История русской мысли: от Просвещения до марксизма (отрывок)

Анджей Валицкий

ИСТОРИЯ РУССКОЙ МЫСЛИ: ОТ ПРОСВЕЩЕНИЯ ДО МАРКСИЗМА (Отрывок)

Условия для появления просветительской мысли в России возникали постепенно на протяжении десятилетий. Хотя процесс этот подготовили уже реформы Петра Великого и насильственная вестернизация России, историки согласны в том, что Просвещение в собственном смысле началось не ранее второй половины XVIII в., точнее - в первые годы правления Екатерины II (17621796).

Реформы Петра имели своей основной целью скорейшую и предельно эффективную военно-техническую модернизацию русского государства. Как отмечал Плеханов, ведущие деятели первой половины XVIII в. рассматривали Просвещение «с точки зрения его непосредственной, практической пользы»7. Им не приходило в голову, что общественно-политическая система требует коренного преобразования. В них глубоко укоренилась вера в «Моисееву скрижаль» самодержавия, в его цивилизующую роль, в его способность пробудить нацию и направить ее по пути просвещения и прогресса. Даже Михаил Ломоносов (1711-1765) - великий русский ученый, поэт, теоретик литературы и основатель Московского университета - все еще разделял это убеждение.

В правление Екатерины, однако, появилось нечто вроде независимого общественного мнения, которое отличалось от воззрений, принятых в просвещенных кругах императорского двора. Видимо, пришло время оценить социальные и моральные последствия вестернизации и ее перспективы на будущее. Возросшая чуткость к моральным проблемам привела теперь к более критическому взгляду на реальную действительность и более широкому признанию существующих зол. Как только начался этот процесс самоосмысления, сразу же стали искать корни этих зол в прежде казавшихся само собой разумеющимися принципах, на которых основывались общественная система и авторитет правления. Так появились ростки политической оппозиции, и это, естественно, охладило первоначальный энтузиазм «просвещенного» самодержавия в отношении реформ. Последовавшие репрессии, в свою очередь, вызвали еще большие разногласия между властью и интеллектуальной элитой страны.

Значительную роль в этих процессах сыграла философия французского Просвещения, буквально хлынувшая в Россию во время правления Екатерины II. Можно прямо сказать, что русское Просвещение созрело в атмосфере, обусловленной французской просветительской мыслью с ее критическим отношением к некритически воспринятым традициям и общественным институтам, -атмосфере, под воздействием которой находились даже убежденные враги Просвещения.

Екатерина II и философия Просвещения

Императрица сама поначалу способствовала притоку французской мысли. Больше того: она даже пыталась использовать философию французского Просвещения как инструмент своей внутренней и внешней политики8. Она надеялась стимулировать умственное движение таким образом, чтобы управлять им сверху, сохраняя тем самым инициативу в своих руках. Екатерину еще и сегодня называют иногда одним из «философов на троне», хотя, пожалуй, это чересчур лестная характеристика. Вольтер писал в письме к Даламберу, что «такие ученики, как наша прекрасная Ка-то, делают мало чести философии». Тем не менее в истории русской философии Екатерина не должна остаться без внимания. Можно даже сказать, что ее роль была очень живой, но не потому, что она внесла какой-либо собственный вклад в философию, а потому что все сколько-нибудь выдающиеся русские мыслители ее эпохи не могли не учитывать ее взгляды и вели с ней открытые или замаскированные дискуссии.

Честолюбивой натуре Екатерины импонировало представление о «просвещенном монархе», который использует свою власть

для того, чтобы изменить прежде «неразумный» ход истории. Ею двигало безграничное стремление к славе и желание поразить мир; в то же время у нее, казалось, было даже больше возможностей, чем у других властителей, воплотить свои честолюбивые замыслы в жизнь. Она была иностранкой (из правящего дома крохотного немецкого княжества Анхальт-Цербст), и у нее не было предубеждений ни в пользу, ни против ее новой родины. По крайней мере формально она имела абсолютную власть; более того, она владела страной, где древние традиции, которые могли бы оказаться препятствием разумной воле просвещенного властителя, были ниспровергнуты либо подорваны насильственными реформами Петра Великого. Дидро особенно подчеркивал именно это последнее обстоятельство. В своей записке Екатерине, озаглавленной Essai historique sur la Police, он заявил, что во Франции реформировать существующее законодательство невозможно, поскольку оно слишком ограничено традиционными отношениями собственности, тогда как в России «к счастью, Ваше Императорское Величество все может и, к еще большему счастью, оно ничего не хочет, кроме хорошего». В России Петра Великого Дидро видел страну, в которой возникает общество, свободное от окаменелостей древних традиций; такая страна представляет собой особенно податливый материал для творческой воли мудрого законодателя: «Как счастI 9

лив народ, у которого ничего не сделано!»

