Об «Угорской эпохе в Прикамье» говорить нужно

Дискуссии

УДК 902.01 Н.Б. Крыласова

ОБ «УГОРСКОЙ ЭПОХЕ В ПРИКАМЬЕ» ГОВОРИТЬ НУЖНО

Очередное обращение к проблеме преимущественно угорской принадлежности средневековых археологических культур Урала продиктовано выходом критической статьи И.Ю.Пастушенко, содержащей доводы и обвинения, далекие от принципов научной дискуссии.

Поводом для очередного обращения к данной теме послужило появление статьи И.Ю. Пасту-шенко «Возможно ли говорить об “угорской эпохе в Прикамье”»[23], в которой, как обозначено в аннотации, «с критических позиций рассматривается концепция об угорской этнической принадлежности носителей традиций средневековых культур Прикамья и Приуралья».

Прежде чем приступить непосредственно к анализу критических замечаний, высказанных И.Ю. Пастушенко, хотелось бы немного познакомить читателей с сутью проблемы.

Начнем с ключевого понятия, которым оперируют все современные исследователи - «археологическая культура». Как наглядно показал Л.Т. Яблонский, это базовое для археологической науки понятие остается весьма неопределенным [27]. По традиционному определению классика отечественной археологии А.Л. Монгайта археологическая культура - это условный термин, употребляемый археологами для обозначения комплекса археологических памятников, объединенных общим временем, общей территорией и характеризуемых общими чертами [22]. Это, безусловно, конструкт, созданный археологами для решения задач, связанных с всесторонним изучением археологического материала, который представляет собой исключительно материальные остатки жизнедеятельности людей прошлых эпох. Как и в любой науке, в археологии мы идем по пути анализа и синтеза, то есть мы детально исследуем отдельные типы вещей, элементы погребального обряда, конструкции жилых, хозяйственных и производственных сооружений, культовых комплексов, а затем, объединив их, получаем представление об особенностях той или иной археологической культуры. Таким образом, археологическая культура условно предстает перед нами как совокупность признаков (или, как чаще можно встретить в публикациях - характерных особенностей). При этом признаки, характеризующие ту или иную археологическую культуру, далеко не всегда присущи исключительно ей, большинство из них широко распространены как во времени, так и в пространстве. И только в комплексе они создают представление об отдельной археологической культуре.

Вопрос, по которому специалисты, вероятно, никогда не придут к согласию, - являются ли археологические культуры лишь инструментом исследователей или объективной исторической реальностью, связанной с этническими различиями носителей этих культур [17]. Никто пока не отверг того, что археология является исторической наукой, поэтому вполне логично использование археологических данных в качестве исторического источника, в частности, в этногенетических исследованиях. Но, как отмечает Л.Т. Яблонский, мы являемся свидетелями масштабных этногенетических построений, основанных только на археологических данных, которые чаще всего служат для попыток доказательства древности того или иного народа на данной территории. И опасность он видит в том, что преимущественное право этого народа на данную территорию при этом подразумевается, или “реконструкция” используется в дальнейшем для доказательства такого права уже другими авторами [27. С. 52-53].

Одним из примеров такого подхода является концепция сторонников финно-пермской принадлежности подавляющего большинства приуральских культур, начиная с ананьинской культуры раннего железного века, которая рассматривается как колыбель всех финно-пермских народов, продолживших самостоятельное развитие после ее распада. Эта концепция наиболее полно разработана и многократно представлена в публикациях Р.Д. Голдиной [5-14]. Новейшей из подобных работ является совместная с Э.А. Савельевой статья по итогам доклада на XI Международном финно-угорском

конгрессе в Венгрии, в заключении которой сказано следующее: «В Приуралье с глубокой древности обитали предки древних пермян - коми-пермяков, коми-зырян, удмуртов... На протяжении тысячелетий предки пермян контактировали с различными народами, воспринимая от них лучшие достижения. Наиболее ощутимы контакты пермян с иранцами, балтами, славянами, волжскими финнами, уграми, тюрками и другими этносами. Вместе с тем, многим поколениям пермян удалось сохранить неповторимый колорит материальной и духовной культуры своих народов» [15. Р. 104].

