Спросить
Войти
ЗАСЕЛЕНИЕ РОССИЙСКОЙ ПЕРИФЕРИИ:
КОЛОНИЗАЦИЯ ОКРАИН В ИСТОРИИ ЕВРАЗИИ
(Реферат)
PEOPLING THE RUSSIAN PERIPHERY: BORDERLAND COLONIZATION IN EURASIAN HISTORY / Ed. by N. Breyfogle, A. Schräder, W. Sunderland. - N.Y.: Routledge, 2007. - XVI, 288 p.
Проблема имперской экспансии занимает сегодня одно из ведущих мест в западной историографии России. Этой теме была посвящена представительная конференция, проведенная в сентябре 2001 г. в университете штата Огайо, на которой рассматривались такие проблемы, как политика, практика, культурные репрезентации и повседневная жизнь славянских поселений в нерусских регионах Евразии на протяжении последних 500 лет. Завершил конференцию круглый стол, где обсуждалось современное положение этнических русских в бывших советских республиках (с. XIII). Материалы конференции, в которые были включены еще две работы, не обсуждавшиеся на этом форуме, опубликованы в реферируемом сборнике. Книга предваряется введением об основных тенденциях в изучении русского колонизационного процесса. Из четырех ее частей первая посвящена Московскому периоду, вторая - императорскому, третья, соответственно, советскому. В четвертой части в качестве заключения представлена обобщающая работа А. Рибера «Колонизируя Евразию».
Как указывают во введении редакторы-составители Николас Брейфогл, Эбби Шредер и Уиллард Сандерленд, феномен миграции (колонизации) составлял одну из сущностных характеристик истории восточных славян. На протяжении столетий миграция восточных славян на территории Евразии разворачивалась во многих направлениях, превратив их, и русских в особенности, в «самый рассредоточенный
из народов Старого Света». Исследуя процесс колонизации в России и его последствия, авторы статей затрагивают многие важные вопросы, в частности историю межэтнических отношений, экономическое развитие, демографию, особенности политической культуры, практику имперского управления, социальную политику в классовом и гендер-ном аспектах, проблемы рационального использования окружающей среды и др. (с. 1). И это неудивительно, потому что колонизация в России никогда не сводилась к проблеме переселения, а являлась, по словам В. О. Ключевского, «основным фактором» русской истории и потому затрагивала «все ключевые вопросы и структурные процессы»
(с. 2).
Однако вплоть до начала XVIII в. в России отсутствовало столь широкое понимание колонизации, и лишь в царствование Петра I начинает осознаваться ее значение как для экономики страны, так и для политики - в качестве важного символа национальной славы и прогресса. Во всей полноте такое понимание колонизации приходит во времена Екатерины, с завоеванием степей Причерноморья. А к осмыслению ее в историческом ключе специалисты обращаются лишь в середине XIX в. Такие разные историки, как С.М. Соловьёв, К. Д. Кавелин и А.П. Щапов единодушно считали колонизацию главным лейтмотивом русской истории, но по-настоящему научное изучение этого процесса началось в конце XIX - начале ХХ в., с возникновением феномена массовой миграции во всем мире и в России в частности (с. 3).
В результате к 1917 г. изучение миграций стало важной областью научных исследований, сохранив свой статус и в советское время. В советской науке русская колонизация превращается в «позитивную силу», которая несла отсталым народам экономическое и культурное развитие. Западные исследования колонизации опирались на традиции Ключевского, Милюкова и Любавского и отражали основные тенденции в историографии 1960-х - начала 1990-х годов, фокусируясь главным образом на политике, экономике, демографии и исторической географии. В результате сложилась вполне определенная субдисциплина со своей разветвленной системой конференций, специализированной историографией, темами, с большой фактологической базой (с. 4-5). Однако же и советская, и западная историография эпохи «холодной войны» были достаточно ограниченными как в методологическом отношении (преобладал эмпиризм), так и в географическом (отсутствовал сравнительный контекст), отмечается во введении (с. 5).
