Варианты политогенеза в догосударственную эпоху и подходы к их изучению

Юрий Березкин

Варианты политогенеза в догосударственную эпоху и подходы к их изучению1

Юрий Евгеньевич Березкин

Музей антропологии и этнографии им. Петра Великого (Кунсткамера) РАН, Санкт-Петербург / Европейский университет в Санкт-Петербурге berezkin1@gmail.com

Наука существует для ответа на два вопроса: «как устроено?» и «как возникло?» Антропология и ее разделы — не исключение. Именно поэтому изучением политических (или потестарно-политических) отношений занимались и занимаются представители двух разных антропологических школ, между собой почти не взаимодействующих. Их можно условно назвать английской и американской, хотя у обеих давно появились последователи в разных странах.

Английская школа, основанная А. Рэд-клифф-Брауном, возникла с целью изучения устройства и функционирования живых обществ, а ее главное «поле» находилось в английских колониях в Африке. Африка южнее Сахары до недавних пор являлась регионом без древней истории. Процесс появления сложных политических образований, существовавших здесь до начала активной транссахарской торговли и контактов с Азией через порты восточного побережья, и сейчас еще слабо изучен. Большинство технологических достижений, которые обусловили демографический рост и усложнение социальной структуры,

на территории южнее Сахары проникли из Евразии — от VI—V тыс. до н.э. и вплоть до периода европейской колонизации [Connor 2004: 35-38, 46, 101-111; Hassan 2003: 130-131]. К югу от Сахары и к западу от бассейна Нила производящая экономика распространилась в III-II тыс. до н.э. (в Кении — в IV-III тыс. до н.э.) [Березкин 2013a: 16-25; Gignoux et al. 2011; Hassan 2003: 130; Lane et al. 2007: 78; Robbins 2006: 82; Smith 1992: 131; Stahl 1994: 71-72].

В восточной Сахаре в VII тыс. до н.э. мог быть одомашнен крупный рогатый скот, но поскольку несомненных находок костей домашнего быка ранее середины V тыс. до н.э. в Северной Африке нет, остается вероятность того, что генетическое своеобразие африканского скота вызвано скрещиванием домашних животных передневосточного происхождения с местным диким быком. В литературе по этой проблеме есть разные мнения [Barker 2002; Connor 2004: 40-43; Garcea 2004: 116-117, 141; Honegger 2009: 4-5; Le Quellec 2009: 178-180; Robbins 2006: 82]. Для Центральной и Южной Африки никаких данных о существенном усложнении технологии и социополитической организации ранее конца I тыс. до н.э. нет, усложнение это имело место благодаря расселению бантуязычных групп и, вероятно, восточноафриканских койсанов, заимствовавших скот у кушитов [Pleurdeau et al. 2012]. Понятно, что те регионы, в которых процесс культурной эволюции шел под влиянием мощных внешних воздействий, представляют для исследователей политогенеза меньший интерес, чем те, в которых развитие происходило спонтанно. В то же время сеть надобщинных политических связей в Африке южнее Сахары отличается исключительной сложностью, а выделение в пределах этой сети отдельных единиц и их типология — одна из труднейших и вместе с тем интереснейших задач, с которыми сталкивается социальная антропология.

Американская школа, связанная прежде всего с именем Дж. Стьюарда, была занята поиском ответа на вопрос «как возникло?» Интерес к изучению прошлого был, по-видимому, унаследован от немецкой науки, но если в самой Германии породил фантастические построения миграционистов, то, переместившись вместе с Ф. Боасом и его учениками в Новый Свет, приобрел позитивистскую взвешенность, не отказавшись от прежних целей. Когда ученики Боаса размежевались на тех, кто впал в ересь психологического редукционизма, и тех, кто признал возможность и необходимость изучения дописьмен-ной истории, основным «полем» для неоэволюционистской антропологии стал Новый Свет. Процесс развития культуры от палеоиндейцев до Колумба шел исключительно динамично, так что его изучение в диахронии обещало быстро принести

результаты. Соответственно Стьюард и его коллеги, интересовавшиеся эпохальными закономерностями в развитии общества и культуры, получили в свое распоряжение материал, адекватный поставленным исследовательским задачам.