Таким образом, «с глубокой древности», а точнее, как минимум с ананьинской культуры население Приуралья представлено как моноэтничное - пермское. И разумеется, приверженцам финской концепции «концепция А.М. Белавина и ряда его учеников и последователей, согласно которой гля-деновцы были местными приуральскими уграми, появившимися в регионе достаточно давно (по всей видимости, с ананьинского времени) и жившими совместно (порой чересполосно) с группами пермских финнов», представляется настолько нелепой, что она, естественно, не заслуживает «должной оценки в археологической литературе» [23]. Эти слова И.Ю. Пастушенко полностью разъяснили сложившуюся ситуацию, когда все наши попытки доказать противоположную точку зрения усердно замалчиваются (пример - указанная статья Р.Д. Голдиной и Э.А. Савельевой, где в довольно развернутом анализе историографии нет даже упоминания о существовании нашей концепции). Причем эта ситуация доходит до полного абсурда, когда авторы чураются ссылаться даже на те наши статьи, которые посвящены обычной публикации новых источников. Это тоже можно понять - а вдруг новые данные внесут какие-то коррективы в устоявшиеся представления! Это, собственно, произошло с нами, когда в процессе исследований мы пришли к выводу о несоответствии имеющихся археологических материалов определению их этнической принадлежности. И я убеждена, что исследователь поступает честно, когда не боится поменять свои взгляды, вместо того чтобы упорно продолжать придерживаться однажды высказанных положений. Поэтому мы вовсе не «забываем» «свои собственные работы более раннего времени, если они не укладываются в новую концепцию» [23], а развиваем свои представления.

Никто из современных исследователей не станет отрицать того, что на открытых территориях, где постоянно, начиная с самых древних эпох, происходили крупные и малые миграции населения, велась торговля, вспыхивали войны, происходили определенные политические процессы, население просто не могло быть моноэтничным. И большинство археологических культур традиционно определяются как биэтничные. К примеру, на территории Большого Урала обычно выделяются финноугорские, угро-самодийские, тюркско-угорские и прочие подобные культуры. Средневековые культуры Прикамья, которые по непонятной причине вдруг стали «пермянскими», всегда определялись как финно-угорские. В разные хронологические периоды то одна, то другая составляющая начинала доминировать, чем и определяется культурная специфика археологического материала отдельных эпох. И мы ставим своей целью показать на конкретном материале, что присутствие угров связано вовсе не с эпизодическими «вплесками» незначительных групп зауральского и западносибирского населения, которые тут же ассимилировались местным «пермянским» населением, а в той или иной степени может быть прослежено даже не с эпохи раннего железного века, а, возможно, еще раньше -с периода поздней бронзы. А в эпоху раннего средневековья, изучением которой мы, собственно, и занимаемся, точнее - в период VII - середины XI в., доминирующим было угорское население. При этом мы имеем в виду и одновременное присутствие иных этносов, в первую очередь - финского, а кроме этого, в определенные временные отрезки - иранского, тюркского, славянского. Обвинения оппонентов в том, что мы считаем средневековые археологические культуры Приуралья исключительно угорскими, основаны на невнимательном знакомстве с нашими доводами.

Надо отметить, что я вполне согласна с Л.Т. Яблонским в том, что неправомерно соотносить напрямую такие понятия, как «этнос» и «археологическая культура», что археологическая культура, даже хорошо изученная, лишь отчасти и всегда неполно отражает культуру носителей в целом [27. С. 55]. И можно было бы избежать соблазна делать какие-то этноисторические выводы, отдавшись всецело детальному вещеведческому анализу. Но увы, сложившаяся в региональной археологии ситуация не позволяет оставаться в стороне от разработки «неудобных» проблем.

Для того чтобы обособить материалы, характеризующие «угорскую» культуру, мы пошли по пути выделения отдельных наиболее ярких и наглядных элементов этой культуры - этномаркеров. Присутствие совокупности хотя бы из нескольких подобных этномаркеров на археологическом па-

мятнике или локальной территории служит основанием предполагать в составе населения представителей определенного этноса.

