграла исключительно отрицательную роль в истории России, поскольку помешала ее успешному развитию по капиталистическому пути, которое будто бы было непреложным фактом в начале ХХ века. Подавляющее большинство уверено в том, что если бы не революция, то Россия сейчас была бы полноценной западной страной, такой же преуспевающей в экономическом и социальном плане, какими были на протяжении значительной части ХХ века ведущие капиталистические державы.

В какой же степени подобные представления соответствуют действительности? Не поменяли ли мы одну мифологию на другую? И какое на самом деле значение имела Октябрьская революция - не только для России, но и для мира за ее пределами?

Про мир сказано неслучайно. В конце концов, Октябрьская революция, по замыслу ее творцов, должна была превратиться в мировую. Превращение не состоялось, но верно ли отказывать Октябрьской революции в мировом значении? Напротив, можно увидеть такой парадокс: революция, будучи направлена против капитализма, дала ему (в мировом масштабе), по выражению Хобсбаума, «стимул к самореформированию»1. Феномен капитализма «с человеческим лицом», создавший Западу привлекательный образ, возник лишь в ХХ веке, много столетий спустя после самого капитализма. И возник вследствие столь же многовековой социальной борьбы угнетенных слоев - в том числе антисистемной, антикапиталистической. Именно антикапиталистическая борьба подвигла правительства западных стран еще в преддверии ХХ века принимать меры по улучшению положения так называемых «опасных классов» с единственной целью примирить их с капитализмом, а вовсе не из чистых гуманитарных соображений. Ллойд Джордж в самом начале ХХ века достаточно откровенно объяснял политику социальных реформ необходимостью «противоборствовать социалистической миссии между рабочими»2. Точно также Бисмарк, один из основоположников социального законодательства, охарактеризовал социал-демократию как «значительный симптом, "манифакел" для собственнических классов», без которого «даже умеренные успехи, достигнутые нами в области социальных реформ вообще, еще не существовали бы»3.

Вполне очевидно, что Октябрьская революция стала для «собственнических классов» Запада таким же «мани-факелом». Дальнейший экономический кризис капитализма в конце 1920-1930-х годах на фоне быстрого развития общества, созданного в результате этой революции, заставил Запад меняться, заимствовать все лучшее у конкурирующей системы. Социальная политика вышла на новый уровень - теперь был взят исключительно вынужденный и оттого крайне нежелательный курс на «социальное государство». О нежелательности данного курса можно судить еще и по тому обстоятельству, что как только советская система оказалась в кризисе и утратила всякую привлекательность в глазах западных людей, капиталистические правительства принялись за демонтаж «социального государства». 1970-е годы стали периодом застоя для СССР, а уже в 1980-е правительства Рейгана в США и Тэтчер в Великобритании открыто бросили вызов идеям социального регулирования и провозгласили принципы свободного рынка, невме1 Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: короткий двадцатый век (1914-1991). - М.: Независимая газета, 2004. - С. 96.

шательства государства в экономику1. Можно не сомневаться, что судьбы СССР и западного «государства благосостояния» оказались переплетены. И если бы не Октябрьская революция, то мы вряд ли сейчас столь позитивно относились бы к капитализму. Нет смысла, следовательно, рассуждать о том, что Октябрьская революция лишила нас западного благополучия, поскольку без нее Запад не был бы таким благополучным.

Запад был бы другим. Но независимо от того, каким бы он оказался, можно ли говорить, что Россия без Октябрьской революции гарантированно или хотя бы с большой вероятностью стала бы его частью? Такое представление ничем не обосновано. Разве страны, где в ХХ веке не было антикапиталистических революций (или они окончились явной неудачей), попали в лоно «западной цивилизации»? Японии это удалось в полной мере, еще некоторые отсталые прежде страны качественно улучшили свое положение в мировой системе (самый яркий пример - Южная Корея). Но это единичные случаи, а на другой чаше весов располагается огромное количество стран «третьего мира», чья судьба в течение ХХ века мало изменилась или не изменилась вовсе. Отставание подавляющего большинства из них от Запада как росло, так и продолжает расти. Например, в начале 1970-х годов ВНП на душу населения в развитых странах был выше в 15.4 раза, чем в отсталых, а к 1990-м годам - уже в 24 раза2. А в целом за XIX и XX века коэффициент дифференциации между регионами, по данным С. Амина, увеличился с весьма скромных 1:2 до гигантских 1:603.