К концу 1940-х Дж. Стьюард сформулировал теорию параллельного однонаправленного развития ранних цивилизаций, основанных на ирригационном земледелии [Steward 1949]. Далеко уйдя от построений ранних эволюционистов, Стьюард и его последователи все же сохранили некоторые из их постулатов, а именно:

В СССР / России стьюардовскую позицию наиболее последовательно отстаивали В.А. Башилов [1999] и В.М. Массон [1964: 453-456; 1971: 107-159; 1981: 119-128]. Последний ссылался не на Дж. Стьюарда, а на Г. Чайлда, но сравнение Америки с Передней Азией — это именно стьюардовская, а не чайлдов-ская идея.

Чайлд и его последователи писали о ступенях в эволюции культуры, связанных с переменами в образе жизни людей, которые Чайлд назвал неолитической и городской революциями [Лын-ша 2001]. Сами перемены были обусловлены технологическими открытиями. Об эволюции социополитической организации Чайлд писал лишь попутно и в общих словах. Представления Стьюарда касались социально-политической динамики и, по-видимому, начали формироваться еще в 30-х гг. по мере подготовки «Справочника по индейцам Южной Америки». Созданная последователями Стьюарда «четырехчленка» (band, tribe, chiefdom, state) описывает ступени в усложнении политической организации. Если переход с одной ступени на другую и обусловлен развитием технологии, то не прямо, а благодаря увеличению демографической плотности и численности коллективов. Но хотя Чайлд писал об изменениях в занятиях и образе жизни, а представители школы Стьюарда — о политической организации, все неоэволюционисты середины XX в., кроме Л. Уайта, в той или иной мере оставались стадиалистами.

Со второй половины 70-х гг. по мере прогресса археологических и этнологических исследований «стадиалистские пережитки» в понимании социополитической эволюции сходили на нет. К концу XX в. исследователи признали невозможность

провести четкие границы между эгалитарными, ранговыми и стратифицированными обществами или же между вожде-ством и государством, а также гигантское разнообразие конкретных вариантов социополитической организации. Историческая наука не может обойтись без использования общих понятий, но они суть лишь шаблоны, с которыми мы сравниваем реальные общества во всем их разнообразии. М. Вебер [1990: 389] называл такие шаблоны историческими идеальными типами. Однако хотя стадиализм в современной социокультурной антропологии и сошел со сцены, постулат параллельного однонаправленного развития в сходных условиях при отсутствии между обществами исторических связей в основном остается в силе. Так, К. Флэннери и Дж. Маркус, корифеи мезоамериканской археологии, рассматривая развитие социального неравенства и появление все более сложно организованных обществ, систематически приводят в пример общества, существовавшие в разное время на разных континентах и известные по данным археологии либо этнографии [Flannery, Marcus 2012]. Порой такие сопоставления неправомерны и основаны на выборочном и одностороннем использовании данных [Березкин 2013в].

Не менее живучим оказался и еще один постулат раннего эволюционизма — представление о необратимости движения по восходящей. Точнее, это даже не постулат, а интуитивно принятая аксиома. Все, что к середине XX в. было известно о до-письменных обществах с надобщинным уровнем интеграции, свидетельствовало о об их развитии от простого к сложному, за исключением тех случаев, когда кризисы были вызваны природными катастрофами или (предположительно) иноземными нашествиями. Факты иного рода научное сообщество не было готово осмыслить. И хотя с тех пор накопленные археологами данные о древних культурах умножились многократно, теоретические установки остались в основном прежними.

Показательно в этом смысле исследование П. Перегрина и его коллег с целью математической проверки того, действительно ли социополитическая организация развивается по экспоненте [Peregrine 2001; 2003; Peregrine, Ember 2001—2002; Peregrine et al. 2004]. Оказалось, что от раннего палеолита и до римского времени развитие осуществлялось именно так. Подобный вывод был обеспечен выбранным форматом базы данных исследования, поскольку в качестве минимальных единиц фигурировали крупные историко-культурные ареалы и эпохальные промежутки времени. Соответственно при статистической обработке материалов возможные колебания либо сглаживались, либо, оставшись заметны на определенной региональной шкале, не влияли на глобальные тренды. В результате мы получили всего

лишь математическое доказательство истинности представлений, разделяемых большинством здравомыслящих людей.