Н.Н. Крадин, проанализировав различные современные подходы к определению этничности, реконструкции этнической принадлежности древнего населения, пришел к выводу, что «об этнической идентичности группы можно говорить только в контексте противопоставления данной группы другим этническим группам. Тогда в этом случае можно говорить о каких-то особых культурных символах, которые маркируют данную идентичность и разделяются другими представителями этой группы. Далеко не все элементы культуры составляют символы этнической идентичности. Таких знаков может быть только несколько, но они имеют для носителей данной группы решающее значение... Необходимо обратить пристальное внимание на осмысление культурных стилей и поиск символов идентичности. Однако здесь нет универсальных ключей и установленных шаблонов. В каждом конкретном случае придется вырабатывать собственную методику поиска и опираться на разные категории фактического материала» [19. С. 9-19].

В статье, которую критикует И.Ю. Пастушенко, я пошла по пути обобщения мнений разных авторов (Е.П. Казакова, А.М. Белавина, Ю.П. Чемякина, К.А. Руденко и ряда других) об элементах материальной культуры, распространенных на территории от Западной Сибири до Приуралья, которые воспринимаются как угорские этномаркеры, то есть статья носит преимущественно историографический характер. Рамки данной статьи не предусматривали подробной характеристики каждого маркера, в данном случае стояла задача показать, что таких маркеров много и многие исследователи считают их угорскими. По этому поводу И.Ю. Пастушенко написал буквально следующее: «В последнее время работы сторонников “угорской эпохи” в истории Прикамья и Приуралья страдают и от ярко выраженной тенденциозности (доведенной порой до неприличия). Из текста того или иного автора, даже сторонника угорской теории, просто вырываются нужные куски, а на все остальное глаза закрываются - ведь есть сноска, автор солидный, кто проверит...» [23]. На мой взгляд, неприлично и бестактно как раз это голословное утверждение, так как ни одного конкретного примера подобного подхода не приводится. Я же стараюсь работать добросовестно, не передергивать и не умалчивать факты, и для меня остается загадкой, где же Игорь Юрьевич усмотрел несоответствие в сносках.

Теперь перейдем к конкретным замечаниям. Что касается керамики, И.Ю. Пастушенко хотел бы увидеть ее детальную характеристику. Но это тема для отдельной объемной работы, задачей рассматриваемой статьи был только историографический обзор мнений разных исследователей. Но раз уж данная тема поднята, хотелось бы немного остановиться на посуде со шнуро-гребенчатой орнаментацией, так как именно она наиболее часто фигурирует в качестве угорского признака. Формы этой посуды в разные эпохи на разных территориях различаются, однако эти различия не принципиальны - во всех случаях мы видим круглодонные сосуды с раздутым туловом, блоковидной или цилиндрической шейкой, более или менее высоких пропорций (горшки и чаши). Такие технологические характеристики, как состав теста, качество обжига и пр., зачастую обусловлены особенностями сырья, локальными традициями и также имеют второстепенное значение. Наиболее значимый элемент -характер орнаментации. Речь идет именно о существовании единой орнаментальной традиции, которая могла быть обусловлена только общностью идеологических представлений, существовавших в родственной этнической среде. Под шнуро-гребенчатой орнаментацией подразумевается довольно устойчивая композиция, в которой на шейке сосуда помещалось несколько горизонтальных рядов шнуровых отпечатков, а по плечику - преимущественно отпечатки гребенчатого штампа. Наиболее распространены горизонтальные ряды из вертикальных, наклонных отпечатков гребенчатого штампа, гребенчатых или шнуровых «подковок» (а на ранних этапах - шнуровой волны), реже - гребенчатый зигзаг или горизонтальная «елочка». Зарождение этой орнаментальной традиции уходит корнями в глубокую древность (рубеж эпохи поздней бронзы и раннего железа). Развивалась данная традиция по обе стороны Уральского хребта, при этом исследователи прослеживают периодические перемещения отдельных групп населения то в восточном, то в западном направлении, что обеспечивало постоянное взаимодействие родственных племен. Я не буду сейчас вдаваться во все подробности эволюции рассматриваемой орнаментальной традиции, приведу лишь примеры средневековых археологических культур, в которых в той или иной степени представлена посуда с подобным орнаментом. На Горном Урале, в Зауралье и Западной Сибири: петрогромская (1У-У вв.), батырская (У-У1 вв.), мол-чановская (У1-1Х вв.), юдинская (Х-ХШ вв.), макушинская (Х-ХШ вв.). На территории Волжской Булгарии и в более северных лесостепных районах: постпетрогромская (по Е.П.Казакову, Х-ХИ вв.),