С 1990-х годов исследования русской колонизации в западной историографии значительно обогатились методологически, что отражало широкие сдвиги в русистике и исторической науке в целом. Под влиянием «лингвистического поворота», «новой социальной истории», «новой культурной истории» и «новой истории империи» они претерпели огромные изменения. В частности, контактная зона «русского фронтира», воспринимавшаяся ранее исключительно одномерно, с точки зрения правительства превратилась в мультикультурную зону взаимодействия между русскими и нерусскими, «пришлыми» и «туземцами». Точно так же и изучение колонизационной политики уступает место интересу к политической культуре колонизации, т.е. к тем идеологическим представлениям о территории, населении, просвещении, прогрессе и власти, которые формировали подход правительства к колонизации как государственному проекту (с. 5).
Основная цель данного сборника - показать те новые направления, которые возникли в исследованиях русской колонизации после распада СССР, в условиях «архивной революции». Отсюда и большое разнообразие в дисциплинарном отношении - от истории медицины до экоистории и женской истории, и особое внимание к сравнительным подходам, что отражает общие тенденции в русистике в целом. Тем не менее проблематика сборника подверглась существенным ограничениям, в первую очередь в географическом отношении. В нем рассматривается миграция только восточных славян, преимущественно русских, в южные и восточные регионы страны, причем предпочтение отдается аграрному, а не городскому переселению. Опущены такие важные сюжеты, как переселения времен Екатерины II, роль сектантов в освоении окраин империи, эмиграция в Новый Свет, миграции русских в Прибалтику после Второй мировой войны. Понимая, что в одной книге невозможно отразить всю широту и разнообразие колонизационной проблематики, составители сосредоточили основное внимание на том, как «работала» колонизация, что она означала для тех, кто ее проводил, для самих переселенцев и для наблюдателей-современников, какое влияние она на них оказывала
(с. 6).
Характеризуя общую модель русской колонизации, авторы введения отмечают ее исключительную пестроту и разнонаправленность, что позволяет, по их мнению, говорить о «множестве колонизацию». В то же время, пишут они, несмотря на этническое и социальное многообразие поселенцев (русские, иностранцы, торговцы, крестьяне, военные, городские рабочие, сектанты, политические ссыльные,
преступники), не говоря уже о совершенно не схожих между собой природно-климатических условиях тех местностей, которые они заселяли, и о формах государственного управления и контроля над новыми территориями, колонизация все же была величиной постоянной. Иными словами, хотя она претерпевала изменения во времени и варьировала от региона к региону, сам процесс сохранял свои сущностные черты. Его формировали такие «постоянные факторы» русской истории, как неустойчивость (проницаемость) границ, огромные расстояния, нехватка чиновников при огромных массах переселенцев из простонародья. Таким образом, история русской колонизации представляет собой историю многообразия в рамках единого многостороннего процесса, участники которого - русские поселенцы, местные жители (туземцы), государство и его представители, наконец природная среда, оказывали друг на друга взаимное влияние в разных комбинациях (с. 7).
С XVI в. и до «эпохи спутника», пишут авторы введения, в материальной культуре, идеологии, социальной и политической жизни страны произошли огромные изменения, однако суть процесса колонизации от этого не изменилась. Не сформировалась за это время и какая-либо особая «русская» модель, хотя определенные самобытные черты в ней присутствовали. Миграцию в России отличали такие особенности, как активное участие государства в управлении колонизацией; преимущественно крестьянский состав переселенцев; отсутствие географических границ между «собственно Россией» и ее имперскими окраинами (или крайне расплывчатые границы), что затрудняло понимание колониальной сути процесса переселения; «поразительная смесь» насилия и народного энтузиазма, что особенно характерно для советской эпохи. Однако, отмечается далее, не стоит преувеличивать их значение, поскольку при ближайшем рассмотрении сходные характеристики можно заметить и в других районах земного шара в разные исторические периоды. Более того, можно увидеть, что чисто русские, казалось бы, практики и модели составляют неотъемлемую часть мировой истории миграции, государственного строительства, установления власти над народами колоний, преобразования и эксплуатации «пустующих» или «неиспользуемых» земель (с. 7-8).