В последней трети XX в. два направления в политической антропологии, наметившиеся до Второй мировой войны, разошлись окончательно. Английская школа логично вписалась в магистральный тренд современной антропологии — изучение общностей и процессов, существующих и протекающих на наших глазах. Стьюардовская школа ушла из антропологии в археологию, поскольку именно эта наука взяла на себя львиную долю работы по изучению прошлого. Антропологов, которые занимаются эволюцией политических систем и остаются при этом в границах именно этой дисциплины, остались считанные единицы. Другим антропологам результаты их исследований, как правило, безразличны: зная о трудностях изучения современных обществ, коллеги слабо верят в возможность реконструкции и классификации обществ древних и для прямого наблюдения недоступных.

Что же касается археологов, работающих в тех регионах, где процессы политогенеза протекали динамично и системы разного типа сменяли друг друга, они критически оценивают отдельные выводы отцов-основателей неоэволюционизма, однако в поисках типологической сетки, с которой можно было бы сопоставить известные по данным раскопок древние общества, продолжают обращаться если не прямо к их публикациям, то к разработкам 1970-1980-х гг. В эти годы такие понятия, как «вождество» и «раннее государство», особенно активно обсуждались ([Carneiro 1970; 1987; Claessen et al. 1985; D&Altroy, Earle 1985; Drennan, Uribe 1987; Earle 1987; Jones, Kautz 1981] и мн. др.).

Однако археология и антропология — это все же разные дисциплины. Если последователи английской социальной антропологии работали и работают с живыми информантами, то ни один антрополог-эволюционист не наблюдал и не мог наблюдать среднемасштабных и раннегосударственных обществ, устройство которых его коллеги обсуждают десятилетиями. Речь может идти лишь об обществах, давно утративших самостоятельность и встроенных в политические системы современного мира. Основные данные, которыми пользуются антропологи, занимающиеся изучением политогенеза, почерпнуты либо из ранних источников от античности до XVIII в., либо из археологических публикаций.

В спорах о типологии древних обществ заметны признаки «аргументации по кругу». Археологи пытаются наклеить антропологические ярлыки на свои материалы, а изучающие поли-тогенез антропологи готовы привлекать данные археологии для создания классификаций. Это не значит, что выводы тех и других всегда необоснованны, а концептуальные предложения сомнительны. Так, весьма разумным кажется предложение считать общества, которые в тех или иных отношениях отличаются от классического вождества и от раннего государства или о которых вообще мало известно, «аналогами вождеств» и «аналогами государств» [Гринин 2006; Гринин, Коротаев 2012; Gгinin, Кого1ауеу 2011]. Этим мы избавляемся от необходимости придумывать новые термины и определяем примерное место обществ в перспективе эволюции человечества. Однако сама шкала эволюции все равно остается описанной языком антропологии даже там, где материалы получены только в ходе раскопок.

Число изученных археологами древних обществ, которые были устроены сложнее общины из нескольких сотен людей, но не обладали со всей очевидностью признаками развитых государств, измеряется многими сотнями, и с публикациями по большинству из них антропологи не знакомы. Но даже если бы они и были лучше начитаны в археологической литературе, само по себе это мало бы повлияло на развитие политической антропологии. Археологи изучают не отношения между людьми, а характер оставленных людьми материальных остатков. Пытаться создать типологию, опираясь на археологические материалы и при этом используя термины, созданные антропологами, есть то же самое, что напрямую отождествлять археологические культуры с носителями определенных языков. Антропологи или лингвисты должны принимать данные археологии к сведению, но лишь как сырые факты, требующие критической оценки специалистов по другой дисциплине. Точно так же, как древняя керамика бывает прочерченной или расписной, но не индоевропейской или дравидской, монументальные платформы или курганы сами по себе не делятся на возведенные в государствах, в вождествах или же в их аналогах.