Придя к власти, Екатерина вступила в оживленную переписку с французскими энциклопедистами (Вольтером, Дидро и Гриммом). Она называла себя их ученицей и обещала осуществить их планы. Ввиду трудностей, возникших при издании «Энциклопедии» во Франции, она даже предложила печатать последующие тома в России. В «Республике философов» к этому отнеслись с энтузиазмом. В письме к Дидро Вольтер писал: «В какое удивительное время мы живем! Франция философию преследует, а скифы предлагают ей свою защиту». Екатерина старалась создать впечатление, что она по существу - республиканка и имеет своей целью постепенную отмену деспотизма. Она даже пыталась завязать отношения с таким радикальным мыслителем, как Руссо, и пригласила его в Россию. Руссо не принял ни приглашения, ни предложенных ему ста тысяч рублей: он назвал это попыткой «русского тирана» очернить его имя в глазах потомства. Однако на других философов-просветителей жесты Екатерины произвели

ожидаемое впечатление. Дидро писал Вольтеру, что Екатерина соединяет в себе «душу Брута с чарами Клеопатры», а в письме к самой Екатерине он заявил: «Великая царица, простираюсь у ваших ног, протягиваю вам мои руки; хотел бы говорить с вами, но мое сердце сжимается, кружится голова, путаются мысли, я тронут, как ребенок».

Следующим шагом, сделанным Екатериной с целью приобрести репутацию «просвещенного монарха», были важные законодательные изменения. В 1767 г. она созвала «Комиссию об Уложении» для составления новых законов и сама написала для Комиссии «Наказ», весьма вольно используя в нем формулировки, заимствованные из сочинений Монтескье и Беккариа. Она утверждала, что верит в теорию естественного права, и обещала превратить Россию в процветающее государство, в котором будут уважать естественные права людей. «Боже сохрани, - торжественно заявила она, - чтобы после окончания сего законодательства был какой народ больше справедлив и, следовательно, больше процветающ на земле; намерение законов наших было бы не исполнено: несчастье, до которого я дожить не желаю».

Одно примечательное обстоятельство заставляет усомниться в искренности этой радикальной декларации: роскошное издание «Наказа» было опубликовано на нескольких языках для иностранных читателей, но Екатерина запретила широко распространять его в пределах самой России.

Комиссия об Уложении состояла из 564 представителей различных уездов, включая более 100 делегатов от государственных крестьян. Однако крепостные, которые составляли более половины русского крестьянства, не имели своего представительства. Их судьба была решена еще до того, как Комиссия была сформирована. Дело в том, что вскоре после своего вступления на престол Екатерина совершила множество путешествий по всей России и получила за это время более 500 различных прошений от крестьян. В результате уже в 1765 г. был издан закон, запрещавший крестьянам подавать жалобы на своих хозяев. Одновременно с этим помещики получили право наказывать своих крепостных высылкой в Сибирь.

По словам Пушкина, Комиссия Екатерины была только «непристойно разыгранной фарсой». Заседания превратились в торжественные славословия императрице. Однако некоторые делегаты осмелились высказывать соображения, которые выходили за пределы того, что предлагалось в «Наказе»: Ю. Козельский, например, жестко критиковал привилегированное положение родового дворянства; купцы потребовали расширения своих прав; Г.С. Коробьин и представитель государственных крестьян И. Чупров решились даже просить смягчения крепостного права «разумным и гуманным» законодательством. Споры начали выходить из-под контроля, и не приходится особенно удивляться тому, что Екатерина воспользовалась началом войны с Турцией (1768) как предлогом для того, чтобы распустить Комиссию, которая впоследствии больше не собиралась.

Эпизод с «Комиссией об Уложении» имел и другую сторону. Неудачный эксперимент знаменовал собою провал не только лицемерного деспота, но и «просвещенного монарха». Отношение общества к выборам в Комиссию не могло не породить печальных размышлений: большинство электората, явным образом, считали свои функции представительства бременем, которого каждый стремился избежать. Бывали случаи, когда выбирались самые непопулярные люди, и такие делегаты комически жаловались, что их выбрали «по злобе». Прения в Комиссии и подробные наказы, которыми снабдили делегатов, дали Екатерине представление о неприкрашенной реальности русской жизни. Она, несомненно, убедилась в том, что осчастливить человечество вовсе не легко; что могущественные частные интересы зорко охраняют status quo; и что попытки осуществить гуманные рецепты философии Просвещения - крайне уязвимый способ обрести популярность в таком обществе, в котором даже предложение отменить пытки при допросах преступников вызывало упорное сопротивление.