Почему так произошло? Причин, конечно, можно назвать много, в том числе для каждой конкретной страны. Но главная и общая для всех стран причина заключается в самих законах капитализма. Капитализм, как показывает его история, проникая на новые территории, изменяет их не столько по своему образу и подобию, как думал Маркс, сколько по своим потребностям4. Например, на заре капиталистической истории, в период первоначального накопления капитала западная экспансия оборачивалась для других регионов всемерным укреплением докапиталистических укладов экономики, - в частности, «второй редакцией крепостничества» в Восточной Европе или же широким распространением рабского труда в колониях5. На значительной части земного пространства, попавшего под влияние европейского капитализма, сложилась «экономика колониального типа» или «зависимая экономика», ориентировавшаяся на мировой спрос на сырьевые ресурсы6. В первую очередь, эти ресурсы нужны были западной промышленности. Зато создание собственного промышленного производства для стран, находящихся за пределами Европы, на протяжении большей части капиталистической истории было крайне проблематичным, поскольку это не вписывалось в планы Запада. Долгое время считалось, что промышленности в колониях не должно быть вовсе. Все, кто определял британскую политику в XVIII веке, по словам Е.В. Тарле, «очень усиленно заботились о том, чтобы Вест-Индские острова не вздумали завести самостоятельной промышленности», поскольку, «если колонисты заведут свои города и свои мануфактуры, то это "обескуражит" торговлю и промышленность Англии»7. Исходя из тех же соображений английское правительство особыми актами запрещало в своих североамериканских колониях, ставших впоследствии Соединенными Штатами Америки, «почти все отрасли металлургического производства... производство некоторых галантерейных товаров... искусственными и очень упорными мерами мешало американскому судостроению и т.д.»8. Там же, где промышленность, вопреки воле колонизаторов, все же существовала, ее успешно уничтожали. Так поступили англичане с текстильным производством в Индии. Индийский текстиль даже в начале XIX столетия, после промышленного переворота на Западе, был опасным конкурентом английскому9. Британское правительство решило проблему на корню: наложило на одни сорта индийских материй, ввозимых в Англию, пошлину в 80 процентов от их стоимости, а ввоз остальных запретило вовсе.

Данные примеры лишний раз свидетельствуют, что страны существуют в капиталистической системе не на равных правах. Капитализм выстраивает не только «вертикальную» (то есть классовую внутри каждой из стран), но и «горизонтальную» иерархию - между мировыми регионами. На эту «горизонтальную» иерархию во второй половине ХХ века обратили внимание основоположники теорий зависимого развития или периферийного капитализма Р. Пре-биш, Т. Дус Сантус, Ф.Э. Кардозу и другие. Как показано в этих теориях, «горизонтальные» отношения при капитализме означают деление мира на «центр» («ядро») и «периферию». «Периферия» здесь не просто отстает от «центра», но движется отличным от него путем, поскольку в первую очередь должна обеспечивать высокий уровень развития «центра», а сама может развиваться лишь в строго очерченных такой задачей пределах, обрекая себя на «недоразвитость» (underdevelopment)10.