Нет сомнений, что материалы археологии отражают процессы политической эволюции. Однако описывать эти процессы необходимо прежде всего в терминах самой археологии. Перевод полученных результатов на язык антропологии есть задача вторичная и, как всякая квадратура круга, до конца не решаемая.

Есть несколько категорий данных, которые отличают культуры, существовавшие на протяжении последних тысячелетий, от более ранних, в которых подобных свидетельств нет. С какими конкретно формами организации соответствующие факты связаны, вопрос почти всегда спорный. Трудно даже

утверждать, что все те общества, для которых одного из подобных свидетельств нет, были устроены проще всех тех, для которых оно обнаружено. Однако в совокупности и статистически связь рассматриваемых категорий данных с усложнением социополитической организации сомнений не вызывает.

Эти категории таковы.

Общественные работы свидетельствуют о координации труда и соответственно о существовании больших и достаточно сплоченных коллективов. Сложность представляет оценка времени, ушедшего на создание объектов, и определение той границы, после которой объект следует считать «крупным». Универсальных критериев нет, но в пределах одной культурной традиции даже простое сравнение объемов перемещенного грунта по периодам отражает динамику изменения социальной структуры. Конкретные формы управления коллективами реконструкции не поддаются.

близ сельскохозяйственных и промысловых угодий. Эти минусы должны были перекрываться преимуществами, проистекавшими из контактов значительного числа людей. Прямой же контакт многих сотен и тем более тысяч людей предполагает наличие механизмов управления коллективом. Преимущества совместного проживания могли быть связаны с влиянием двух независимых факторов. Первый — это особенности социо-политической организации, требовавшей общения членов коллектива друг с другом. Второй — внешняя угроза и нужды обороны.

Никакой определенной границы между поселениями крупными и некрупными установить невозможно. Важен вектор изменений, характерный для региона. Примерно же речь идет о коллективах с числом жителей порядка тысячи человек и более. Археологические материалы прямой информации о численности коллективов не содержат, такого рода параметры определяются на основе данных о площади поселений и плотности застройки. Оценки редко совпадают, но различаются все же не на порядок.

Названные категории признаков независимы друг от друга. Встречаются очень крупные поселения, вокруг которых нет центров второго порядка (например, Шахри-Сохте в Систане III тыс. до н.э.) или не выявлено даже деревушек и хуторов (Ал-тын-депе на юге Туркмении в III тыс. до н.э.). Среди поселений Трипольской культуры периода BII-CI (примерно 3600— 3200 гг. до н.э.) есть гигантские (с числом жителей порядка 10 тыс. чел.), но структурно не отличающиеся от небольших деревень. В Урукской культуре Южной Месопотамии (IV тыс. до н.э.) и в Хараппской культуре долины Инда (III тыс. до н.э.) нет выдающихся по богатству захоронений, но есть крупные города и четырехуровневая иерархия поселений,

а в Варненской культуре Болгарии V тыс. до н.э. нет ни того, ни другого, но некоторые погребенные усыпаны золотом. Таких примеров можно привести много.

Дело, однако, не только в разнообразии отдельных культур, за которым стоит разнообразие форм общественного устройства. За последние десятилетия стало очевидно, что пути исторического развития тех двух регионов, на материалы которых опирался Дж. Стьюард, различались кардинально. Общий вектор эволюции (от простого к сложному) существует, но почти все формы культуры, о которых можно судить по материалам археологии и этноистории, своеобразны.

На некоторые из этих различий я обратил внимание еще 35 лет назад: известные по литературе памятники Перу разительно отличались от «стадиально близких» к ним поселений юга Туркмении IV—III тыс. до н.э., в раскопках которых мне довелось принимать участие [Березкин 1994а; 1994б; 1995; Берез-кин, Соловьева 1996]. К сходным выводам, обоснованным на гораздо более обширных и в основном несколько более поздних материалах (Месопотамия III—II тыс. до н.э.), пришел работающий в Перу польский археолог К. Маковский [Makow-ski 1996; 2008; 2010].

