"кремлевские баталии" в оценках американских аналитических изданий, март - июнь 1953 г

УДК 94(470)"1953"

«Кремлевские баталии» в оценках американских аналитических изданий, март - июнь 1953 г.

Рычкова О. В.

кандидат исторических наук, доцент кафедры всеобщей истории и политических наук, Вятский государственный университет. 610000, Киров, ул. Московская, 36.

Аннотация: В представленной статье автором исследуются материалы ведущих периодических изданий Соединенных Штатов Америки ("Foreign Affairs", "World Affairs", "International Journal", "American Mercury", "The Russian Review", "Social Problems"). Изучаются оценки и мнения данных средств массовой информации по поводу борьбы за власть, развернувшейся в Кремле после смерти Иосифа Сталина в марте - июне 1953 г. Объектом внимания американских журналистов стало окружение Сталина: авторы публикаций переосмысливали отношения «наследников» со Сталиным, оценивали шансы на победу бывших соратников вождя, анализировали их методы, внутреннюю и внешнюю политику.

В итоге делается вывод о том, что американские аналитики при анализе советского фактора не были свободны от стереотипов, а качественных прогнозов было мало.

"The Kremlin battles" estimated by the American analytical publications, March - June 1953

Rychkova O. V.

candidate of historical sciences, associate professor of the Department of general history and political science, VyatSU. 36 Moskovskaya str., 610000, Kirov.

Abstract: In this article the author examines materials from leading periodicals of the United States of America ("Foreign Affairs", "World Affairs", "International Journal", "the American Mercury, "The Russian Review", "Social Problems"). Study the evaluations and opinions of these mass media concerning the struggle for power that raged in the Kremlin after the death of Joseph Stalin in March-June 1953. The object of the attention of American journalists became the inner circle of Stalin: the authors have rethought the relationship with "the heirs" with Stalin, evaluated the odds of winning former associates of the leader, analyzed their methods, internal and external policies.

In the end, concluded that American analysts in the analysis of the Soviet factor was not free from stereotypes, and the quality of the forecasts was not enough.

© Рычкова О. В., 2017

В Государственном департаменте к этому сообщению отнеслись в высшей степени серьезно. В тот же день была подготовлена аналитическая записка, основанная на данных разведки, которая констатировала, что болезнь и последующая смерть Сталина будут означать «удаление с политической сцены СССР наиболее значимого элемента советской коммунистической системы», вследствие чего рвущиеся к власти новые лидеры столкнуться с колоссальными трудностями, поскольку Сталин не подготовил себе замену, и кем бы ни был новый руководитель, сохранить прежний политический курс ему не удастся, так как роль Сталина одновременно была и реальной, и символической. А в России в тот момент не было руководителя, способного заменить умирающего вождя в обеих его ипостасях [2].

Ближайшие часы подтвердили медицинскую часть прогнозов - 5 марта в 21 час 50 минут врачи констатировали смерть человека, более двадцати лет безраздельно управлявшего Советской Россией. Американские дипломаты также в целом верно оценивали политическую ситуацию: за час до того, как перестало биться сердце Сталина, в Москве прошло Совместное заседание Пленума ЦК КПСС, Совета Министров СССР и Президиума Верховного Совета СССР, на котором, по сути, были распределены важнейшие государственные посты [3]. Главную роль в его подготовке сыграли Л. П. Берия и Г. М. Маленков. Утверждение у власти конкретных представителей высшего слоя партийно-политической элиты (в самый узкий круг вошли, кроме уже упомянутых Берии и Маленкова, В. М. Молотов, А. И. Микоян, Н. А. Булганин, К. Е. Ворошилов, Н. С. Хрущев, Л. М. Каганович) было результатом компромисса, который не мог быть долговечным в силу непреодолимых личных обид и политических разногласий среди наследников Сталина. Первый и, возможно, наиболее важный по своим последствиям кризис власти произошел через три с половиной месяца и привел к аресту, суду и расстрелу Л. П. Берии - человека, позиции которого в начале марта 1953 г. казались незыблемыми. Таким образом, промежуток времени, начиная с 5 марта по 26 июня 1953 г., является особенным периодом в истории СССР, когда направляющий вектор развития страны не был определен четко и однозначно.