Конечно, нельзя говорить, что подобный зависимый или периферийный капитализм начисто исключает прогресс. Несомненно, периферийные страны в той или иной степени прогрессируют. К примеру, некоторые аграрные прежде страны превратились во второй половине ХХ века в настоящие промышленные гиганты. Речь, разумеется, идет в первую очередь о странах Восточной Азии. Этот регион защитники глобализации приводят по обыкновению как свидетельство ее благотворности и подтверждение того, что в рамках капиталистической системы возможно успешное развитие всех стран без исключения1. В действительности так называемое «азиатское чудо» (к слову сказать, сильно переоцениваемое) легко укладывается в логику все тех же отношений «центр-периферия». Страны Восточной Азии стали индустриальными по тем же причинам, по каким раньше быть таковыми не могли и по каким таковыми быть не может подавляющее большинство других стран. Дело все за теми же потребностями держав «центра», которые ради снижения затрат на промышленное производство начали переносить его в районы с дешевой рабочей силой. Все эти районы задействованы в полной мере быть не могут: как указывал И. Валлерстайн, в силу того, что «объемы перемещения производственных мощностей ограничены», выгоды от него могут добиться лишь немногие страны2. И Восточная Азия отнюдь не выработала какой-то особый путь развития, отчего-то не найденный прочими отсталыми регионами, а всего лишь выиграла от такой передислокации производства, тогда как остальные от нее получили гораздо меньше или не получили вообще ничего. Победа оказалась пирровой: «новые индустриальные страны» Восточной Азии в большинстве своем не порвали с «периферийным» положением, а лишь из аграрной «периферии» превратились в промышленную. И в качестве «периферии» продолжили обслуживать «центр», который удачно избавился в ее пользу от лишнего груза промышленности (а вовсе не сдал под азиатским напором, как иногда думают) и сделал тем временем ставку на «новую экономику», прежде всего на высокотехнологичные отрасли, сохранив дистанцию между собой и «периферией».

Нет никаких сомнений в том, что такое деление на относительно маленький «центр» и обширную «периферию», на горстку ведущих и огромное число ведомых стран сохранится ровно столько, сколько будет существовать капитализм. Для начала ХХ века эта иерархия была такой же данностью, как и для любого другого периода капиталистической истории. Одного этого соображения достаточно, чтобы понять: «путь на Запад» России в тот момент отнюдь не был гарантирован. С тем же успехом чисто априорно можно было предположить, что Россия, оставшись в капиталистической системе, разделила бы судьбу огромного количества «периферийных» стран, в том числе очень крупных и когда-то великих (Китай, Индия). Кстати, так и случилось много позже, уже в конце ХХ века, когда реставрация капитализма обернулась для России не ожидаемым вхождением в «первый мир», а лишь печальным присоединением к «третьему миру».

К какому же из возможных исходов Россия была ближе в начале ХХ века? Сейчас господствует мнение о более чем успешном развитии России накануне революции. Период со второй половины XIX и по начало ХХ века стали называть «лучшим временем в истории России» на тех основаниях, что «темпы экономического роста были самыми высокими в мире» и что «строилась экономика, которая открывала возможности для всех, а не только для избранных»3. Сразу бросается в глаза, что в словах о «возможностях для всех» желаемое явно выдано за действительное. К примеру, в заслугу царской России ставят то, что «хорошее образование постепенно становилось доступным всем, а не только богатым»4. На самом деле это в советское время «хорошее образование было доступно всем» или во всяком случае очень многим. А до революции правительство лишь в 1908 году приняло закон об обеспечении бесплатного только начального образования. Как следует из результатов официальной переписи, в 1911 году этот закон реально охватил только 43 процента детей5. По прикидкам Н.Верта, «для реализации плана всеобщего начального (только начального! - С.Е.) обучения детей такими темпами, как в 1908-1914 годах, требовалось еще не менее 20 лет»6.

В остальных областях социальной сферы наблюдалась похожая картина. Улучшение положения широких слоев было слишком незначительным, чтобы ставить это в заслугу правительству. Достаточно вспомнить, что в едва ли не самом главном вопросе, стоявшем перед страной - аграрном вопросе, имевшем не только экономическое, но и социальное значение, царизм до самого своего свержения так и не отважился на совершенно необходимый шаг - на принудительное изъятие помещичьих земель в пользу крестьян. Необходимым и неотложным мерам правительство предпочитало обходные пути вроде Столыпинской аграрной реформы. Теперь считается, что она вкупе с такими же полумерами в других областях должна была спустя какое-то количество лет или, скорее, десятилетий, привести к подлинному триумфу, если бы революция ему не помешала. На этот счет уместно возражение советского историка А.Я. Авреха. Он предложил поставить вопрос иначе: почему история не дала этих десятилетий? «А не дала, - резонно отвечает Аврех, - потому, что страна (и деревня в том числе) уже больше не могла жить в условиях архаичного политического и аграрного строя»7. Если революция разразилась раньше, чем социальная политика царизма привела к ощутимым результатам, то этой социальной политики было недостаточно. И поскольку ни на что более существенное царский режим оказался неспособен, то отсюда следуют его несостоятельность и необходимость замены на какой-то

Валлерстайн И. Конец знакомого мира: Социология XXI века. - М.: Логос, 2003. - С. 74.