Говоря о Центральных Андах и Передней Азии, я буду иметь в виду эпоху, начало которой отмечено появлением свидетельств координированных усилий людей для создания объектов неутилитарного назначения. Речь идет об объектах настолько значительных, что их сооружение усилиями одной небольшой общины практически исключено. Верхняя граница интересующего нас периода ознаменована появлением обществ, государственный уровень которых известен по письменным источникам. В Передней Азии это раннединастиче-ский Шумер (с начала III тыс. до н.э.), в Центральных Андах — империя Инков и до известной степени завоеванное инками царство Чимор (XII/XIII—XV вв. н.э.).

Данным обществам предшествуют те, о которых письменные документы молчат, но совокупность археологических материалов свидетельствует в пользу существования обществ уровня государств, хотя и не обязательно однотипных с теми обществами, государственный статус которых отражен в письменных источниках. В Андах это Мочика со столицей в Уакас-де-Моче в долине Моче (III—VII/VIII вв. н.э.), Уари со столицей близ современного Аякучо (VII—IX в. н.э.), Тиауанако со столицей к югу от оз. Титикака (VII—X/XII вв. н.э.), Пампа* * *

Гранде и, вероятно, другие политические образования, связанные с поздней культурой мочика (УП—УШ вв. н.э.), Сикан на севере побережья с центром в долине Ламбайеке (Х—Х111 вв.), а также хуже известные Касма в северо-центральной части побережья (УП/УШ—Х/ХП вв. н.э.) и, вероятно, Лима в районе современной перуанской столицы (III—VI вв. н.э.). В Передней Азии это Урук VI—IV в Нижней Месопотамии (XXXVII/ ХХХУ—ХХХУХХХ вв. до н.э.) с его загадочными «колониями» на территории Сирии и Ирана, а также, возможно, другие центры в пределах будущего Шумера, если они сохраняли независимость от Урука. Не исключено, что политические образования северной Месопотамии (Телль-Брак, Хамукар и, возможно, другие) достигли того же уровня сложности одновременно с Уруком, если не раньше (в начале IV тыс. до н.э.?), однако они еще слишком плохо исследованы. В Иране первые общества, обладавшие значительной частью признаков, характерных для государств, появляются в XXIX—XXVI вв. до н.э. Это Аншан, Шахдад, Джирофт, Шахри-Сохте и, возможно, другие центры, в Южной Азии — Хараппская цивилизация (XXVII-XVIII вв. до н.э.).

Еще глубже во времени располагаются среднемасштабные общества во всем гигантском многообразии вариантов.

Ранние общества Центральных Анд, а также исторически связанные с ними общества Южных и Северных Анд и юго-востока Центральной Америки отличаются от переднеазиатских в следующих отношениях.

В культурах неолита и энеолита Месопотамии монументальная архитектура отсутствует и появляется во второй четверти

IV тыс. до н.э. вместе с первыми городскими поселениями — Уруком на юге, Телль-Браком и Хамукаром на севере [Берез-кин 20136: 175-182].

В Америке преобладают предметы не с геометрическими и схематическими биоморфными, а со сложными фигуративными изображениям, которые связаны с определенными культами. Подобные изображения для Передней Азии не характерны. Редчайшим исключением является роспись на халафском сосуде из погребения в Арпачии неподалеку от Ниневии [Корниенко 2006: рис. 72; Hijara 1978: fig. 1]. Она, однако, остается единственной в своем роде. От неолита и энеолита Сирии и Месопотамии отличается малоазийский Чатал-хеюк с его всемирно известными образцами фигуративного изобразительного искусства VII тыс. до н.э. Однако после оставления Чатал-хеюка эта традиция почти прерывается. Кроме того, в Чатал-хеюке речь в основном идет о росписях на стенах парадных помещений, которые замазывались новой штукатуркой вскоре после их нанесения [Düring 2011: 100-101]. Это совершенно иная практика по сравнению с изготовлением фигурных и расписных керамических сосудов или нанесением изображений на внешние стены храмов.