Исходя из того, что колонизация представляет собой изменяющийся во времени и все же сохраняющий преемственность многовековой процесс, который разворачивается в контексте общемирового континуума миграции, авторы сборника рассматривают этот феномен
в трех аспектах: как государственный проект, как социальный опыт и как столкновение с природой.
С точки зрения государства, указывается во введении, колонизация была тесно связана с вопросами безопасности, экономического развития и социального контроля, что сохраняло свое значение на протяжении всего исследуемого периода (с. 8-9). Эти вопросы рассматриваются в статье В. Кивелсон о легитимации притязаний московских царей на сибирские земли, помещенной в первой части сборника. Основное внимание американская исследовательница уделяет хорошо разработанной системе понятий о земле и правах на нее, вполне сопоставимой с концепциями конкистадоров Нового Света, однако имеющей свои, чисто русские особенности. Как отмечает автор, начиная с XVI в. для заселения Сибири практиковалось привлечение и наделение пустующими землями исключительно тех, кто не был связан какими-либо обязательствами в Центральной России, в частности податями или крепостной зависимостью.
Кроме того, важной особенностью московской политики было признание прав коренного населения на землю и его инкорпорация в государственную систему, чаще всего в качестве «ясачных» людей. При этом не подразумевалось лишение коренных народов их исконных прав на землю, а чаще всего, как показывают многочисленные конфликты между русским и местным населением, им предлагали «потесниться», одновременно сдерживая активность колонистов. Характерно, что будучи инкорпорированы в государственную систему страны в качестве владельцев земли и экономических субъектов, коренные народы становились также субъектами политическими, на равных правах с русскими поселенцами прибегая к защите местных и центральных властей.
Таким образом, в Московском царстве отсутствовало представление о необходимости ассимиляции, выселения или уничтожения коренных народов, что радикально отличало русскую модель колонизации от практики европейцев в Новом Свете. В результате, подводит итог В. Кивелсон, Сибирь в XVI-XVII вв. вошла в состав Московского царства на правах еще одной, отдельной, но неотъемлемой его части (с. 37).
Брайан Боэк в статье «Сдерживание против колонизации: Подходы к заселению степи в Московский период» исследует историю заселения Причерноморья и доказывает, что «аппетит Москвы в отношении экспансии был гораздо более скромным, чем воображали себе некоторые» (с. 56). Правительство, пишет он, предпочитало, что-
бы его подданные (в первую очередь крепостные) не двигались с места, и обращалось к колонизации только в случае необходимости - для обеспечения безопасности своих границ.
В XVII в., в условиях постоянной опасности набегов крымских татар, «дешевой и эффективной» альтернативой колонизации степи были поселения казаков, которые находились вне юрисдикции московского царя, но выполняли для него функции пограничной службы. Правительство не несло ответственности за действия казаков, и когда в 1637 г. они неожиданно захватили крепость Азов и фактически положили его к ногам русского царя, Михаилу Фёдоровичу пришлось принимать нелегкое решение. Оказалось, что содержание гарнизона обойдется в 120 тыс. руб. в год, в то время как казаки стоили казне от 2 до 3 тыс. руб. После долгих совещаний от Азова было решено отказаться (с. 44).
История со строительством Белгородской оборонительной линии также продемонстрировала, что в условиях скудости человеческих ресурсов правительство было вынуждено «выбирать между усилением крепостничества как основы традиционной московской социальной структуры и заселением южного пограничья» (с. 47). Государство, пишет автор, искало компромисс между своими геополитическими интересами, которые обслуживались донскими казаками, и осуществлением верховной власти над русскими подданными, которым запрещалось селиться в степи. В результате вместо того, чтобы интегрировать Донской регион в состав империи, правительство создало из Белгородской линии административную границу, со всеми современными ее атрибутами - заставами, патрулями, проверкой документов (с. 53).