чияликская (ХШ- Х1У вв.). В Пермском и Удмуртском Предуралье: ломоватовская (У-Х1 вв.), по-ломская (У-1Х вв.) и раннечепецкая (Х-Х1 вв.). На территории Республики Коми: ванвиздинская (У1-УШ вв.). Еще раз подчеркну, что рассматриваемая орнаментация вовсе не присуща всему керамическому комплексу перечисленных культур, она присутствует в определенном проценте и свидетельствует о наличии определенной доли угров среди населения, оставившего эти культуры. Теперь самое простое. Никто не отрицает того, что перечисленные зауральские и западносибирские культуры являются угорскими или угоро-самодийскими. Мало того, В.Н. Чернецов, а вслед за ним В.А. Могильников и В.Д. Викторова напрямую соотносят шнуро-гребенчатую орнаментальную традицию с предками манси [26. С. 180; 20. С. 12; 21. С. 68-72; 3. С. 252-256; 4. С. 111-123]. Шнуро-гребенчатая орнаментация, имеющая наибольшее сходство с ломоватовской и макушинской, присуща носителям чияликской культуры, «по мнению большинства исследователей, действительно являвшихся уграми» (цит. по И.Ю. Пастушенко) [23]. Таким образом, абсолютно одинаковая орнаментация в одних культурах однозначно признается угорским этническим признаком, а в других она «пермянская». Как такое может быть?

По поводу такого важного элемента угорской погребальной обрядности, как применение погребальных лицевых покрытий из ткани или кожи, иногда с нашитыми на них специально изготовленными металлическими масками, различающимися хронологически, или монетами, случайными кусочками металлических пластин, существует обширная историография (я позволю себе не приводить здесь полную историографию данного вопроса, сошлюсь на монографию А.М. Белавина, В.А. Иванова, Н.Б. Крыласовой, где она подробно рассматривается) [1. С. 106-112]. Истоки этого обряда теряются где-то в недрах сложных процессов великого переселения народов. Безусловно, эта инновация была привнесена каким-то пришлым населением. Важно то, что при дальнейшем формировании местных традиций этот обычай был усвоен и вошел в культовую практику угорского населения, где сохранялся до этнографического времени, то есть стал устойчивой традицией. Как отмечает Л.Т. Яблонский, «в определенных условиях некоторые инновации на протяжении двух-трех поколений превращаются в традиции. Любая традиция - это бывшая инновация, а любая инновация может довольно быстро стать традицией» [27. С. 54]. Мы рассматриваем применение лицевых погребальных покрытий на определенной территории, в определенный хронологический отрезок времени, в определенной этнической среде. Исключение составляют лишь венгры - обретатели родины, которые переселились на отдаленную территорию, но, тем не менее, продолжали сохранять традицию использования погребальных лицевых покрытий. Ссылки И.Ю. Пастушенко на наличие аналогичного обряда в отдаленных территориально и хронологически археологических материалах нельзя считать научными. Так, если следовать его методу, можно начать искать аналогии средневековым бусам за пределами нужного хронологического периода. И безусловно, найдутся схожие бусы, к примеру, в античных материалах. Кроме того, Игорь Юрьевич забывает о том, что признаки должны сосуществовать в комплексе. Наличие только одного признака в той или иной культуре не может служить основанием для выводов об этнической принадлежности ее носителей.

Эти же доводы можно повторить и по поводу заключений И.Ю. Пастушенко об использовании останков коня в погребальной обрядности. Безусловно, этот элемент погребальной обрядности имеет давние истоки и характерен для многих культур Евразии. Но в данном случае, в сочетании с иными элементами погребального обряда и при наличии в погребальном инвентаре этномаркирующих предметов, он является одной из характерных угорских черт. При этом важным для понимания мотивов помещения коня в погребение или рядом с ним служит изучение мифологических представлений обских угров, согласно которым умерший должен был снабжаться транспортным средством, чтобы быстрее добраться в мир мертвых. Выбор транспортного средства зависел от природногеографической среды и особенностей хозяйства населения. В разных культурах это могли быть олень, верховой конь, лодка [1. С. 97-102]. В приуральских культурах мы чаще всего сталкиваемся с обычаем сопровождения погребения останками коня. Причем останки коня присутствовали не только в том виде, который описан Е.П. Казаковым в одной из статей, процитированных И.Ю. Пастушенко, но и в иных вариантах, выделенных А.Г. Петренко на археолозоологическом материале Больше-Тиганского и Танкеевского могильника. Ею отмечены: 1) «комплекс коня», который соотносим со шкурой, снятой вместе с головой, ногами и хвостом; 2) голова и левая бедренная кость коня; 3) левая бедренная кость коня; 4) голова коня, 5) фрагменты костей (остатки мясной пищи); 6) амулеты [24. С. 152-154]. В лесных угорских культурах мы обычно встречаем остатки захоронения голов коня

