Спросить
Войти

Вторая мировая война в ракурсе идеи модерна: смысл данного Сталиным творческого ответа

Автор: указан в статье

DOI 10.24411/2499-9679-2019-10610 УДК 008:1-027.21, 008(091) Н. А. Хренов https://orcid.org/0000-0002-6890-7894

Вторая мировая война в ракурсе идеи модерна: смысл данного Сталиным творческого ответа

Статья продолжает серию публикаций в области культур-философского исследования русской революции и постреволюционной эпохи в истории России как цивилизации. В данной статье, продолжающей предыдущие публикации, рассматривается тот «творческий ответ» находящегося у власти Сталина, который ему приходится давать в ситуации кризиса революции 1917 года, что начал ощущаться в последующие десятилетия, и в ситуации возникшей в мире милитаристской атмосферы как предвосхищения второй мировой войны. В этой ситуации Сталин, жертвуя идеалами революции, насаждает в стране тоталитарный режим, который, как он предполагает, становится неизбежным в силу необходимости противостоять Вызову со стороны Запада. Выражением предпринимаемого им «творческого ответа» является реабилитация империи или византийской имперской традиции. Реализуя свой «творческий ответ», как бы его не оценивать с точки зрения сегодняшнего дня, в новых условиях, Сталин из не самых известных деятелей революции 1917 года становится самым известным. В статье ставится акцент, во-первых, на том, что в этом возвышении вождя активную роль играла уставшая от революционного возбуждения масса, стремящаяся к наведению порядка в стране и, во-вторых, на том, что вторая мировая война будила психологические мессианские комплексы.

N. A. Khrenov

World War II in terms of the idea of modernism: the meaning of Stalin&s creative response

The article continues a series of publications in the field of cultural-philosophical research of the Russian Revolution and post-revolutionary era in the history of Russia as a civilization. This article, which continues previous publications, considers the «creative response» of Stalin in power, which he had to give in the situation of the crisis of the Revolution of 1917, which began to be felt in the following decades, and in the situation of the world&s militaristic atmosphere as anticipation of the Second World War. In this situation, Stalin, sacrificing the ideals of the revolution, establishes a totalitarian regime in the country, which in his opinion was inevitable because of the need to confront the Challenge from the West. The expression of his «creative response» is rehabilitation of the empire or Byzantine imperial tradition. Realizing his «creative response», however it might not be assessed from the point of view of present, in the new conditions, Stalin from not the most famous figures of the Revolution of 1917 becomes the most famous. The article emphasizes, first, that in this elevation of the leader the mass tired of revolutionary excitation played an active role, seeking to bring order to the country and, secondly, that the Second World War woke up psychological messianic complexes.

Задуманный Сталиным проект осуществления мировой революции, то есть большевизации Запада в ходе Второй мировой войны, не удался. Он был разгадан, с одной стороны, Гитлером, упредившим Сталина, с другой, как утверждают апокрифы, Рузвельтом. Эти загадки и отгадки, эти игры правящей элиты нескольких стран, однако,

не упраздняют действия главного фактора - несходства цивилизаций и вытекающего из этого обстоятельства их взаимного непонимания, достигающего в иные эпохи вооруженного столкновения. Но наличие этого фактора не осознается не только самими народами, но и лидерами этих народов. Этот фактор может присутствовать и да© Хренов Н. А., 2019

же определять сознание лидеров, но в своей самостоятельности и значимости он не всегда осознается. Тем не менее, он активно себя проявляет, в том числе, в самых рациональных проектах, о чем и свидетельствует Вторая мировая война.

Распространяющийся в первых десятилетиях XXI века кризис, который оказывается уже универсальным кризисом, охватывающим практически все народы планеты, свидетельствует о кризисе самого яркого и самого привлекательного проекта, некогда возникшего в недрах цивилизации Запада или проекта модерна. С этой точки зрения победа во Второй мировой войне не только России, но и Америки относительна. Проиграл не только Гитлер и, как показал развал большевистской империи в конце XX века, не только Сталин, но, что бы ни утверждалось в апокрифах, проиграла и самая демократическая и самая либеральная Америка, продолжающая до сих пор следовать проекту модерна и, соответственно, не оставляющая надежды внедрять идеалы либерализма во всем мире. Даже если это приходится делать с помощью армии и оружия, как это она и делает. Но в этом-то она как раз и не является после экспериментов Сталина оригинальной. Кризис и угасание идеи модерна, ставшей отправной точкой для всех революций и потрясений, приводит к активизации консервативного начала истории. С этой точки зрения следует заново вернуться ко Второй мировой войне и задаться вопросом, какой главный урок эта война и, в особенности, подвиг русских в этой войне преподносит современному миру. А этот позитивный урок, несмотря на диктаторские замыслы Сталина, действительно имеет место. Необходимо отделить коварный замысел Сталина от того нравственного пафоса, который проявился в ходе этой войны.