Эти три с половиной месяца составили своеобразный этап и в истории советско-американских отношений. Только что пришедшая к власти администрация Д. Эйзенхауэра к тому моменту еще не закончила выработку своей внешнеполитической стратегии. Смерть Сталина давала новому президенту возможность внести в нее существенные коррективы, а заодно и обрушить на своего предшественника в Белом доме уничижительную критику. В доверительной беседе с членами своего Кабинета он сказал, что хотя начиная с 1946 г. велись нескончаемые разговоры о том, что произойдет после смерти Сталина, «окончательный результат этих семи лет равен нулю» [4]. Сам Эйзенхауэр не считал, что «смерть Сталина имеет такое важное значение, какое ему придают его советники» [5], и уверял, что любые попытки наладить диалог с новыми советскими лидерами не приведут к позитивным результатам, так как Кремль отвергнет все разумные инициативы и использует их в качестве «пропагандистской пищи» в своих интересах. В переписке с У. Черчиллем в середине апреля он, тем не менее, отмечал, что приходит время, когда «стране надо хоть что-то сказать по данной теме и, конечно, это не может быть набором бессмысленных банальностей», добавив, что, по его мнению, «все должны осознавать, что только наша растущая объединенная мощь (президент США, обращаясь к премьер-министру Великобритании, имел в виду НАТО) может побудить русских к изменению их поведения...» [6].

Тем не менее изменение общего международного климата после смерти Сталина в Вашингтоне осознавали в полной мере. Москва предприняла ряд внешнеполитических инициатив. 15 марта глава советского правительства Г. М. Маленков произнес речь, в которой сообщил миру о стремлении СССР решать все спорные вопросы за столом переговоров, Соединенным Штатам была адресована фраза о том, что между двумя странами «не существует такого вопроса, который нельзя было бы решить на основе взаимопонимания». Через месяц, 16 апреля, Эйзенхауэр на заседании Американского общества редакторов газет произнес ответную речь «Шанс для мира», в которой предложил СССР остановить гонку вооружений, начать переговоры о сокращении вооружений и «создать дух доверия между переговаривающимися странами» [7]. В американо-советских отношениях, казалось бы, наметилось потепление. Однако ни в Москве, ни в Вашингтоне, очевидно, до конца не верили в возможность реального улучшения взаимоотношений.

В течение всего этого времени американская общественность получала противоречивую информацию относительно того, что на самом деле происходит в Москве. Притом что информационный бэкграунд по проблеме перспектив политических изменений в СССР в первые недели после смерти Сталина казался довольно обнадеживающим, будущее американо-советских отношений все же выглядело довольно туманным. Поэтому важное значение в таких условиях приобретали публикации в аналитических журналах, которые, с одной стороны, изучались и использовались в ведомствах, причастных к формированию внешнеполитического курса США, а с другой, в силу их доступности для читающей публики, были важным источником формирования общественного мнения США. Рассмотрение основных оценок событий, происходивших в Москве в марте - июне 1953 г., является предметом настоящей статьи.

События в СССР, разворачивающиеся после 5 марта 1953 г., вызвали оживление в американских аналитических изданиях. Это было вполне объяснимо: советско-американские отношения к этому моменту достигли конфронтационного пика.

Проблема преемственности власти в СССР занимала верхнюю позицию в иерархии тем, в равной степени интересующих и профессиональных политиков, и простых американцев. Преобладающим было мнение, что новый «рулевой» будет оказывать определяющее воздействие на внешнюю политику СССР. Аналитические журналы рассматривали советские закулисные баталии взвешенно: учитывая подвижность системы власти в СССР и возможные внешнеполитические последствия любых изменений в Москве, прогнозы были крайне сдержанными и острожными. В большинстве случаев они строились на учете личностных и политических характеристик потенциальных наследников. В предшествующие годы за океаном существенное внимание обращали на эволюцию советской системы, поэтому имена Лаврентия Павловича Берии и Георгия Максимилиановича Маленкова были хорошо знакомы американской читающей публике, и их выход на первый план кремлевской политической сцены не был неожиданным. Бертрам Вулф, в то время занимавший должность советника по вопросам идеологии Управления международного радиовещания госдепартамента, на страницах "Foreign Affairs" отмечал, что у обоих кандидатов было много общего: «Маленков и Берия - еще молодые мужчины, стремящиеся к власти, им не знакомы великие мечты и гуманные идеалы русской интеллигенции XIX века, они никогда не испытывали ни волнений, ни страсти, ни страданий революционного подполья и изгнания... Мир будет с интересом наблюдать за тем, что эти люди, сформировавшиеся и воспитанные не как профессиональные революционеры, а как порождение режима бюрократического и тоталитарного абсолютизма, сделают с наследием марксизма-ленинизма и сталинизма в ходе борьбы друг с другом... В этой борьбе столкнутся три реальных рычага власти: партийная машина, тайная полиция и вооруженные силы» [8].