(часто сохраняются только зубы, но, по определениям П.А. Косинцева, обычно присутствуют зубы одной особи из верхней и нижней челюсти, что может быть свидетельством помещения в погребение целого черепа), что не противоречит материалам, выделенным на памятниках ранней Волжской Бул-гарии. Наблюдаются в погребениях и в поминальных комплексах рядом с ними и остатки мясной пищи в виде костей лошади, коровы и других животных, этого мы не отрицаем. При этом, чтобы дифференцировать кости коня как транспортного животного от остатков мясной пищи, мы сопоставляем эти материалы с наличием на могильниках элементов конского снаряжения, а также анализируем возраст захороненных животных. Известно, что для поминальной тризны забивали обычно молодых животных. Кости коня в погребениях, в частности, ломоватовской культуры (по которой имеются палеозоологические определения) принадлежат взрослым особям.

«Таким образом, - пишет И.Ю. Пастушенко, - три основных репера угров оказались несостоятельными, они не выдерживают даже элементарной поверхностной критики» [23]. Мне кажется, что проблема заключается в том, что критика уж слишком поверхностная.

Критикуя тезис об угорской принадлежности предметов культового литья так называемого «пермского звериного стиля», И.Ю. Пастушенко вновь прибегает к «передергиванию», отмечая в качестве «подводных камней» появление новых технологических традиций, отдельных сюжетов из иранских заимствований, а то и вовсе ссылаясь на палеолитические аналогии. Что касается новых технологических традиций, то было бы странно, если бы металлурги, вовсе не находившиеся в изоляции от окружающего мира, не воспринимали никаких инноваций. Существование многочисленных иранских заимствований хорошо известно, как известно и то, что иранские сюжеты вошли в местную традицию и получили дальнейшее развитие. Мало того, многочисленные параллели с индоиранской мифологией сохранились и в мифологии обских угров. Как отмечает М.Ф. Косарев, «в формировании мировоззренческого комплекса древних урало-западносибирских народов, особенно обских угров, приняли участие проникавшие сюда элементы ведийско-зорастрийских верований». Для последних десяти тысяч лет он зафиксировал, по крайней мере, шесть волн мощного культурного воздействия с юга [18. С. 303-308]. Поэтому угорский Мир-сусне-хум, с которым можно соотносить средневековые изображения на известных подвесках-всадниках и бляхах с охотничьим сюжетом, действительно во многом отождествляется с Митрой. Но сравнение его с Георгием Победоносцем неправомерно, так как образ «пермского всадника» зародился намного раньше, чем святой Георгий «перекочевал» в Древнюю Русь и из пешего воина превратился во всадника, обязательно вооруженного копьем. «Комментарии, думается, излишни» (Цит. по: [23]).