Говоря о Второй мировой войне, мы до сих пор пытались ее увидеть как с точки зрения самого Сталина, так и с точки зрения ментальности народа, у которого имело место двойственное или амбивалентное отношение к возводимому вождем государству, сыгравшему значимую роль в экстремальной ситуации, когда российская цивилизация оказалась на грани исчезновения. Но раз мы с самого начала пытаемся осознать деятельность Сталина в контексте столкновения цивилизаций, то сейчас необходимо посмотреть на Вторую мировую войну с точки зрения западной ментально-сти и, в частности, системы идей, возникшей на Западе в XVIII веке и названной нами выше «модерном». Мы уже использовали это понятие в предыдущих статьях. Сейчас остановимся на этом

подробнее. Модерн также имеет отношение к типу ментальности. Несомненно, хотя эта система идей и была рождена в недрах философии, тем не менее, явилась концентрированным выражением западной ментальности. В данном случае, представляя идеи модерна, которые были сформулированы философами, в ментальном ракурсе, мы стараемся следовать методологической установке Г. Гачева, который даже в рационалистических построениях философии Канта улавливал немецкую ментальность. «... Даже великая немецкая классическая философия - писал он - претендующая на универсальность мирообъединения, локальна и носит отпечаток германского образа мира» [3].

Собственно, обсуждением вопроса об особой значимости Второй мировой войны для русских можно было бы и закончить. Но для нас обсуждение этих вопросов является лишь прологом для выявления и обсуждения еще одного недостаточно осмысленного, да и вообще неосмысленного аспекта войны, который удивительным образом соединяет и внутренние и внешние стороны войны, и общечеловеческий смысл этой войны, и тот особый смысл, который в нее вкладываем только мы, русские. Этот аспект весьма значим, и он обязывает снова вернуться к теме революции. Как мы уже сформулировали, эту революцию следует оценивать, несмотря на ее резонанс в мире, все же неудачей. Но на этот раз мы эту неудачу попробуем истолковать не с точки зрения русской мессианской ментальности, о которой до сих пор шла речь и которая нами выдвинута на первый план, ради того, чтобы выявить ментальный аспект Второй мировой войны, имеющей для всей русской истории исключительное значение.

Революция 1917 года была, действительно, неудачей, и в этом с Н. Бердяевым можно согласиться. Но только эту неудачу нельзя свести к расхождению между реальным итогом революции, с одной стороны, и ментальными мессианскими установками русских, с другой. Русская революция оказалась неудачей в реализации того, что Ю. Xабермас назвал проектом модерна, смысл которого заключался в разрушении существующих в мире социальных устройств, не соответствующих принципу разума. Проект этот имеет западное происхождение и коренится в менталь-ности народов Запада. Своей целью русская революция ставила именно эту реализацию проекта модерна, не важно, осознавалось это или нет. На территории России в начале XX века решалась судьба модерна, а, следовательно, и судьба Запада.

Поэтому провал этой революции - это провал этого проекта и свидетельство его несостоятельности.

В какой-то степени революция 1917 года выявляла, в том числе, не то чтобы несостоятельность вестернизации, но ее исчерпанность. Но поскольку этот проект был рожден Западом, то, совершившись в России, он свидетельствовал о фиаско Запада. Правда, длительное время революция 1917 года с этой точки зрения не была осмыслена. Наоборот, эту революцию многгие осмысляли как торжество этого проекта. Да и вообще мало кто задумывался об отношении русской революции к модерну. Именно вторая мировая война помогла осознать то, что не было осознано своевременно, то есть в ходе русской революции и позднее. Поскольку же проект модерна порожден Западом, то значение второй мировой войны не сводимо к чисто русской проблеме. Просто так получилось, что судьба этого проекта решалась в России, на территории России и в форме жертвоприношения русских.