Мнение этого автора заслуживало внимания, прежде всего из-за его репутации эксперта по вопросам коммунистического движения с неплохим знанием советских реалий. Для него было очевидно, что смерть вождя с неизбежностью повлечет за собой ожесточенную борьбу за власть, исход которой будет зависеть от того, насколько сильны позиции того или иного претендента в партии и в силовых структурах. Другой эксперт по Советской России, известный историк-публицист И. Дойчер, также прогнозировал начало периода борьбы за власть и брал на себя смелость назвать имя фаворита - Г. М. Маленкова. С одной стороны, отмечал Дойчер, Маленков действительно «не имел богатого революционного опыта, сравнимого с опытом современников Сталина. Он не прошел школу профессиональных революционеров». Но, с другой стороны, у него было серьезное преимущество перед Берией: «Его политическое сознание и привычки были почти полностью сформированы Сталиным. Сталин намеренно вылепил Маленкова похожим на себя настолько, насколько это возможно» [9]. Таким образом, Дойчер полагал, что вождь готовил себе преемника заранее и по этой причине, думая о будущем, он «расчистил дорогу» молодому товарищу по партии, «устранив даже потенциальную возможность любой фракционной борьбы, удалив или понизив в должности предполагаемых конкурентов Маленкова. Он отодвинул Моло-това, старейшего и авторитетного государственного деятеля, убрал Вознесенского, умнейшего члена Политбюро с наиболее независимым нравом, Жданов умер при обстоятельствах, которые до сих пор остаются таинственными» [10]. Дойчер, очевидно, был не далек от истины, когда писал, что вне зависимости от исходных мотивов Сталина эти действия существенно облегчили путь к власти Маленкова в марте 1953 г., ибо советская действительность была такова, что «нет ничего мертвее опального коммуниста» [11]. Что же касается предположений, будто видимая ситуативная близость Маленкова в начале 1953 г. к вождю и его «сформированность» по образцу и подобию великого Кобы создавала для него некие преимущества в борьбе за власть или гарантии безопасности на будущее - то они были далеки от действительности и говорили о том, что автор этих строк слабо представлял себе реальную обстановку в Кремле в последние месяцы жизни Сталина. Борьба за власть в это время являлась одновременно борьбой за выживание, и первое место у гроба вождя создавало лишь иллюзорные и кратковременные преимущества [12].

Анализируя события, происходившие в СССР в начале марта 1953 г., американцы часто обращались к XIX съезду КПСС (5-14 октября 1952 г.), пытаясь в его процедурах и опубликованных материалах отыскать путеводные знаки, которые могли помочь правильно понять суть происходивших в Москве событий. Ретроспективное внимание к этому партийному форуму объяснялось не только тем, что партийные съезды не собирались до этого 13 лет. Вопрос, который ставили американские аналитики после смерти Сталина, состоял в том, как съезд повлиял на расстановку сил среди вероятных «наследников». Полагая, что мысли Сталина на последнем съезде были направлены на укрепление «малочисленной, хорошо дисциплинированной группы лидеров» [13], американцы обращали внимание на особое положение среди них Маленкова. Именно он произнес отчетный доклад Центрального Комитета ВКП(б) вместо Генерального секретаря, обозначив при этом главный идеологический вектор: «В нашем советском обществе нет и не может быть классовой базы для господства буржуазной идеологии» [14]. Отмечалось, что призывы к сплочению партии и укреплению её лидирующей роли в обществе, прозвучавшие на съезде, рефреном звучали в прощальных речах у гроба Сталина. Сам факт того, что вождь делегировал Маленкову такую важную миссию на высшем партийном форуме, оценивался как фактический «выход на публику» нового советского лидера. Высказывались предположения, что Г. М. Маленков к моменту смерти Сталина имел преимущества по сравнению со своими товарищами по партии. Например, политолог и публицист М. Эсколи в апреле 1953 г. говорил о том, что «теперь у коммунистического сфинкса пухлые щечки и ангелоподобное выражение лица» [15]. Но в целом перевес Маленкова над оппонентами американцы не считали безусловным. С точки зрения наиболее проницательных аналитиков, вся внутренняя борьба была еще впереди.