другой, более эффективный. Октябрьская революция как раз и осуществила эту замену и позволила осуществиться давно назревшим социальным преобразованиям в необходимом объеме.

Социальные успехи царского правительства, следовательно, не стоят того, чтобы ими восторгаться. А что насчет экономического роста? Он как будто впечатляет куда в большей степени. Но снова нужно спросить: достаточен ли был этот рост для признания успеха хотя бы экономической политики? Опять надо держать в уме, что история отпустила России лишь ограниченное количество времени для решения важнейших экономических задач. Период конца XIX и начала XX века был преддверием Первой мировой войны, грандиозной схватки великих держав за передел мира. Россия тоже участвовала в этом переделе, однако она же должна была беспокоиться о том, чтобы самой не попасть под раздел на сферы влияния или даже на колонии, от которого в те времена не убереглись многие как небольшие, так и крупные страны. Во многом это был вопрос обороноспособности страны, тот вопрос, который был приоритетным не только для царского правительства, но и позже для советской власти. Тем не менее, результаты, с которыми он был в обоих случаях решен, были в корне различными.

Вплоть до революции на протяжении многих десятилетий военные возможности России, если сравнивать их с военной мощью передовых держав, неуклонно сокращались. В начале XIX века репутация русской армии была, по выражению Н.А. Троицкого, «высочайшей в мире»1: за более чем сто лет с 1700 по 1805 год (с Нарвского сражения до битвы при Аустерлице) русская армия не потерпела, как принято считать, ни одного поражения в генеральных сражениях, чуть позже ее авторитет укрепила победа в войне с Наполеоном в 1812-1814 годах. А далее наметился крен в противоположную сторону. В Крымской войне 1853-1856 годов Россия явно уступила в противостоянии Франции и Англии, а еще через полвека ничего не смогла поделать в войне с Японией, куда менее могущественной державой, чем те же Франция и Англия. Наконец, Россия не выдержала напряжения Первой мировой войны даже несмотря на то, что главный ее противник - Германия - сосредоточил основные силы на другом фронте против союзников России. Сравните с ситуацией в Великой Отечественной войне. СССР в ней победил, хотя на протяжении всей войны имел против себя основные силы Германии. Царская Россия не совладала с Германией, для которой Восточный фронт был второстепенным; Советский Союз, напротив, выдержал испытание Германией в условиях, когда Восточный фронт являлся не просто главным, но и долгое время единственным.

Описанные, казалось бы, чисто военные перипетии имеют самое непосредственное отношение к содержанию существовавшей в России социально-экономической системы. Негативные военные тенденции свидетельствовали, несомненно, о ее упадке и даже деградации, о том, что система, даже несмотря на попытки ее реформирования, уже не соответствовала требованиям истории. На это совершенно справедливо указывали известные мыслители и политические деятели: Энгельс, когда сказал, что царизм в Крымской войне скомпрометировал не только «Россию перед всем миром», но и «самого себя перед Россией»2, и Витте в своих словах о том, что японцы разбили «не Россию», «не русскую армию», «а наши порядки», «наше мальчишеское управление 140-миллионным населением»3.