Сейчас следует рассмотреть с точки зрения модерна и русскую революцию, и Вторую мировую войну. Речь уже идет о рассмотрении Второй мировой войны сквозь призму идей, которые были сформулированы еще в эпоху раннего модерна. Само собой разумеется, что это были весьма оптимистические идеи. Однако в ХХ веке они стали восприниматься иначе. Необходимо понять, какую роль в изменении отношения к этим идеям сыграла Вторая мировая война. Ответ на этот вопрос снова возвращает к «творческому ответу» Сталина. Этот ответ касается того мировосприятия, которое, как мы знаем, возникло в эпоху Просвещения и известно сегодня как мировосприятие модерна. Это мировосприятие проявляется и в духе русской революции, и в динамике, с одной стороны, распада традиционной политической структуры русского общества, а, с другой, становления индустриального общества, без чего невозможно представить процессы российской истории с эпохи Александра II и кончая сталинской коллективизацией. Но это мировосприятие существенно приблизило и, можно сказать, ускорило процесс расхождения между культурой, с одной стороны, и цивилизацией, с другой. Такой процесс весьма характерен для финальных периодов существования великих культур, которые Шпенглер и называет эпохами цивилизации как финальными эпохами в жизни больших культур.

Прежде всего, рассмотрим деятельность Сталина, когда он становится политиком, от решения

которого зависит стратегический курс страны. С самого начала придется заявить о расхождении между официально пропагандируемыми установками Сталина как политика, вроде бы остающегося верным делу Ленина и, естественно, революции, с одной стороны, и реальными действиями Сталина, с другой. Возможно, именно потому, что со Сталиным связан альтернативный «творческий ответ», он и не смог проявить себя в тот период, когда Россия переживала бурный революционный подъем. Этот подъем, как уже отмечалось, потребовал от политиков максимального напряжения. Их одаренность как ораторов и агитаторов способствовала тому, что они в результате стихийных порывов массы стали известными и популярными. Дело здесь не в том, что Сталин не обладал ораторским дарованием, был заурядным и малообразованным человеком, что не позволяло ему выдвинуться в первые ряды, как это утверждает Л. Троцкий. Судя по всему, он не был ни идеалистом, ни утопистом, а трезвым и хладнокровным стратегом макиавеллистского типа. Л. Троцкий утверждает, что Сталин опасался массы, не любил массу. Он это подчеркивает, чтобы отождествить Сталина исключительно с бюрократическим аппаратом и представить его антагонистом тому пониманию революции, которое характерно для самого Л. Троцкого, то есть понимания революции как свободы, как массовой стихии, когда определяющей творческой силой является сама эта стихия, а не императивы вождей. Это, как нами уже отмечалось, стихия Ленина и Троцкого, способных улавливать все трансформации этой стихии и реагировать на них.

Но альтернативность курса Сталина вовсе не объясняется лишь оппозицией «стихийность -бюрократия», что характерно, в том числе, и для революции. Все дело в том, что пытающийся вернуть биографию Сталина к реальности, Л. Троцкий деятельность Сталина оценивает и с точки зрения революционного утопизма, и с точки зрения революции как таковой. В 1940-м году Л. Троцкий все еще мыслит в духе тех речей, которые он произносил перед возбужденной во время революции массой и которые были возможны лишь на первом романтическом этапе революции. Несмотря на свою проницательность, а также на проработку многих уже изъятых в период возвеличения Сталина из употребления документов, как и на свидетельства людей, хорошо знавших Сталина, Л. Троцкий не мог дать исчерпывающую характеристику Сталина, ибо вождя можно оценить не с точки зрения уходящих в прошлое утопических идеалов революции, а с точки зрения того следующего «творческого ответа», который Сталину приходилось давать в постреволюционный период, когда стало очевидным, что революция завела общество в тупик.

