Спросить
Войти
СОЦИАЛЬНЫЕ И ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ ФАКТОРЫ РАЗВИТИЯ НАУКИ. ЛИЧНОСТЬ УЧЕНОГО
SCHMIDT D. Refuse archeology: Virchow - Schlieman - Freud // Perspectives of science. - Chicago, 2002. - Vol. 9, N2. - P.210-232.
Автора, сотрудника Эрфуртского университета (ФРГ), заинтересовало, каким образом «мусор» как нечто заведомо бесполезное и бессмысленное во второй половине XIX в. стал предметом академического интереса в различных дисциплинах (сначала в археологии и антропологии, а затем психоанализе).
В начале XX в. психоанализ попытался выявить специфическую логику непреднамеренных и неосознанных проявлений психической жизни в виде ассоциаций, сновидений и ошибочных действий (оговорок, описок). Значимые символы и симптомы вытесненного и неприемлемого для индивида прошлого, которые прежде не считались заслуживающими внимания, теперь стали привилегированной областью исследования. Представляя эту новую область, З.Фрейд (1856-1939) часто прибегал к археологическим метафорам. Однако, ссылаясь на знание и техники археологии, он апеллировал к мифологизированному, героическому прошлому, которое не было ни вытесненным, ни отвергнутым, но, напротив, вызывало любовь и восхищение. Это противоречие между задачами психоанализа и их репрезентацией дает основания для «археологического» изучения самого психоанализа. С этой целью автор противопоставляет труд одного из героев археологии XIX в. Г.Шлимана (1822-1890) двум небольшим работам немецкого патолога Р.Вирхова
(1821-1902), занимавшегося также историей первобытного общества, в которых он развивает шокирующую идею «археологии мусора».
В марте 1871 г. на встрече Берлинского общества археологии, этнографии и истории первобытного человека Вирхов представил доклад о необычной находке, обнаруженной при рытье котлована в центре Берлина. Вирхов был крайне воодушевлен, поскольку предполагал, что в центре Берлина удалось обнаружить свайные постройки первобытного человека (с. 213). Первые свайные постройки, датируемые эпохой неолита и бронзовым веком, были открыты зимой 1853/54 гг. в Швейцарии, а затем в ряде других мест Европы. Они стали сенсацией среди европейских специалистов как одно из первых доказательств существования человеческой культуры в доисторический период.
Однако дальнейший анализ находок разочаровал Вирхова. «На свет было извлечено большое количество костей и битой посуды... Это были в основном кухонные отходы, хотя было обнаружено и нечто неожиданное: многочисленные устричные раковины, среди которых попадались раковины мидий большого размера, а также много костей оленей, свиней, кур и гусей. После исследования был сделан вывод, что эти находки датируются началом прошлого, XVIII века» (цит. по: с. 216).
Вирхов, таким образом, остался верен систематическим процедурам профессионального археолога, несмотря на то, что его смелые надежды на открытие новых свайных построек не оправдались. Было бы неудивительным, если бы Вирхов заявил, что вопрос закрыт, и воздержался от доклада. Этого не произошло. Вирхов все-таки сделал доклад «Свайные постройки и кухонные отбросы» (Pile dwellings and kitchen waste) и, более того, продолжил исследования. В какой-то мере из свойственного ему упрямства Вирхов попытался убедить своих коллег, что его находки представляют определенный исторический интерес. В частности, он указал на то, что в «современных коллекциях нет скелетов домашних свиней прошлого века» (с. 216). Таким образом, благодаря случаю «кухонные отходы» приобрели музейную ценность, пополнив коллекции естественной истории.
Однако основная значимость раскопок, как утверждал Вирхов, состояла в обнаружении раковин устриц и мидий. Эта находка показала, что устрицы и даже мидии доставлялись в Берлин много раньше, чем это считалось прежде. Эта информация послужила толчком для дальнейших исторических изысканий. В том же 1871 г. Вирхов представил Берлинскому обществу второй доклад, который назывался уже просто
«Кухонные отходы» (Kitchen waste). В 1872 г. он был опубликован, и именно тогда, по словам автора, собственно, и возникла «археология мусора». Раковины устриц и мидий получили особый статус - «мусора», который сам по себе не представляет интереса, в отличие от костей домашних животных, но служит косвенным признаком образа жизни наших предков. «Раковины устриц и мидий сами по себе ценности не имели. Значимый факт состоял в том, что они потреблялись в таком большом количестве в начале XVIII в., что и стало предметом исследования Вирхова» (с. 218).