О разумности московской политики по созданию кордона со степью свидетельствуют безуспешные попытки Петра I создать колонию в завоеванном им Азове и насильственным путем заселить степи к югу от Воронежа. Все это, пишет Б. Боэк, демонстрирует, что русские правители XVII в. предпочитали прагматические подходы к имперскому строительству (с. 56).
Мэтью Романиелло анализирует особенности колонизации завоеванного Иваном Грозным Казанского ханства, подчеркивая ее уникальный для русской истории характер. Ее отличали элитарность и смешанный этнический и конфессиональный состав колонистов. Необходимость военного присутствия в регионе и комплектации армии кавалерией привела к массовой раздаче поместий, причем как прибывающим из центральных районов русским (в основном жертвам
опричнины), так и местным мурзам. Что касается «низовой» колонизации, то небольшие группы беглых русских крестьян не смогли значительно изменить демографическую ситуацию в Волжско-Камском регионе, населенном тюркскими и финноугорскими народами (с. 61-62).
Новые помещики, пишет автор, прекрасно осознавая, что государство нуждается в них, постоянно требовали земельных пожалований и всяческих послаблений по службе, причем почти всегда добивались успеха. Однако к концу XVII в., когда кавалерия перестала играть ведущую роль в вооруженных силах, а граница Московского царства отодвинулась далеко на восток, помещики утратили свой привилегированный статус, превратившись в обычных землевладельцев. В XVIII в. ситуация изменилась окончательно, что подтверждается широкой кампанией по обращению нерусских народов Поволжья в православие и усилению административного контроля над ними (с. 62).
В статье Дэвида Муна, открывающей вторую часть сборника, анализируются противоречивые оценки ученых и чиновников в отношении перспектив распахивания южных степей. Как полагает автор, невозможно провести разграничение между «двумя мирами» -научным и чиновничьим, которые в XIX в. были тесно переплетены между собой. Они переплетались не только в деятельности таких организаций, как Географическое общество, Академия наук и Вольное экономическое общество, но и в мире русской культуры в целом, в том числе в прессе. Что касается мнений специалистов по поводу угрозы обезлесения и опустынивания огромных черноземных площадей, то общая тенденция может быть определена как постепенный переход от оптимизма середины века к сдержанному пессимизму. После кризиса 1891-1892 гг. эта проблема привлекла внимание общественности, что сыграло большую роль в выработке научной базы для более планомерной организации аграрного заселения степей (с. 99).
Изменения в позиции государственных деятелей по отношению к переселению в Сибирь фиксируются в статье Ч. Стейнведела. Рассматривая основные черты правительственной переселенческой политики с 1861 до 1905 г., автор выделяет такие ее характеристики, как жесткий контроль государства, стремление воспроизвести на периферии сословную структуру центральных губерний и, наконец, возрастание значения национальности в качестве одной из ведущих категорий в классификации населения империи (с. 129). Тем не менее возможности государства были гораздо скромнее амбиций его чинов-
ников, настаивавших на необходимости разрешать переселение только выборочно и в определенные места. В конце XIX в. «официально» в Сибирь ежегодно переселялось менее 10 тыс. семей, а большую часть миграции (от 60 до 85%) составляла «незаконная» (с. 130).
Строительство Транссибирской железной дороги значительно облегчило доступ к отдаленным районам и выдвинуло проблему переселения и освоения Сибири на передний план. А после крестьянских волнений 1902 г. переселение в Сибирь стало рассматриваться и как средство для ослабления социальной напряженности в центре. В то же время Витте и его сторонники начали подчеркивать «цивилизаторскую» миссию России и русского крестьянства, настаивая на ослаблении государственного контроля над миграцией.
Как отмечает автор, переселение подрывало сословную структуру империи и ставило под вопрос традиционную классификацию населения по сословной принадлежности и вероисповеданию. Уже с середины XIX в. возникают предложения об усилении «русского элемента» на окраинах империи, а к концу века при переселении все большее значение начинают придавать культурным и экономическим различиям между переселенцами, суждения о которых основывались на их национальной принадлежности (с. 133).