Этот творческий ответ был связан уже не с идеалами революции, уходящей в прошлое. Его следует рассматривать с точки зрения начинающегося нового этапа, когда происходило трезвое, даже прагматическое переосмысление того идеализма и того утопизма, которые сопровождали революцию. Точнее, с точки зрения преодоления того кризиса, который был следствием революции. С точки зрения Л. Троцкого, Сталин выступает могильщиком идеалов революции и уж точно милого сердцу Л. Троцкого романтического периода революции. Уже на рубеже 20-30-х годов, когда обозначился кризис революции, возникает необходимость в новом творческом ответе, а, следовательно, в новом курсе. Предполагает ли этот новый курс продолжение реализации революционных идеалов или же, наоборот, демонстрирует от них отказ? На уровне пропаганды мы имеем восторженную оценку нового курса, что понятно, а на самом деле, объективно этот курс, уже всецело определяемый Сталиным, означал отказ от революционных идеалов. Выход из кризиса предполагал, как это вытекает из действий Сталина, спасение не лозунгов революции, а спасение страны. Но в связи с назревающей второй мировой войной спасение следует понимать уже в цивилизацион-ном смысле. Вождю это спасение представлялось с помощью реабилитации империи, а, следовательно, укрепления государственности. Но укрепить государственность можно было, лишь наращивая бюрократию, которую сам Сталин критиковал, но, с другой стороны, которую укреплял.

Таким образом, Сталин преодолевал установки революции, возвращая страну к той самой политической структуре, которую революция ставила своей целью разрушить. Иначе говоря, укрепление государственности возвращало к имперской структуре. Но возвращение к империи означало не просто измену революционным идеалам, но преодоление той системы идей, которую мы и называем модерном. А вот этот аспект творческого ответа Сталина имел отношение уже не только к России. Философы Просвещения, определившие дух изменений в два последних столетия, никак не могли связывать будущие общества с возвращением к имперским структурам, что означало не прогресс, а регресс. Таким образом, измена революции оказывалась в то же самое время и преодолением идей модерна. Курс Сталина предполагал и то, и другое - и измену революции, и измену модерну.

Можно утверждать, что в этом курсе было свое рациональное зерно. Ведь в реальности революция не может быть целью, а только средством. Целью может быть лишь выживание людей, то есть социума. Сталин, может быть, и преследовал решение этой задачи. Только он эту задачу решал с помощью построения жесткой государственной машины, ради которой многое приносилось в жертву. Оправдание этому он находил в прошлом. В этом смысле в его курсе можно уловить рациональное зерно. Следовало спасать цивилизацию, а не революцию. Спасать людей, оказавшихся в экстремальной ситуации. В данном случае спасение не следует связывать лишь с войной, но и тупиком революции, из которого следовало выходить. Ведь революция замышлялась ради людей и их свободы. Однако путь к этому спасению оказался трагическим. Он прокладывался через чудовищные жертвоприношения людей. Если допустить, что Сталин спасал русскую цивилизацию, то цена этого спасения оказалась слишком дорогой. Эта цена - устранение не только людей, но и разрушение нравственных ценностей, без которых цивилизация выжить не может.

Преодолевая революцию, Сталин занимает критическую позицию и по отношению к модерну, хотя, конечно, в этой системе интерпретации вождь не мыслил. Но модерн - не просто новая философская и политическая доктрина. Она возникла, как было уже отмечено, как выражение западной ментальности, а западная ментальность явилась, как известно, альтернативой византийской ментальности. Недоверие Сталина к Западу вытекает также из этой исторической оппозиции «Запад-Византия», смысл которой Сталин, возможно, не осознавал. Деятельность Сталина преодолевает этап истории, определяемый вестерни-зацией мира, возвращая к альтернативе, которая в позднюю эпоху истории успела уйти в подсознание. Может быть, в большей степени это византийское наследие оставалось еще живым в «третьем Риме», то есть в России. Сталин это наследие оживил, выводя его из подсознания. Вот и А. Тойнби пишет: «Как под распятием, так и под серпом и молотом Россия - все еще «Святая Русь», а Москва - все еще «третий Рим» [10].

Иначе говоря, все возвращается на круги своя. Но это возвращение уже начиналось во время Первой мировой войны, когда развертывалось возрождение славянофильских идей. Это возвращение тогда наталкивалось на мощные барьеры, ибо, как писал В. Розанов, «германский червь хорошо ел и давно ел русскую почву» [7]. Под немецким червем философ явно имел в виду, в том числе, и Маркса. «В эпоху гигантской борьбы с Германией, - пишет В. Розанов - когда, казалось бы, «вся Россия должна вспыхнуть славянофильством, по крайней мере, должна бы вспыхнуть чисто русскими воззрениями, чувствами, складом мышления, - сколько угодно есть журналов для марксизма, сколько угодно есть журналов для социализма, русскому чувству - нет места» [7].