Интерес к «мусору», считает автор, стал значительным прорывом в области археологии, которая в то время придерживалась парадигмы «охоты за сокровищами» (treasure hunting), оставаясь, по определению немецкого историка И. Винкельмана, преимущественно «наукой о художественных ценностях» (art science). И лишь начиная с середины XIX в. она стала превращаться в «науку о раскопках» (excavation science) (с. 220). Автор рассматривает этот процесс на примере отчетов Г. Шлимана о ходе раскопок Трои в 1871-1873 гг.
Для Шлимана характерно амбивалентное отношение к парадигме «поиска сокровищ». С одной стороны, Шлиман, как известно, планировал свою археологическую экспедицию, точно следуя указаниям Гомера. В те годы это представлялось столь же нелепым, как если бы сейчас кто-нибудь задумал разыскивать могилу Дон Кихота Ламанчского. Однако, хотя такой подход к древнему тексту противоречил принципу критического отношения к источникам, уже упрочившемуся в Германии, тем не менее Шлиман был убежден, что ему на самом деле удалось обнаружить ту самую Трою, которую описал Гомер. Главной находкой, заставившей его поверить в это, стал так называемый «клад Приама». «Сокровища, которые были обнаружены на глубине 8,5 м недалеко от королевского дворца... исключили любые сомнения» (цит. по: с. 221). Шлиман сравнивал свои находки с теми описаниями, которые содержались в тексте Гомера, и обнаружил поразительные совпадения. Так миф был трансформирован в историю. «Сокровища мифического короля Приама мифической героической эпохи, которые я нашел на большой глубине в руинах мифического города Троя, представляют собой уникальное археологическое открытие великой ценности, великой цивилизации и великой культуры» (цит. по: с. 221).
С другой стороны, в ходе раскопок Шлиман был вынужден использовать новые археологические технологии, которые не укладывались в парадигму «охоты за сокровищами». Троя предстала перед глазами археолога в виде огромной «груды обломков», которую оставили после себя многие поколения людей, живших на этом месте. Для того чтобы отыскать город, построенный троянцами, Шлиман был вынужден строго следовать недавно разработанным стратиграфическим методам, когда по многочисленным черепкам и другим артефактам устанавливается возраст разных культурных слоев. «Отсюда вытекает принципиально иная методология: вторичные находки, фрагментарные и непоправимо поврежденные артефакты, которые сами по себе никакой ценности не представляют, оказались столь же значимыми, как и основные археологические цели, т.е. "сокровища", способные пополнить коллекции европейских музеев» (с. 222). Именно эти вторичные находки имели решающее значение для археологических изысканий Шлимана.
Внимание к побочным находкам сближает археологические и геологические процедуры. Еще английский естествоиспытатель Ч.Лайель обратил внимание на эту аналогию, хотя и в метафорической форме, в своем монументальном труде «Основы геологии» (1830-1833). «Некоторые следы деятельности живых существ, такие как античные храмы, статуи или картины, имеют одновременно внутреннюю и историческую ценность, тогда как существуют другие, которые сами по себе не способны привлечь чье-либо внимание» (цит. по: с.222). Однако, как подчеркивал Лайель, последние как раз и представляют большой интерес для геологов. Например, окаменевшие следы животных или окаменевшие экскременты, так называемые копролиты, которые никакой внутренней ценностью не обладают, могут использоваться при установлении возраста геологических формаций. Отсюда следует, что в геологии «мусор», так же как и в археологии, выполняет важную методологическую функцию.