Далее речь идет об этноопределяющих типах подвесок. «Это практически все типы подвесок, - пишет И.Ю. Пастушенко (в чем он глубоко заблуждается. - Н.К), - основная масса которых появляется в регионе после бурных этнополитических событий 1У-УП вв. в степях Евразии, то есть является привнесенной чертой материальной и духовной (реальное отражение/проявление различного рода культов - солярного, близнечного, коня, всадника и т.д.) культур. На местной же базе происходит бурное развитие многих заимствованных видов украшений, изменение их бытового и семантического значения, массовое появление чисто местных типов изделий (классический пример - те же самые упомянутые Н.Б. Крыласовой костяные копоушки)» [23]. Я, безусловно, согласна, что многие украшения и предметы быта являются привнесенными. Но, как отмечает и И.Ю. Пастушенко, далее их развитие происходит на местной основе, то есть они становятся элементом местной традиционной культуры. То есть опять инновация переходит в традицию. В чем же противоречие? Кстати, копоуш-ки - это также привнесенный элемент, а вовсе не чисто «местный тип изделий». Далее И.Ю. Пасту-шенко пишет: «Во многом этот процесс зависел, как и постоянное изменение поясной гарнитуры, от общего развития моды» [23]. Вот с этим заключением я категорически не могу согласиться, так как процессы, связанные с заимствованием тех или иных вещей в древности, никак нельзя соотносить с таким явлением, как мода. Бытовая культура была слишком мифологизирована, и ни один элемент не мог проникнуть извне в культурную среду, если бы он не соответствовал идеологическим представлениям населения. Притом, как это хорошо прослеживается при внимательном анализе археологических источников, инновация, прежде чем стать традицией, трансформировалась в соответствии с этими представлениями.

Рассуждения И.Ю. Пастушенко по поводу фразы Е.П. Казакова о синтезе угорских традиций и элементов среднеазиатской торевтики показались мне весьма странными. Евгений Петрович имел в виду исключительно смешение стилей и образов, в какой-то степени определившее художественную

специфику раннебулгарской ювелирной и бронзолитейной продукции. Где в этой фразе И.Ю. Пастушенко усмотрел намек на технологические аспекты, не понятно. А тем более не ясно, где в этой фразе содержится указание на производство булгарскими ремесленниками этномаркирующих предметов и вещей культового назначения?

Указывая на многокомпонентный состав населения ранней Волжской Булгарии (чего никто не отрицает), И.Ю. Пастушенко пишет, что «в это же время в составе Волжской Болгарии четко выделяется (на основании целого ряда письменных свидетельств) многочисленная группа праудмуртских племен, имевших достаточно компактную территорию проживания - народ/страна Ару. Именно с ними следует связывать и пресловутую “угорскую” керамику “постпетрогромского” типа Е.П. Казакова. То есть и с точки зрения письменной истории гораздо проще найти в Прикамье пермян, нежели угров» [23]. Здесь мы видим два спорных тезиса. Во-первых, в керамике, которую Е.П. Казаков относит к постпетрогромской, мы видим продолжение орнаментальных традиций, которые, как уже указывалось выше, прослеживаются в бесспорно угорских археологических культурах. Тем более данная керамика рассматривается как дальнейшее развитие петрогромской, в этнической принадлежности которой никто не сомневается. На основании чего она вдруг становится «пермянской»? Во-вторых, если можно согласиться с существующей точкой зрения о локализации страны/народа Ару арабских источников, то никак нельзя согласиться с тем, что «на основании целого ряда письменных свидетельств» этот народ соотносится с «пермянами», а если говорить конкретнее - праудмуртами. Если речь идет о более поздних письменных источниках, то по этому поводу приведу цитату из статьи С.К. Белых: «Предположение М.В. Гришкиной, В.Е. Владыкина и других о происхождении князей Арска, арских князей русских документов конца ХУ-ХУІ вв. и их потомков - каринских татарских князей на р. Чепце из патриархально-родовой верхушки южных удмуртов является бездоказательным, приводимые ими доводы являются весьма спорными, а порой - и ошибочными. Так, например, ссылка М.В.Гришкиной на то, что в некоторых источниках, где перечисляются различные социальные слои и группы Казанского ханства, арские князья значатся отдельно в конце всего списка, говорит якобы... “о нетатарском, скорее всего, удмуртском происхождении последних”, вряд ли может быть принята как аргумент; данный факт свидетельствует об особом положении арских князей в социальной структуре Казанского ханства, но не содержит информации об их этнической принадлежности вообще - в том числе и об их “удмуртском происхождении”» [2. С. 86-94].

Далее в критикуемой И.Ю. Пастушенко статье указывается, что к угорским маркерам можно отнести еще ряд признаков погребального обряда и предметов материальной культуры, и приводится простое их перечисление. Поэтому обвинение И.Ю. Пастушенко в отсутствии аргументации и ссылок на источники здесь выглядит не совсем уместным. И в очередной раз Игорь Юрьевич пытается «выдернуть» отдельные элементы и показать их широкое распространение во времени и пространстве. Я же в очередной раз подчеркну - рассматриваемые элементы материальной культуры выступают в качестве этномаркеров только в совокупности.