Но этому возвращению в «третий Рим» некоторые политические лидеры могут способствовать. Точнее это возвращение они разгадывают и в ситуации упадка в Средневековье, что совершается в XX веке почти повсеместно, становятся выразителями регрессивных тенденций в истории. Это вовсе не означает, что эти регрессивные тенденции являются реакционными. Регрессивными они кажутся лишь с точки зрения модерна. Но ведь в XX веке уже давно началось переосмысление и модерна. В данном случае при аксиологическом подходе к понятиям «прогресс» и «регресс» необходимо исходить из того, что арбитром может быть лишь культура. В реабилитации культуры регресс может сыграть не менее позитивную роль, чем превозносимый представителями модерна прогресс. Вот деятельность Сталина как раз и связана с реабилитацией ценностей «третьего Рима» и, более того, с «третьим Римом» как ценностью.

Выводя многое из того, что имеет место в истории России, из давления на Россию западной цивилизации, А. Тойнби пытается показать, что утверждение в России тоталитаризма тоже является следствием такого давления Запада. Собственно, для А. Тойнби то, что в отношениях между Россией и Западом происходило после второй мировой войны, - следствие многовекового давления Запада на Россию и, естественно, сопротивление России Западу, что и привело к тоталитарной тенденции. «Наше нынешнее беспокойство по поводу угрозы, исходящей, по нашему мнению, от России, кажется нам вполне оправданным - пишет он - Однако мы должны внимательно следить за тем, чтобы изменение знака в отношениях России и Запада после 1945 года не увело нас в сторону и не заставило в наших естественных заботах о настоящем забыть о прошлом. Если мы посмотрим на столкновение между Россией и Западом глазами историка, а не журналиста, то увидим буквально целые столетия вплоть до 1945 года у русских были все основания глядеть на Запад с не меньшим подозрением, чем мы сегодня смотрим на Россию» [10].

Как мы убеждаемся, касаясь отношений между Россией и Западом, А. Тойнби исходит из идеи столкновения цивилизаций. Укрепление централизованной власти в России стало уже традицией, и эта традиция сохранялась на протяжении столетий. Вот вывод А. Тойнби, подтверждающий мысль Н. Бердяева об амбивалентном отношении русских к своему государству. «Вероятно, эта русско-московская традиция (речь идет о централизованной власти - Н. X.) была столь же неприятна самим русским, как и их соседям, однако, к несчастью, русские научились терпеть ее, частично просто по привычке, но и оттого, без всякого сомнения, что считали ее меньшим злом, нежели перспективу быть покоренными агрессивными соседями» [10].

Уже на протяжении 30-х годов Сталин реабилитирует политических и военных деятелей прошлой России. Этот процесс реабилитации развертывается параллельно тому, что имеет место после прихода к власти Гитлера. А после этого прихода начинает реализовываться та часть программы И. Фихте, которая касалась возрождения немецкого духа с помощью обращения к истории. В данном случае идея И. Фихте не противоречила симпатии романтиков к Средневековью. «Среди частных и особенных средств к тому, чтобы вновь поднять немецкий дух - пишет И. Фихте - весьма сильным средством было бы, если бы у нас была воодушевляющая история немцев этого периода, которая в таком случае стала бы национальной и народной книгой, подобно Библии или книге церковных песнопений, до тех пор, пока мы сами не произвели бы на свет нечто достойное пера историка. Только подобная история должна была бы не просто перечислять деяния и события на манер хроники, но должна была бы, дивно волнуя нас и незаметно и неосознанно для нас самих, перенести нас в гущу жизни того времени, чтобы нам казалось, будто мы и сами ходим, стоим, решаем и действуем с этими людьми, и добиться этого она должна не детскими и игривыми вымыслами, как делали столь многие исторические романы, но силою самой истины» [11].

И. Фихте здесь явно имеет в виду вовсе не исторические изыскания и философские спекуляции, а искусство. Пытаясь укрепить национальный дух, национал-социализм сознательно обратился к столь любимому романтиками Средневековью. Романтизм и вводился в политическую программу национал-социализма, и, естественно,

переосмыслялся. Идеолог этой системы идей А. Баумлер пишет: «Романтизм же рассматривал человека в свете его естественных и исторических связей. Романтизм открыл наши глаза на тьму, на наше прошлое, на предков, на мифы и народ. Направление, идущее от Гердера до Герре, до братьев Гримм, Айхендорфа, Арнима и Савиньи, представляло собой духовное движение, сохранявшее свою живучесть и до сего дня» [6]. Ориентацию на предков Гитлер с самого начала включал в коллективную идентичность немцев. Можно предположить, что, возможно, именно Гитлер обратил внимание Сталина на то, что без предков новый социум строить невозможно, как невозможно заземлять и укреплять идентичность, столь необходимую в преддверии смертельной схватки и установки на взаимоуничтожение.