Заигрывание Екатерины с французскими philosophes тоже ни к чему не привело; по существу, только Гримм стал своего рода агентом императрицы. Дидро, Даламбер и Вольтер (который во время работы Комиссии сравнивал Екатерину с Солоном и Ликур-гом) скоро разочаровались в своей самозваной ученице. Правда, они продолжали восхвалять ее, но лишь затем, чтобы сохранить хоть какое-то на нее влияние. То, что Екатерину не обманули эти уловки, показывает одно из ее писем Гримму, в котором она пишет, что «эти люди часто говорят одно, а думают совсем другое». Ее отношение к энциклопедистам тоже становилось все более неопределенным. Несмотря на упорные напоминания Дидро и торжественные заверения самой Екатерины, новое отредактированное издание Encyclopédie так никогда и не было опубликовано в России. В 1773 г. Дидро сам посетил Россию. Его записи долгих разговоров, которые он вел с Екатериной во время пятимесячного пребывания в Санкт-Петербурге, - захватывающее чтение10.

Петербург произвел на Дидро удручающее впечатление: в этом городе огромных дворцов и правительственных зданий все говорило о неограниченной власти самодержавия; не было видно обычных улиц, никаких признаков активной и независимой общественной жизни. «Долгая привычка к гнету, - записал Дидро, -создала общую сдержанность и недоверие - какой-то осадок панического страха в умах - полный контраст той благородной и честной прямоте, которая характеризует свободный, возвышенный и уверенный в себе склад ума француза или англичанина». На вопрос «Почему Россия управляется хуже Франции?» Дидро отвечал: «Потому что свобода личности сведена здесь к нулю, верховная власть еще слишком сильна, а естественные права слишком еще урезаны...». Он пытался убедить Екатерину в том, что «справедливый и просвещенный» деспотизм представляет собой такую же большую опасность, как и всякий другой деспотизм, поскольку он побуждает народ впасть в «сладкий, но мертвый сон». «Три таких государя, как Елизавета, и англичане были бы нечувствительно порабощены надолго», - сказал Дидро Екатерине, которая ответила неопределенным согласием.

На вопрос Дидро, существуют ли законы или указы, регулирующие отношения между помещиками и их крестьянами, Екатерина могла ответить только, что гарантии закона не являются необходимостью, поскольку «каждый деревенский труженик заботится о своей корове, которая дает ему молоко».

Дидро старался напомнить Екатерине о данном ею обещании созвать Комиссию об Уложении и даже побуждал ее превратить Комиссию в постоянный представительный орган. «Вы, значит, советуете мне устроить парламент на английский образец?» -спросила она его. Он ответил: «Если бы Ваше Величество могли создать его по мановению волшебного жезла, то я думаю, завтра он уже существовал бы». Дидро старался произвести на Екатерину впечатление, описывая разнообразные блага, которые принесет учреждение в России парламента: «Словом, если даже это учреждение будет одним только призраком свободы, оно все-таки будет

иметь влияние на национальный дух. Нужно, чтобы народ или был свободен, - что, конечно, самое лучшее, - или, по крайней мере, чтобы он считал себя свободным, так как такая уверенность влечет за собой самые ценные результаты».

Возвращаясь из России на родину, Дидро перечитал «Наказ» Екатерины и сделал свои комментарии. Среди прочего, он предположил, что если бы Екатерина на самом деле желала отказаться быть деспотом, она официально сложила бы с себя абсолютную власть. Затем он еще раз отметил, что народ имеет право свергнуть монарха, нарушившего закон, и даже приговорить его к смерти. Екатерина получила возможность прочитать эти комментарии только после смерти Дидро, и вполне понятно, что ее реакция была далеко не восторженной. В письме к Гримму она пренебрежительно отозвалась о них так: «Это - сущий вздор, в котором нет ни знания обстоятельств, ни благоразумия, ни предусмотрительности».

Позднее Екатерина пыталась дискредитировать Дидро: она представляла его как наивного, далекого от жизненной практики мечтателя. Она любила повторять свой ответ на его проекты: «Вы, философ, работаете на все терпящей бумаге, а я, бедная императрица, работаю на щекотливой человеческой шкуре». В этих словах, говоря вообще, была немалая доля истины, хотя в данном конкретном случае совершенно очевидно, что наивны были не столько проекты Дидро (он был готов внести необходимые коррективы в свои взгляды), сколько его вера в добрые намерения Екатерины.

Следует добавить, что пребывание Дидро в России совпало с началом восстания Пугачёва и оказалось совсем не ко времени. Пугачёвский бунт (1773-1774) был крестьянским восстанием, которым руководил донской казак, объявивший себя спасшимся царем Петром III. Пугачёв обещал крестьянам «землю, луга и леса», а также «бороды», т.е. возвращение к старым традициям допетровской Руси. Восстание получило широкую поддержку: к Пугачёву присоединились рабочие с уральских заводов и башкирские племена; это была самая большая в российской истории крестьянская война, ставшая серьезной угрозой для империи.