Сравнивая вес найденных золотых изделий с численностью соответствующих коллективов, приходится заключить, что в доко-лумбовой Америке захоронения властных персон бывали намного богаче, чем в ранних государствах Древнего Востока (3500—2500 до н.э.). Общий вес золотых предметов, попавших на рынок древностей после разграбления в 1992 г. могильника Ма-лагана в Колумбии, оценивается в пределах от 140 до 230 кг [Cardale Schrimpff 2005: 143; Drennan 2008: 391]. Вокруг Малага-ны жили тысячи, в лучшем случае немногие десятки тысяч людей. Однако ценность обнаруженных здесь сокровищ как минимум не уступает ценности изделий, извлеченных из царских могил Ура, когда на юге Двуречья жили многие сотни тысяч людей.

В более ранних обществах Передней Азии, сопоставимых по демографическим параметрам с обществами Перу и Эквадора I тыс. до н.э., сокровищ практически нет. Они могли быть в некоторых обществах Закавказья и Анатолии, поскольку именно в Закавказье следует искать вероятную прародину создателей майкопской культуры IV тыс. до н.э. с ее хорошо известными изделиями из золота и серебра. Однако в отношении основных культур керамического неолита и энеолита Сирии и Месопотамии, к которым восходит урукская цивилизация (хассуна, ха-лаф, самарра, убейд), отсутствие в захоронениях предметов, имеющих объективно высокую стоимость, сомнений не вызывает. Золото и ритуальные предметы из меди весьма рано (конец V либо начало IV тыс. до н.э.) появляются в Ханаане, но не в захоронениях, а в кладах в пещерах (Нахаль-Хана и Нахаль-Мишмар). Кроме того, наряду с профессионально выполненными предметами культа из меди в Ханаане найдены явно культовые, но сделанные непрофессионально, в домашних условиях сосуды с изображениями [Березкин 2013б: 187—188; Alon, Levy 1989; Joffe et al. 2001]. Это значит, что сфера сакрального не была вполне монополизирована какой-то жреческой корпорацией. Что же касается центрально-андских культур, то в них предметы с изображениями отражают примерно одинаковый уровень профессионализма.

Археологические раскопки свидетельствуют о том, что подобные изображения отражают реально происходившие ритуалы, однако частота встречаемости изображений вряд ли отражает интенсивность военных конфликтов. Скорее речь идет об иконографическом клише. Сходство соответствующих изображений в культурах от Коста-Рики до северо-западной Аргентины указывает на единые истоки подобной идеологии. Древнейшие изображения воинов или божеств с отрезанной человеческой головой в руке относятся к концу II тыс. до н.э. Не исключено, однако, что более ранние пока не найдены, поскольку предметов фигуративного изобразительного искусства, созданных ранее 1200 г. до н.э., сохранилось значительно меньше, чем более поздних. Изображения выпотрошенных и расчлененных тел на плитах фасада храма Серро-Сечин относятся к первой четверти II тыс. до н.э. [Bischof 2009: 14, 41; Fuchs, Patzschke 2013].

В Передней Азии ранее урукского времени изображений пленников нет, а относительно многочисленными они становятся лишь в ассирийском искусстве. Кроме того, в искусстве древней Передней Азии сцены расправы над пленниками, по-видимому, отражают конкретные события, которые победители стремились запечатлеть. В Андах и на юго-востоке Центральной Америки фигура воина или мифического существа с головой-трофеем в руке представляет собой иконографический штамп, практически не меняющийся на протяжении тысячелетий и поэтому связанный не с реальными военными столкновениями, а с какими-то представлениями. Характерно, что растения-галлюциногены и головы-трофеи бывают изображены в пределах одной композиции.

Примером служит Пампа-Гранде на севере побережья Перу в VII в. н.э. [Shimada 1994: 216—225]. В других случаях монументальные центры почти не имели постоянного населения. Таков Кауачи — главный центр культуры наска на юге побережья Перу в начале I тыс. н.э. [Silverman 2002]. Без «идеологического обеспечения» со стороны культового центра крупные поселения существовать, как правило, не могли, их функция центров производства и обмена была вторичной.