Так, Сталин решительно пересматривал имевшее место в среде старой гвардии большевиков презрение к истории. Критика спектакля «Богатыри» Камерного театра в 1936 году, в котором были пародированы хрестоматийные сюжеты и образы русских былин [2], в этом смысле - весьма красноречивый пример, давший сигнал для искусства. Он решительно диктовал новую установку власти. Интонация трикстера, столь ощутимая в кино до этого времени при воссоздании русского богатырского эпоса, оказалась неуместной. Необходимы были героические идеалы, а не носители антиповедения. Так возникает галерея исторических деятелей в их экранном воплощении (Александр Невский, Кутузов, Суворов, Минин и Пожарский и т. д.).

Затрагивая эту тему реабилитации некоторых фигур российской истории, К. Симонов иллюстрирует утилитарный подход к этой реабилитации. Имея в виду актуальность исторической памяти в современной политической ситуации, он пишет: «Это можно проследить по выдвинутым им (Сталиным - Н. Х.) для кино фигурам: Александр Невский, Суворов, Кутузов, Ушаков, Нахимов. Причем показательно, что в разгар войны при учреждении орденов Суворова, Кутузова, Ушакова и Нахимова как орденов полководческих на первое место были поставлены не те, кто больше остался в народной памяти - Кутузов и Нахимов, а те, кто вел войну и одерживал блистательные победы на рубежах и за рубежами России. И если Суворов и Кутузов были в смысле популярности фигурами примерно равновеликими, то, в другом случае, с Нахимовым или Ушаковым, всенародно известной фигурой был, конечно, Нахимов, а не Ушаков. Но с Ушаковым была связана мысль о выходе в Средиземное море, о победах там, о наступательных действиях флота, и полагаю, что именно по этой причине ему при решении вопроса о том, какой из морских флотоводческих орденов будет высшим, была отдана пальма первенства перед Нахимовым, всего-навсего защищавшим Севастополь» [8].

Однако такой творческий ответ Сталина еще в предвоенные годы, да и в годы войны вовсе не сводится к реабилитации выдающихся героев российской истории. Сталин реабилитировал империю как таковую, а вместе с ней и определяющую для российской ментальности византийскую традицию. Об этом красноречиво свидетельствует задуманная Сталиным реабилитация русского царя Ивана Грозного, о чем свидетельствовал фильм С. Эйзенштейна. На короткое время эти действия Сталина, действительно, воспринимались тем, что А. Тойнби подразумевает под «творческим ответом». Реабилитируемая Сталиным византийская традиция, реализуемая в видении государственности, не позволила состояться первому варианту развития послевоенной истории, то есть варианту, связанному с лидерством России. Второй, то есть американский вариант для народов мира оказался притягательнее. Реальность этого варианта мы ощущаем до сих пор.

Возможно, тот начавшийся с некоторых пор в мире хаос еще потребует осмысления под углом зрения роли в возникновении этого хаоса, подающегося как либеральный космос, Америки как судьбы столь удачно начавшего реализовываться второго варианта в развитии мировой истории. Именно творческий ответ Сталина как раз и свидетельствует о расхождении между проектом модерна и имперским императивом. Конечно, эти вещи несовместимы. Реабилитация имперского комплекса хотя и оказалась спасительной, но она кардинально расходилась с идеалами и русской революции, и с проектом модерна. Творческий ответ Сталина демонстрировал крах модерна. Он произошел именно в России. Вот почему происходящее в России выявило смысл целой эпохи в истории Запада.