Практики «археологии мусора» использовались также и в антропологии конца XIX в. при поиске наиболее ранних и простейших следов человека, прежде всего при решении проблемы эолитов. Археологи XIX в. выделяли древнейшую эпоху каменного века, когда орудиями якобы служили эолиты, или так называемые «камни рассвета человечества». Эолиты - это осколки камня (в основном кремня) с режущими краями, которые относятся к третичному и концу четвертичного периода и в определенной степени напоминают орудия
труда. Поскольку эолиты старше, чем известные «каменные орудия», необходимы были дополнительные свидетельства того, что они действительно созданы человеком. Подобные свидетельства могли быть получены, утверждал в 1912 г. один из критиков теории эолитов М.Хорнес (Hoernes), если бы они были найдены в непосредственной близости от следов костров и остатков пищи. Но это не так. Эолиты были обнаружены в груде других более или менее похожих камней, вдалеке от следов деятельности человека. «Таким образом, наличие "кухонного мусора" способно превратить обыкновенные камни в памятники доисторической эпохи, а его отсутствие послужило доказательством в пользу гипотезы об их естественном происхождении» (с. 224).
Тематика «археологии мусора» получила продолжение не только в антропологии, но и в области гуманитарного знания, прежде всего в психоанализе. И хотя психоанализ возник вскоре после публикаций Вирхова, связь между ним и «археологией мусора», по мнению автора, носит не столько каузальный, сколько эпистемологический характер. И в этом смысле даже «структурный психоанализ» Ж.Лакана с его триадой «реальное - воображаемое - символическое» в долгу перед «археологией мусора».
Фрейд, как известно, неоднократно обращался к археологическим метафорам, начиная с его ранней работы «Исследования истерии» (совместно с доктором И.Брейером, 1895) и заканчивая его последними эссе. Он делал это для того, чтобы продемонстрировать специфическую природу психоаналитического знания и привлечь на свою сторону скептически настроенную аудиторию. В «Толковании сновидений» (1900) Фрейд ссылается на книгу Ф.В.Хильдебрандта (Hildebrandt) «Сновидения и их использование для жизни» (Der Traum und seine Verwertung fur&s Leben, 1875). Термин «Verwertung» (использование, или утилизация) в заглавии книги, по мнению автора, явно отсылает к идее «мусора» как полной противоположности понятию «использование». Согласно Фрейду, Хильдебрандт считал, что продуктивная интерпретация сновидений весьма ограничена и что анализ их происхождения очень трудоемкая и неблагодарная задача. Это связано с тем, что, как правило, этот анализ заканчивается извлечением из отдаленных уголков памяти человека незначительных и психологически индифферентных событий, которые были преданы забвению в тот же момент, когда произошли (с. 227).
По мнению Хильдебрандта, толкование сновидений - это не что иное, как «археология психического мусора» (с. 228). Подобное определение было явно оскорбительным для психоанализа, и Фрейд не мог с ним согласиться. Он утверждал, что внимание к кажущимся тривиальностям как раз и есть тот идеальный путь, который приведет к «объяснению сновидений». Эта ранняя, хотя и ограниченная апология «мусора» и его археологии была продолжена в других областях психоанализа, а именно в «Психопатологии обыденной жизни» (1901), посвященной широкой области ошибочных действий (обмолвки, описки, шутки, провалы в памяти и пр.). Во всех этих случаях, которые прежде считались малозначительными и не заслуживающими внимания, проявляются подавленные желания и чувства, которые не доступны сознанию. Предполагается, что либидо прорывается сквозь «цензуру» сознания и ищет различные обходные пути, разряжаясь в формах, которые кажутся нейтральными и случайными, однако имеют для личности смысл значимого символа или симптома. Задача терапии заключается в том, чтобы выявить вытесненные в бессознательное травмирующие переживания и освободить от них личность путем катарсиса, осознания причин невротических симптомов. Именно психоанализ предназначен для оказания помощи нуждающимся в переводе бессознательного в сознание, в восстановлении цепи воспоминаний о реальных событиях прошлого, некогда имевших место в жизни отдельного индивида.
С этой точки зрения аналогия между психоанализом и «археологией мусора» вполне оправдана. Неудивительно, что Фрейд в своих письмах 1912 г. ввел неологизм «Dreckology» - от немецкого «Dreck» (грязь, отбросы) - для обозначения новой области исследования. А через два года в эссе о Микеланджело (1914) Фрейд использовал английское слово «refuse» (мусор), описывая специфический характер материала, с которым имеет дело психоанализ. Он указывал, что аналитики должны быть особенно внимательны к тому, что на первый взгляд может показаться ненужным «мусором» (с. 228). Поэтому есть серьезные основания называть Фрейда, как это сделал Дж. Форрестер (Forrester) в 1998 г., «археологом мусора» (с. 228).