В Передней Азии некоторые телли достигают высоты 30 м, а «жилые холмы» высотой 12—15 м обычны. Поскольку скорость отложения культурного слоя на соответствующих памятниках составляет около 1 м в столетие или чуть меньше, люди явно жили на одном месте на протяжении многих веков и даже тысячелетий. Подобная стабильность объяснима, если места расположения поселений определялись природными и хозяйственными обстоятельствами, такими как близость сельскохозяйственных угодий и маршруты путей обмена. Войны могли приводить к временному упадку отдельных поселений, но затем они возрождались на прежнем месте.

Во второй четверти — середине IV тыс. до н.э. в Верхней и Нижней Месопотамии происходит «городская революция», после чего плотно застроенные города навсегда становятся неотъемлемой частью культуры Двуречья. В отличие от Передней Азии, в Центральных Андах говорить о «городской революции» не приходится. С IV тыс. до н.э. и вплоть до конкисты заметно возрастание социополитической сложности и технологической оснащенности, однако увеличение размеров крупнейших поселений — лишь один из элементов этого процесса, к тому же имевшего пульсирующий характер. С приходом испанцев перуанские города, функционирование которых целиком зависело от верховной власти, были немедленно покинуты населением.

Первый кризис приходится на третью четверть I тыс. до н.э., когда оборвалась традиция, отраженная в строительстве монументальных общественно-культовых центров. Эти сооружения обладали многими сходными архитектурно-планировочными особенностями, такими как U-образная либо линейная планировка, наличие круглой углубленной ниже окружающей поверхности площади, сочетание платформ с закрытыми от посторонних глаз небольшими атриумами и обширных дворов.

Связанные с данными центрами памятники изобразительного искусства отражают сходный канон. Можно поэтому утверждать, что при всех локальных и временных вариациях речь идет об одной и той же исторической общности, существовавшей в северных и центральных районах Перу на протяжении почти трех тысяч лет.

Одновременно с оставлением общественно-храмовых комплексов исчезают погребения с золотом, число предметов с профессионально выполненными фигуративными изображениями сокращается, а уровень художественного мастерства снижается.

Массовое оставление монументальных комплексов случалось в Перу и раньше. Оно имело место на побережье в IX в. до н.э. В то время гибель подобных центров была вызвана природной катастрофой — мощными Эль-Ниньо и, возможно, цунами, о чем собраны многочисленные свидетельства [Bird 1987; Elera Arevalo 1999: 273—274; Sandweiss et al. 2007]. Однако оставление аналогичных центров в горных районах и общий обрыв культурной традиции как в горах, так и на побережье в третьей четверти I тыс. до н.э. никакими внешними обстоятельствами объяснить невозможно. На территории протяженностью 1000 км с северо-северо-запада на юго-юго-восток и 150— 200 км с востока на запад экологические и социальные условия были слишком разнообразны, чтобы изменения климата, землетрясения или что-то еще могли бы одновременно оказать свое действие. Так, если экономика побережья основывалась главным образом на ирригационном оазисном земледелии и эксплуатации морских ресурсов, то в высокогорной пуне люди пасли скот и выращивали клубнеплоды. Тем не менее обрыв традиции произошел примерно синхронно. Не исключено, что процесс имел лавинообразный характер и занял лишь несколько десятилетий. Единственной причиной произошедшего, которую можно сейчас предложить, мог стать кризис идеологии. Люди отказались делегировать власть прежним лидерам, в результате чего связанные с определенной идеологией неутилитарные объекты потеряли свое значение и были заброшены.

В затронутых кризисом северо-центральных районах Перу культура резко меняется. При этом население не сокращается, хотя люди часто мигрируют в пределах одной долины или нескольких соседних долин. Вместо гигантских платформ с расположенной вокруг относительно небольшой жилой застройкой появляются крупные хаотично застроенные поселения. Имеющиеся в них общественно-культовые объекты невелики, многочисленны и рассеянны в пределах застройки. Камни из

святилищ предшествующего времени используются для строительства жилых построек на сакральных в прошлом участках [Березкин 20136: 52-53].

В конце I тыс. до н.э. в Пе?