Смысл проекта модерна заключался в перечеркивании прошлого, истории и культурной традиции. На место опыта предшествующих поколений в нем оказался опыт прогресса. Модерн утверждает оппозицию всей отвергнутой и преодолеваемой эпохе, провозглашая начало новой эпохи, в которой развертывается секуляризация и происходит угасание сакрального. Мир модерна провозглашает открытость будущему. Начальным этапом модерна считается Просвещение и Французская революция [12]. Большевизм не был самостоятельным движением по отношению к модерну. Он был частным выражением духа переустройства мира на основе разума. К реализации этой идеи модерна двигались многие поколения ХХ века, начиная с последователей в России Ш. Фурье, продолжая нигилистами и анархистами, народниками и террористами. Большевизм подхватывал все эти настроения, превращаясь в машину реализации проекта модерна в местных условиях. Ради торжества этого проекта были разрушены многие традиционные ценности, в том числе, практически все, что успело сформироваться в доиндустриальной цивилизации, когда народ был преимущественно земледельческим народом.

Разрушение с начала 30-х годов деревни было, может быть, самой разрушительной акцией, предпринятой ради утверждения проекта модерна. Потом один из самых ярких писателей - деревенщиков В. Астафьев представит этот процесс разрушения традиционных ценностей таким образом. «Творя хлебное поле, человек сотворил самого себя. Век за веком, склонившись над землей, хлебороб вел свою борозду, думал свою думу о земле, о Боге, тем временем воспрянул на земле стыда не знающий дармоед, рядясь в рыцарские доспехи, в религиозные сутаны, в мундиры гвардейцев, прикрываясь то крестом, то дъявольским знаком, дармоед ловчился отнять у крестьянина главное его достояние - хлеб. Какую наглость, какое бесстыдство надо иметь, чтобы отрывать крестьянина от плуга, плевать в руку, дающую хлеб. Крестьянам сказать бы: „Хочешь хлеба - иди и сей", да замутился их разум, осатанели и они, уйдя вослед за галифастыми пьяными комиссарами от земли в расхристанные банды, к веселой, шебутной жизни, присоединились ко всеобщему равноправному хору бездельников, орущих о мировом пролетарском равенстве и счастье» [1].

Таким образом, с точки зрения доиндустри-альной культуры революция и ее достижения представлены как страницы в истории не падения, а регресса человека и человечества. Главный лидер коммунистических идей принес «бесплодие самой рожалой земле русской, погасил смиренность в сознании самого добродушного народа, оставив за собой тучи болтливых лодырей, не понимающих, что такое труд, что за ценность каждая человеческая жизнь, что за бесценное создание хлебное поле» [1].

Весь ленинский период истории, включая сюда и революцию, оказался связанным с идеей реализации модерна. Но в ленинский период проект модерна опирался исключительно на пассионарный авангард, а не на имперскую машину. Как пишет В. Гроссман в своей повести «Все течет», в цели Ленина утверждение государства вовсе не входило. Когда же пассионарная энергия покинула элиту, следовало опираться на что-то другое. Этим другим стала имперская традиция. Но она оказалась не спасителем, а гробовщиком модерна. Дух модерна овладел русскими пасионариями и многое в истории ХХ века определял. Нельзя сказать, что носителями его были исключительно пассионарно настроенные носители модерна. Несомненно, какое-то время казалось, что идеи разрушения созвучны и народу.

Как показал Н. Бердяев, русский народ - не является мещанским народом. Ему чужда мещанская середина. Это психология конца. В менталь-ности русского человека есть особая лиминальная нотка. Он предпочитает жить по принципу перманентного перехода. Ему ненавистны иерархические отношения и социальные роли. Он предрасположен к постоянному выходу из них. Но в мирное время такой возможности в условиях тоталитарной власти не представлялось. Именно это обстоятельство и является для него часто роковым. Ведь народ, который не ценит сложившиеся отношения, воспринимает их бременем, рискует попасть под власть диктатора. Таким образом, модерн как новейшая система идей, ставшая для последующих революций во многих странах отправной точкой, оказался созвучным и некоторым комплексам народной массы. Он не был связан лишь с революционными установками русской интеллигенции и правящей элиты.

Однако спрашивается, как долго могли владеть идеи модерна как элитой, так и массой? Ведь уже Ленин ощущал, что идеи модерна выдыхаются и вводит новую экономическую политику. Но и до Ленина в среде интеллигенции происходит раскол, о чем свидетельствует выход в 1909 году сборника «Вехи». В нем публикуются статьи бывших адептов идеи социализма С. Булгакова и Н. Бердяева, отошедших после 1905 года от этой идеи и спешащих предупредить о надвигающейся катастрофе. К концу 20-х становится ясно, что идеи модерна мало что могут дать человеку. Утрачивая веру, а вместе с тем и нравственность, люди оказываются напрямую связанными с властью. Их поведение регулируют уже не нравственность и культура, а государство. А это означает, что бюрократия активизируется.