Использовавшиеся Фрейдом метафоры колебались между «археологией мусора» и «археологией поиска сокровищ». В своих работах он часто ссылается на раскопки произведений искусства, памятников архитектуры и знаменитых исторических мест. Особенно
часто он упоминает Помпеи. На самом деле, писал Фрейд, «нет лучшей аналогии для понимания механизма подавления (когда неприемлемые для индивида мысли и переживания изгоняются из сознания и переводятся в сферу бессознательного, оставаясь тем не менее сохранными), чем Помпеи, погребенные под слоями лавы, но воскресшие вновь благодаря раскопкам» (с. 228). Проводя параллель между археологией и психоанализом, Фрейд тем самым, по словам автора, прояснял и облагораживал проблему бессознательного. «Как археолог воссоздает стены разрушенного здания по его сохранившемуся фундаменту, определяет число и место колонн по выемкам в полу и реконструирует стенные росписи по оставшимся фрагментам, точно так же и аналитик делает свои выводы, опираясь на разрозненные воспоминания, ассоциации и ошибочные действия человека» (цит. по: с. 229).
Апелляция к конструктивному началу, которое сближает работу археолога и психоаналитика, была очень выигрышной для Фрейда. Используя подобные аналогии, Фрейд подчеркивал, что аналитик стремится восстановить психоисторию человека тем же способом, каким археолог восстанавливает прекрасные памятники и произведения искусства прошлого. Таким образом, вместо того чтобы ассоциироваться с «археологией мусора», психоанализ был представлен как «поиск сокровищ» (с. 229). Амбивалентность археологии как «науки об искусстве» и «науки о раскопках», которую уже можно было наблюдать у Шлимана, была разрешена в пользу «науки об искусстве» (с. 229).
На самом деле, поиски Фрейда метафорической связи между героическими деяниями Шлимана и мифологизированными культурами Помпей и Трои, с одной стороны, и часто презираемой и ругаемой практикой психоанализа - с другой, выходят за рамки стратегии репрезентации и научной политики. Эти поиски вращаются вокруг базовой альтернативы: что удается обнаружить с помощью психоанализа - богатый источник мотивов и движущих сил, управляющих поведением человека, или «мусор» в виде незначительных событий прошлого.
В действительности, как подчеркивает автор в заключение, альтернативы нет. Это противоречие представляет собой основное противоречие психоанализа. Психоанализ Фрейда колеблется между двумя стратегиями: с одной стороны, попыткой дать однозначное истолкование проявлениям бессознательного и интегрировать эти проявления в сознание в качестве возвращенной истории субъекта, а с
другой стороны, трудным поиском механизмов искажения реальных событий и переживаний, которые составляют материал сновидений и ошибок. «Это территория классической археологии с ее амбивалентной ориентацией на "науку об искусстве" и "науку о раскопках", территория, на которой возможна концепция непреодолимого разрыва между сферами сознания и бессознательного» (с. 230).
Т.В.Виноградова
Английские авторы анализируют роль доверия в «большой науке».
В конце 1970-х годов, несмотря на все усилия менеджмента, ЦЕРН (Европейский центр ядерных исследований) проигрывал в соревновании с американскими лабораториями. Руководству ЦЕРН нужна была победа. Его главной ставкой стал коллектив во главе с К.Руббиа, амбициозным и напористым ученым, который верил, что следующим фундаментальным достижением физики элементарных частиц станет открытие бозонов. Тем не менее администрация не в полной мере доверяла Руббиа, имевшему репутацию ученого, который слишком спешит с выводами. Поэтому одновременно был сформирован другой коллектив, который получил то же самое задание.
Эксперименты начались в 1982 г., и в течение одного месяца Руббиа и его коллегам удалось обнаружить пять W-частиц, относимых к классу бозонов. Но если Руббиа настаивал на том, что его эксперимент позволил сделать открытие, которое немедленно должно быть опубликовано, то руководство ЦЕРН предпочло не торопиться. Заявка Руббиа на открытие получила подтверждение, когда усилиями обеих команд были собраны дополнительные данные и проведен их более строгий анализ. В конце 1983 г. результаты исследований были опубликованы, а еще через несколько месяцев Руббиа сообщил об