После подавления восстания Екатерина вступила в новый этап своей, как она сама это называла, «законодательной мании». Она отвергла теорию естественных прав и прежним наставникам Монтескье и Беккариа предпочла теперь консервативного англий-

ского правоведа Вильяма Блэкстоуна. В ее новом законодательстве трезвый деловой тон сменил прежнюю либеральную фразеологию; основная цель новых законов состояла в том, чтобы усилить позиции помещиков посредством учреждения органов самоуправления, подчиненных царской бюрократии. Екатерина теперь называла свой «Наказ» «болтовней» и подвела итог законотворческим усилиям на раннем этапе своего правления следующим образом: «Мое честолюбие не было дурно, но, может быть, я слишком много взяла на себя, поверив, что люди могут сделаться разумными, справедливыми и счастливыми».

Не менее важным симптомом было то, что Екатерина отвернулась от распространенных в аристократических салонах галломании и плоского вольтерьянства и обратилась к примитивному национализму, характерному для мелкого провинциального дворянства. Раздел Польши и свою политику на Балканах императрица оправдывала теориями, предвосхитившими панславизм; она заинтересовалась традициями старины и погрузилась в русскую историю. Среди прочего Екатерина лелеяла мысль показать, что названия гор и рек во Франции и Шотландии - славянского происхождения; что династия Меровингов имеет славянские корни и что даже имя «Людовик» (Люд+виг) тоже славянское. В своей книге под характерным заглавием «Антидот», написанной в полемике против злобных заметок князя де Шаппа о России, Екатерина предприняла попытку доказать, что Россия - процветающая страна, превзошедшая Западную Европу в соблюдении законов и уровнем жизни своего народа.

Французская революция нанесла последний удар по либеральным проектам императрицы. Сначала Екатерина приписала случившееся только тактическим промахам Людовика XVI; в разговоре с князем Храповицким она сказала, что на месте французского короля «Лафайета честолюбивого взяла бы к себе и сделала своим защитником! Заметь, что делала здесь с восшествия».

Это признание во многом проливает свет на тактику Екатерины, включая и ее отношения с французскими philosophes. Однако последующие события с очевидностью показали, что бывают ситуации настолько серьезные, что к ним подобная тактика неприменима. Казнь короля Франции подействовала на Екатерину как удар «обухом по голове» и привела к тому, что она окончательно разошлась с энциклопедистами. Их бюсты были по высочайшему повелению убраны из Эрмитажа один за другим, пока не остался один только бюст Вольтера. Но и Вольтер, в конце концов, был изгнан в дворцовый подвал.

В это же самое время Екатерина подвела черту в своем отношении к мыслителям русского Просвещения: Радищев в 1790 г. был сослан в Сибирь, а Новиков в 1792 г. без суда заключен в Шлиссельбургскую крепость.

Примечания

Наиболее значительная из книг А. Валицкого - монография о русском славянофильстве - в русском переводе представлена отчасти в двух реферативных выпусках ИНИОН; см.: Славянофильство и западничество: консервативная и либеральная утопия в работах Анджея Валицкого. -М.: ИНИОН, 1991-1992. - Вып. 1-2.

См.: Валицкий А. Сергей Гессен: Философ в изгнании // Гес-сен С.И. Избранные сочинения / Сост. А. Валицкий, Н. Чистякова. - М.: РОССПЭН, 1999. - С. 3-28.

Плеханов Г.В. История русской общественной мысли // Плеханов Г.В. Сочинения / Под ред. Д.Б. Рязанова. - М.; Л.: Л.Д. Френкель, 1925. - Т. 22. - С. 26.

См. подробное обсуждение этого в кн.: Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры в трех томах. - СПб.: Изд. ред. журн. «Мир божий», 1901. См. также: Макогоненко Г.П. Николай Новиков и русское Просвещение XVIII века. - М.; Л.: Гослитиздат, 1951. - Глава 4.

Цит. по: Плеханов Г.В. История русской общественной мысли // Плеханов Г.В. Указ. соч. - Т. 1. - С. 145. Плеханов также ссылается на письмо Фонвизина (см. о нем ниже) из Монпелье: «Если здесь прежде нас жить начали, то по крайней мере мы, начиная жить, можем дать себе такую форму, какую хотим, и избегнуть тех неудобств и зол, которые здесь вкоренились. Nous commentons et ils finissent». («Мы начинаем, а они кончают». - Прим. переводчика). Идея «привилегии отсталости» позднее была подхвачена Чаадаевым, а также Герценом, Чернышевским и народниками.