Я совершенно согласна с тем, что основной идеей критикуемой И.Ю. Пастушенко статьи было показать угорскую принадлежность именно ломоватовской культуры У-ХІ вв., поскольку ее изучением я непосредственно занимаюсь. Но вместе с тем цель состояла в том, чтобы показать, что существовал целый ряд родственных культур по обе стороны Урала, объединенных едиными традициями и единой идеологией, проявляющейся в элементах погребальной обрядности и образах предметов декоративно-прикладного искусства. Это и лесные культуры, которые частично упомянуты И.Ю.Пастушенко, и лесостепные кушнаренковская и караякуповская культуры, которые совсем не «выпадают» из общего расклада, как это ему кажется.

По поводу того, что мы не замечаем критики лингвистов В.В. Напольских и С.К. Белых, это не так. Были и дискуссии на конференциях, и споры в публикациях [1. С. 11-12]. Хотя мы, как и Р.Д. Голдина и

Э.А. Савельева, убеждены, что «лингвистика не может методами собственной науки датировать те или иные языковые процессы. Она вынуждена обращаться к данным археологии и истории» [15. Р. 33].

Таким образом, обвинения, высказанные в статье И.Ю. Пастушенко, нельзя признать аргументированными. Кроме того, эта статья не имеет никакого отношения к дискуссии, так как если мы доказываем присутствие значительной доли угров во многих средневековых культурах лесной и лесостепной зоны Большого Урала, то наши оппоненты должны были бы доказывать обратное. Они же склонны придерживаться ничем не доказанной консервативной точки зрения об исключительно фин-но-пермской принадлежности всех приуральских средневековых (и более ранних) культур, основан-

ной преимущественно на выводах А.В. Збруевой и М.В. Талицкого, высказанных еще в середине прошлого столетия на основе довольно ограниченной на тот период источниковой базы. К слову, в работах указанных авторов также отсутствует убедительная аргументация в пользу финно-пермской принадлежности как ананьинской, так и более поздних культур. В основе их теории лежат лишь единство территории рассматриваемых археологических культур с территорией расселения современных финно-пермских этносов, а также предельно упрощенные схемы их этногенеза, в которых нет места никаким иным этносам [16; 25]. А поэтому хотелось бы посоветовать нашим оппонентам вместо мелочного «поиска блох» в наших публикациях попытаться найти хоть какие-то бесспорные финские признаки и на конкретных фактах доказать свою точку зрения. И даже если мы в чем-то не правы, «угорская проблема» в прикамской археологии объективно существует (о чем свидетельствует широкий круг исследователей, обращающихся к ней) и достойна обсуждения. Упорное замалчивание этой проблемы ни к чему не приведет, поскольку хорошо известно, что только в спорах рождается истина.

К вышесказанному приведу цитату из рассуждений М.Ф. Косарева о признаках, отличающих «настоящего» ученого: «“Настоящий” ученый должен исходить из заповеди, гласящей, что в науке лучше сказать глупость, чем ничего не сказать. Вокруг глупости, коль скоро она высказана, начинается работа мысли: раздумья, споры, несогласия, в процессе которых предлагаются иные точки зрения, высказываются новые глупости, антиглупости, активизируется творческий потенциал и т.д. Кроме того, как показывает богатый человеческий опыт, глупость нередко оборачивается умностью, которая поначалу воспринимается как глупость лишь из консервативного нежелания общества отступить от традиционных норм, правил, привычек» (курсив наш. - Н.К.) [18. С. 202].

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

Поступила в редакцию 05.07.11

N.B. Krylasova

«Ugric Epoch in the Kama Region» Should Be Discussed

Consideration is given to one more appeal to the problem of predominantly Ugric affiliation of medieval archaeological

cultures of the Ural. The appeal is the result of the publication of a critical article by I.Y. Pastushenko, which contains

arguments and accusations violating the principles of scholarly discussion.

Крыласова Наталья Борисовна, доктор исторических наук, профессор ГОУВПО «Пермский государственный педагогический университет»

Krylasova N.B., doctor of history, professor Perm State Pedagogical University 614990, Russia, Perm, Sibirskaya st., 24 E-mail: belavin@pspu.ru