Таким образом, отправленная в отставку культура, а в нее входит и религия, приводит к необходимости устанавливать порядок административными средствами. Так происходит активизация бюрократии, а, следовательно, государства. Общество скатывается к тому, от чего оно до непосредственной реализации проекта отказывалось. Ведь это именно из модерна вышла идея разрушения. Но вместе с активизацией государства становится реальным и сопровождающий это государство архетип «третьего Рима». В пространстве осуществления проекта модерна человеку становится неуютно. Следствием разрушения старого государства оказывается не демократия, а бюрократия. Собственно, уже в конце 20-х годов становится очевидным кризис проекта модерна в его русском варианте. И тогда начинается курс Сталина, решившегося на парадоксальный симбиоз.

Сталин решает продолжать реализовывать проект модерна, как он был задуман старой гвардией большевиков, но под этот проект он должен был подвести имперскую идею. Тем более что он не мог не осознавать, как воспринимается на Западе большевистский модерн. Он не мог не принимать во внимание то, что происходит в Германии. Когда Сталин реабилитирует историю и представляющих ее политических и военных лидеров, это не могло не удивлять старую гвардию большевиков. Но ему было на это наплевать. Он хотел опереться на массу, а не на первое поколение большевиков. Поэтому он и обрушил на это поколение, как и на его ведущих лидеров, террор. В этом он подхватил идею Л. Троцкого о необходимости омоложения партии и провел ее в жизнь.

Об этом отходе от идеологии, напугавшей народ уже в предшествующий период, и реабилитации истории А. Солженицын в «Письме вождям Советского Союза» пишет так: «Когда началась война с Гитлером, Сталин, так многое пропустивший и погубивший в военной подготовке, этой стороны идеологической, не упустил. И хотя идеологические основания для той войны казались несомненнее, чем ожидающие вас, - война велась против идеологии, по внешности диаметрально противоположной, - Сталин от первых же дней войны не понадеялся на гниловатую порченую подпорку идеологии, а разумно отбросил ее, почти перестал ее поминать, развернул же старое русское знамя, отчасти даже православную хоругвь, - и мы победили! Лишь к концу войны и после победы снова вытащили Передовое Учение из нафталина» [9].

Получалось так, идеи модерна исключали реальность всякой империи и преследовали достижение свободы личности. Какая же свобода в империи, когда в ней торжествует принцип классицизма, то есть принесения жизни личности в жертву государству. Под эту систему идей Сталин подводил фундамент империи. Ему казалось, что только так можно было преодолеть кризис модерна, очевидный уже к концу XIX века. Но ведь это означало измену тем идеям модерна, во власти которого пребывали многие поколения людей в разных странах, в том числе, и в России. В мире развертывались такие процессы, что спасать нужно было уже не модерн, а жизнь целых народов. Эта ситуация явилась логическим продолжением идей модерна, похоронивших всю предшествующую историю и культуру.

Сложилась парадоксальная ситуация. Сталин мог спасти проект модерна, лишь изменяя ему и возвращая народ к имперской идее, которая в определенном смысле и есть русская идея, в соответствии с которой судьба народов мира оказывается в зависимости от способности русского народа сохранить мир. Это знакомая по средним векам мессианская идея третьего Рима, ставшая выражением ментальности русского человека, а не только правящей элиты. Таким был творческий ответ правящей элиты и, точнее, главного ее представителя - вождя.

В поле нашего зрения оказывается Вторая мировая война, явившаяся способом испытания на прочность творческого ответа, данного вождем в довоенные годы. Сложность возникает в силу того, что данный вождем творческий ответ уже, в отличие от первоначальных попыток реализовать модерн, развертывался с опорой на массовое сознание. Пытаясь реабилитировать имперскую идею, Сталин явно имел в виду то, что она не чужда и самой массе. В этом следует отдать должное проницательности Сталина. Вождь хотел заземлить идею модерна, сделать ее выражением

столкновение цивилизаций революция Сталин кризис революции постреволюционный период вызов истории творческий ответ вождь древние пласты культуры вторая мировая война
Другие работы в данной теме:
Контакты
Обратная связь
support@uchimsya.com
Учимся
Общая информация
Разделы
Тесты