Важнейшие коррективы в государственную политику переселения внесла революция 1905 г., после которой государство отказалось от опеки, а многие высшие чиновники стали учитывать активную роль населения в жизни страны и его значение для поддержки режима (с. 135). В статье рассматривается поездка Столыпина и Кривошеина в Сибирь в 1910 г. и их выводы, изложенные в Записках государю. Главный упор оба делали на поддержку частной собственности - такая политика в Сибири, где фактически отсутствовало помещичье землевладение, должна была привести к формированию совершенно иной, чем в Европейской России, социальной иерархии. Для достижения этих целей и Столыпин, и Кривошеин были готовы допустить и «незаконную», самостоятельную миграцию, что явилось самым важным отличием от политики XIX в. (с. 141).
В статье Дж. Сахадео представлена сложная картина социальной жизни Ташкента в 1906-1914 гг. - в период, отмеченный массовым притоком русских мигрантов из простонародья после окончания строительства железной дороги. Автор рассматривает столкновение официальных представлений о целях колонизации, в которых на передний план в эти годы выдвинулись экономические нужды, с пред-
ставлениями местной элиты, исходившей из понятия о своей «цивилизаторской миссии» в азиатской пустыне (с. 148).
В третьей части сборника рассматриваются такие проблемы, как научные дебаты 1920-1930-х годов об акклиматизации русских поселенцев в Средней Азии и их связь с политикой; спецпоселения в контексте сталинской эстетики планировки территорий; движение «хета-гуровок» 1937-1939 гг. по переселению молодых женщин на Дальний Восток, призванное компенсировать возникший в регионе серьезный гендерный дисбаланс; межэтнические отношения и советская идентичность на целине.
Подводя итоги конференции, Альфред Рибер выделил ряд парадоксальных черт, характеризующих русскую модель колонизации. В первую очередь, это исключительная массовость миграций на протяжении всей истории страны, притом что правительство принимало беспрецедентные в европейской практике меры по ее ограничению. Кроме того, само правительство было, с одной стороны, крайне решительно в своих стремлениях удержать население на месте, с другой -очень активно действовало в деле переселения. Еще одной поразительной особенностью России является то, что несмотря на сильные региональные различия и формирование многонациональной империи, русские колонисты и их потомки оставались русскими, сохраняя свой язык, обычаи и верования. Кроме того, многие черты и политические практики колонизации существовали на протяжении веков как в Московский, так и в советский период. Наконец, в отличие от империй с заморскими владениями, в России на ее окраинах происходило активное взаимодействие культур, что оказывало свое воздействие на общество в целом (с. 265).
Особое внимание Рибер уделяет культурному измерению процесса колонизации, указывая, в частности, на наличие множества «мифологий фронтира», которые, однако же, не сложились в единый господствующий миф, сколько-нибудь сопоставимый с тернеровской концепцией о значении фронтира в американской истории. Причин тому было несколько, в том числе крайнее разнообразие самих пограничных зон и типов их заселения, а также неопределенность позиции элиты и правительства по отношению к окраинам империи и людям, их населяющим (с. 267). Центральное место в парадоксальной модели русской колонизации, считает Рибер, занимают «напряжение» между «утопией намерений и дистопией результатов», а также двойственный характер «цивилизаторской миссии» (с. 267-268).
Утопические проекты «сверху», пишет автор, имели своей целью усовершенствование существующих государственных и социальных структур путем переселения колонистов (насильственного или на льготных условиях) на малонаселенные земли периферии, что позволяло проводить социальные эксперименты. Утопические устремления «снизу», исходившие из гущи народной, чаще принимали форму эскапизма и вызова господствующим ценностям и институтам центра. Коренившиеся в народной культуре утопии, представлявшие собой мечты о лучшей жизни, составляли суть «идеологии колонизации» и могли быть «светскими» - например, казацкие «братства» с их радикальным на первых порах эгалитаризмом, или же религиозными. Религиозные утопии были двух типов: обращенные к прошлому утопии старообрядцев, которые в XVII - начале XVIII в. заселяли так называемые «старые» пограничные зоны (Европейский Север, Волжско-Камский регион, юго-западную границу с Польшей), и обращенные в будущее утопии сектантов, отправлявшихся в XVIII-XIX вв. на «новые» окраины (Кавказ, Приамурье) в поисках «нового Иерусалима». Иногда, замечает Рибер, переселения религиозных диссидентов носили характер депортации (с. 268).