Аналогичной оценки заслуживает и поражение России в Первой мировой войне. Расхожее мнение о том, что в поражении целиком виноваты большевики, которые своей антивоенной пропагандой будто бы развалили армию и на этой волне пришли к власти, можно отнести лишь на счет откровенной недобросовестности исследователей. Будущий белый генерал Деникин еще в середине июля 1917 года сказал: «Я слышал, что большевизм разрушил армию. Я это отвергаю... Разрушили армию другие...»4 Армия и в самом деле развалилась до того, как большевики стали самой влиятельной силой в обществе и действительно имели бы возможность, если бы того хотели, что-либо развалить. Антивоенные настроения распространялись широко во многом независимо от большевистской пропаганды. Достаточно вспомнить апрельский кризис Временного правительства, который возник совершенно стихийно в результате одного лишь заявления министра иностранных дел Милюкова о намерении продолжать войну до победного конца. Большевики никак не могли этот кризис организовать. На тот момент они не пользовались большой популярностью в обществе. Даже двумя месяцами позже, в июне 1917 года на Первом съезде Советов, состав которого, по словам американского историка А.Рабиновича, «соотношение сил в стране в целом отражал», большевистская партия была в значительном меньшинстве5.

И тем более не могли большевики организовать Февральскую революцию. Она стала сюрпризом для всех партий, произошла при полной неготовности их руководителей к такому повороту событий и под теми же антивоенными лозунгами. Монархист Шульгин потом с горечью вспоминал, что во всей армии не нашлось ни одного боеспособного полка, готового подавить выступление масс6. Более чем объяснимое нежелание армии защищать режим, ведущий непопулярную войну. Вполне очевидно: в такой обстановке, при столь яростных антивоенных настроениях, страна воевать не могла. И причину этой неспособности надо искать не в большевиках, а, говоря все теми же словами Витте, «в наших порядках», в системе, которая не обеспечила условий ведения войны.

О каких же условиях идет речь? Прежде всего, военное противостояние требовало мощной индустриальной базы. Именно ее созданию должны были способствовать хваленые дореволюционные темпы роста. На самом деле эти темпы, какими бы внушительными они ни выглядели, не меняли соотношения сил на мировой арене. В течение трети века перед Первой мировой войной, в 1880-1913 годы, Россия очень незначительно увеличила свою долю в мировом

Приведено по: Троицкий Н.А. Россия в XIX веке. Курс лекций. - М.: Высшая школа, 1997. - С. 169.

промышленном производстве с 3,4 до 5,3 процента, приблизившись по абсолютным (не на душу населения) показателям вплотную к Франции, но оставшись на целую пропасть позади Великобритании, Германии и особенно США1. По другим данным в суммарной промышленной продукции только пяти ведущих держав доля России в начале ХХ века составляла и вовсе жалкие 4,2 процента2. То есть вроде бы внушительные темпы роста не позволили России всерьез улучшить свои позиции по отношению к ведущим державам. Неудачные войны России в начале ХХ века стали иллюстрацией данного факта. Следовательно, этих темпов было недостаточно, жизненно важные задачи, стоявшие перед Россией, требовали еще более высоких показателей.

Например, таких, какие сумел обеспечить Советский Союз. За гораздо меньший срок (всего лишь за 20 лет от начала 1920-х до конца 1930-х годов) СССР ликвидировал куда большее, если принять во внимание последствия социальных потрясений второй половины 1910-х годов, отставание от Запада. СССР к концу 1930-х годов вышел на уровень мировых лидеров по важнейшим показателям в тяжелой промышленности (пусть только в суммарных показателях, а не на душу населения: царской России не удалось и этого), сильно отставая лишь от США3. А в целом доля СССР в мировой промышленности перед войной достигла невиданных для царской России 10 процентов (а по данным Хобсбаума -18 процентов4), по объему промышленного производства СССР вышел на первой место в Европе и на второе в мире5. Именно такой уровень индустриализации позволил СССР добиться перелома во Второй мировой войне, несмотря на крайне неблагоприятное стартовое соотношение сил. А царская Россия до такой индустриальной планки не добралась и в том числе поэтому в Первой мировой войне была обречена.