Особый род религиозной утопии был создан на юге Украины, где немецкие колонисты, главным образом меннониты, активно взаимодействовали с русскими переселенцами-сектантами. Этому сюжету был посвящен доклад Сергея Жука, не вошедший в сборник. В докладе отмечалось, что благодаря их совместным усилиям на Украине возникла «уникальная социальная и культурная лаборатория», в которой «протестантская трудовая этика» способствовала созданию высокопроизводительных аграрных коммун. Все это в конечном итоге стимулировало подъем на Украине религиозных движений, связанных с протестантизмом (с. 270).
Для правительства, которое чаще всего подходило к колонизации прагматически, как к инструменту освоения новых территорий и интеграции их в империю, также были не чужды утопические воззрения. В первую очередь это касалось идей о «цивилизаторской» миссии России по отношению к отсталым народам и о «социальном экспериментировании», которые составили ядро государственной идеологии колонизации. Начиная с петровских времен в России, по словам автора, всегда имелись реформаторы «определенной породы», которые отвергали полумеры и стремились к радикальной перестройке общества. Сложное переплетение религиозных и светских мотиваций связывало их утопические проекты с разными версиями «цивили-
заторской миссии», которая включала в себя распространение православия, замену кочевнических поселений земледельческими, введение западных технологий и создание рационально спланированных городов.
Первые попытки использовать колонизацию для создания образцовых сообществ в духе Просвещения начали реализовываться при Екатерине II, когда в Россию привлекались иностранные колонисты, которые должны были показать русским крестьянам пример применения современной агротехники и «социальной самодисциплины». В царствование Александра I эта тенденция по мере ослабления первоначальных импульсов привела к катастрофическому результату -«дистопии» военных поселений. Новый виток в развитии утопических проектов колонизации последовал при Николае I. Подготовка первых специалистов в области сельского хозяйства создала необходимую базу для вторжения государства в процесс освоения новых территорий на «научной основе», что должно было повысить государственный престиж империи. К концу XIX в. колонизация окончательно принимает форму рационального планирования.
По мнению автора, для успеха колонизации необходимы следующие условия: доступность пахотных земель, не требующих для своей обработки крупных капиталовложений или высокого уровня аграрных технологий; сплоченность колонистов (в частности, на религиозной основе) или наличие лидера (в Московский период это были бояре, монастыри, в Екатерининскую эпоху - крупные землевладельцы); наконец, поддержка и защита государства (с. 275).
В характеристике Рибера статьи, посвященные советскому периоду, дают представление о том, как большевики стремились преодолеть пропасть между утопическими взглядами крестьянства, интеллигенции и чиновничества старого режима на колонизацию, для чего они использовали сочетание беспрецедентных насильственных мер с массовой пропагандой, основанной зачастую на псевдонаучных представлениях об обществе. Принуждение и невежество превратили утопические планы в кошмар дистопии, однако советская пропаганда отвечала стремлениям населения к лучшей жизни (с. 272-273).
ные утопическими взглядами, которые «умерли к этому времени естественной смертью», равно как и идеи о цивилизаторской миссии (с. 276).
Оценивая возможные последствия этого процесса, Рибер ставит вопрос так: если главной целью государства при осуществлении колонизации являлось обеспечение внутренней стабильности и внешней безопасности, каковы же будут социальные и стратегические последствия «великого отступления» русских с окраин, т.е. из бывших советских республик и с восточной периферии самой Российской Федерации? И хотя существует опасность преувеличения значения этой «миграции вспять», несомненно, что «депопуляция» периферии может оказать столь же глубокое воздействие на будущее России, как ее «заселение» в прошлом (с. 277).
О.В. Большакова