Вряд ли после этого могут остаться сомнения в том, что советская система при всех ее вопиющих недостатках превосходила общественный строй царской России в эффективности. Но иначе и быть не могло. Легко заметить, что общественный строй царской России представлял собой тот самый периферийный капитализм, который по определению не способен обеспечить полноценный прогресс, поскольку обслуживает, прежде всего, потребности развития других стран. Основные признаки периферийного капитализма или «зависимой экономики» в предреволюционной России были налицо. Давно известно, что Россия, подобно другим «периферийным» обществам, была в первую очередь аграрной страной, где в сельском хозяйстве были заняты 3/4 населения, а по некоторым данным все 85 процентов6. Русское сельское хозяйство опиралось, в полном соответствии с принципами «зависимой экономики», на во многом архаичную социальную организацию, когда большая часть земли принадлежит небольшому количеству крупных собственников (латифундистов), которые отдают ее в аренду на кабальных условиях мелким производителям, еле сводящим концы с концами. Как следствие, хозяйство велось примитивными методами (при явной нехватке даже лошадей, не говоря о технике) и давало маленькие урожаи7. Однако, несмотря на нехватку хлеба в деревне, значительная его часть шла на экспорт. В данном случае Россия, как и положено стране периферийного капитализма, исполняла свою роль поставщика сельскохозяйственной продукции для промышленных держав явно в ущерб собственным производителям. Ущерб этот только усугублялся. Урожайность сельского хозяйства до революции 1917 года росла очень медленно8, Россия пережила, помимо страшного голода 1891-1892 годов, недороды 1896-1897, 1899, 1901, 19051906 годов, зато объем товарного зерна (в том числе экспортного, доля которого составляла около половины) в России за пятнадцать лет с 1890 по 1905 годы более чем удвоился9.

Вполне очевидно, что подобная организация сельского хозяйства наносила российской экономике колоссальный вред. Перед нами, таким образом, любопытное, как может показаться, противоречие: организация сельского хозяйства вроде бы пагубна, и в то же время она не претерпевает существенных изменений. В действительности никакого противоречия нет. Оно легко снимается, если вспомнить законы, свойственные отношениям «центр-периферия». С одной стороны, все архаичные черты русского сельского хозяйства, проистекают оттуда же, откуда проистекали на протяжении веков архаичные черты других стран аграрной периферии. «Центр» поступил с дореволюционной Россией точно так же, как с другими странами «периферии»: просто использовал по полной программе в своих интересах те сектора российской экономики, в продукции которых нуждался. Русское сельское хозяйство вместе со всеми своими архаичными характеристиками прекрасно вписалось в мировую экономику, мировая экономика продлила им жизнь. С другой стороны, несовершенства в организации национальной экономики связаны не только с воздействием мирового рынка. Теоретики зависимого развития и периферийного капитализма показали в своих работах, что «внешний фактор проявляет себя в слаборазвитых странах как особый способ связи между общественными группами и класса-ми»10. То есть от периферийного положения стран, и России в том числе, получает выгоду не только «центр», но и элиты в этих странах. Та организация сельского хозяйства, которая сложилась в России, наносила ей вред, но зато приносила колоссальные прибыли помещикам. Естественно, они были заинтересованы в сохранении статус-кво. Дан1 См.: Россия 1913 год... С. 51.

См.: Роговин В.З. Мировая революция и мировая война. - М., 1998. - С. 15-16; Великая Отечественная война. Кн. 1. Суровые испытания. - М: Наука, 1998. - С. 73.

мысли, 2005. - С. 30; Россия 1913 год. - С. 23.

Верт Н. Указ соч. - С. 15.

ная заинтересованность служит наглядным примером того, как система господства «центра» над «периферией» «предстает в виде "внутренней" силы», результатом социальной практики «местных господствующих классов и групп, стремящихся обеспечивать внешние интересы не потому, что они внешние, а потому, что они, возможно, совпадают с ценностями и интересами, которые видятся данным группам как собственные»1.

Никаким другим сельское хозяйство в капиталистической России, следовательно, быть не могло: законы общественного развития, представляющие собой сочетание потребностей передового капитализма и интересов российских землевладельцев, предопределяли столь неприглядный облик российской деревни. А все вместе указанные обстоятельства мешали промышленному развитию России, создавали в ней, если использовать выражение К. Майданика, примененное, правда, к Латинской Америке, «барьер индустриализации»2. Малопроизводительное сельское хозяйство давало недостаточно ресурсов для индустриализации даже несмотря на то, что из деревни выкачивали все, что только можно. Кроме того, нищая деревня в стране, где сельское население во много раз больше, чем городское, означает крайнюю слабость внутреннего рынка, не создающего должного спроса на промышленную продукцию и тем самым препятствующего промышленному росту.

В свою очередь, слабость собственной экономики неизбежно приводила к зависимости страны от внешних капиталовложений. Российское правительство всячески пыталось их привлекать, эти капиталовложения, несомненно, способствовали подъему российской индустрии, но они же ограничивали этот подъем. Царизм использовал огромные иностранные кредиты в интересах развития собственной экономики, но должен был кредиты отдавать и платить по ним колоссальные проценты. То есть происходила совершенно стандартная для «зависимых экономик» перекачка средств из «периферии» в «центр», обогащение «центра» за счет «периферии», лишавшее последнюю важных ресурсов для собственного развития. Другой механизм той же перекачки осуществлялся благодаря господству иностранного капитала в российской промышленности, контролю за целыми ее отраслями3. Этот контроль, как отмечали отечественные исследователи, позволял западным промышленникам устанавливать благодаря монопольному положению крайне высокие цены на свою продукцию, необходимую для российской индустрии4. Западные промышленники получали сверхприбыли, российская же экономика за счет этой переплаты опять-таки теряла средства, которые могли бы служить целям модернизации.

Выводы напрашиваются. В тех условиях, в которых существовала Россия в дореволюционный период, она не имела никаких шансов перешагнуть свой «барьер индустриализации» и стать промышленно развитой державой. Для преодоления данного барьера понадобилась Октябрьская революция. Ее участники ставили перед ней социалистические задачи, но не достигли их, вследствие чего Октябрьскую революцию стали считать чрезвычайно вредным экспериментом. Спору нет, она создала очень уродливое со многих сторон общество, не имевшее ничего общего с подлинным социализмом (тем социализмом, каким представлял его Маркс). К «светлому будущему» Россия не пришла, но лишь потому, что и не могла прийти ни при каких условиях. Альтернативы, которые предложила на тот момент история, позволяли выбирать лишь между не слишком привлекательным советским вариантом и куда худшим обществом того образца, который в ХХ веке стал реальностью в странах «третьего мира». В этом обществе не оказалось бы «плюсов», действительно наблюдавшихся в рамках советской системы: не было бы развитой промышленности, серьезного уровня социальной защиты (общедоступных медицины, образования, жилья, полной занятости, пенсионного обеспечения, прочих социальных благ). Зато была бы массовая нищета, которую удалось устранить в СССР и других странах советской системы. И еще имелись бы в наличии все без исключения «минусы» советской системы. Главным из них справедливо называют произвол советских властей по отношению к населению. Однако в ХХ веке в странах «третьего мира», к которому, несомненно, примкнула бы Россия, если бы не революция, тот же произвол был самой формой существования режимов. Многочисленные диктаторы вроде Батисты, Сомосы, Пиночета, Стресснера, Сухар-то и других преуспели в уничтожении собственного населения (путем ли прямого террора или вследствие нищеты и отсутствия элементарной медицины в странах, возглавляемых этими диктаторами) не хуже, а то и лучше Сталина. В частности, если принять поправку на разное количество населения в Чили и в СССР, то режим Пиночета окажется более кровавым, чем сталинский5.

Получается, Октябрьская революция никаких зол, которые не случились бы без нее, ни российскому социуму, ни тем более миру не принесла, зато придала тому и другому много таких позитивных черт, каким иначе чем из революции неоткуда было бы взяться. Общий баланс, следовательно, вполне бездефицитен, он однозначно говорит за революцию. Она не создала на российских просторах идеального общества, зато сумела решить стоявшие перед Россией насущные задачи экономической и социальной модернизации. Об этом нужно помнить при вынесении вердикта в отношении Октябрьской революции и советской системы.

С. 73-74.