По понятным причинам не имея полной информации о секретах московской «политической кухни», американские авторы не могли знать о выступлении Сталина на Пленуме ЦК 16 октября, когда разгромной критике подверглись представители «старой гвардии» Молотов и Микоян, о весьма симптоматичных следственных делах и судебных процессах конца 1952 - начала 1953 гг., поставивших в уязвимое положение Маленкова и Берию. Поэтому прогнозы относительно преемственности власти в свете последующих событий оказались весьма поверхностными и не отражали всей сложности положения дел в кремлевских коридорах власти [16]. В точности оценок авторы публикаций заметно проигрывали авторам депеш, направлявшихся из Москвы в Вашингтон, сообщавших о том, что до самого последнего момента Сталин не собирался никому передавать власть, поэтому ни один из претендентов не в силах был справиться с ситуацией в одиночку, все они нуждались в союзниках [17].

Ожидаемым конкурентом Маленкова в борьбе за власть чаще других называли Л. Берию. Политические обозреватели отмечали, что в последние месяцы жизни отношение Сталина к Берии было более сдержанным, чем обычно, и даже подозрительным. После смерти вождя тот восстановил свою репутацию одного из наиболее влиятельных руководителей советского государства. Известный политолог Р. Мид, например, отмечал, что, несмотря на «мингрельское дело», Сталин при жизни не решился на радикальные меры в отношении «главного полицейского» страны, а сразу после его смерти «друзья Берии были реабилитированы, а его самого приветствовали как "выдающегося деятеля коммунистической партии"» [18]. С точки зрения Мида [19], Берия был серьезным соперником Маленкова, и главный вопрос теперь состоял в том, «является ли контроль Маленкова над партийной машиной более сильным аргументом, чем контроль Берии над тайной полицией» [20]. Мид резонно акцентировал мысль о том, что борьба за власть в Кремле - это не только схватка личностей, но и соперничество партийной номенклатуры и отдельных, наиболее влиятельных, государственных структур. Однако он не учел, что с середины марта фактический контроль над партийным аппаратом перешел в руки Н. С. Хрущева, которого в тот момент фаворитом в борьбе за власть в США не считали. Маленков же 14 марта стал председателем Совета Министров СССР.

У Мида были оппоненты. Так, например, известный эксперт в области международных отношений, профессор Ф. Мосли, полагал, что события, происходящие в России, невозможно правильно оценить, пользуясь только теорией институциональной конкуренции. Он отмечал, что Советская Россия является особой страной с уникальными правилами политического поведения. Представление о политической системе в СССР как о сумме «нескольких независимых и конкурирующих структур - коммунистической партии, политической полиции и вооруженных сил» он считал непростительной ошибкой и объяснял почему: «Если бы это было действительно так, то Берия бы контролировал назначение всех эшелонов полиции и пользовался бы их лояльностью; Булганин вел бы аналогичную политику в отношении вооруженных сил, а Маленков или Хрущев по отношению к партии» [21]. По мнению этого эксперта, на самом деле соперничество носило более сложный фракционный характер и развивалось по персонифицированным линиям. В этом отношении он был, безусловно, прав.

На самом раннем этапе борьбы потенциальные соперники использовали одинаковые методы, подчеркивая следование сталинскому курсу. Универсальной формулой их публичных вы-108

ступлений были заявления о верности курсу Маркса - Ленина - Сталина, «несокрушимом единстве партии», «кровных узах, связывающих её с массами» и коллективных принципах руководства. И это было действительно важно. Как отмечал известный публицист К. Стрейт, «Сталин даже после смерти остается стабилизирующим фактором» [22]. Дж. Гуинс сформулировал эту мысль еще прямолинейнее: «Дьявол заботится о своей шкуре... Маленков призвал к единству и подчинению личных целей интересам государства» [23]. Когда 5 марта Маленков и Берия, два наиболее вероятных лидера, инициировали перераспределение важнейших постов в государственных и партийных структурах, этот шаг вызвал целую волну предположений и догадок. 14 марта Пленум ЦК КПСС продолжил эти реформы, когда была удовлетворена просьба Маленкова об освобождении его от обязанностей секретаря ЦК КПСС, после чего он возглавил Совет Министров СССР, в то время как руководить Секретариатом ЦК КПСС стал Хрущев. Вставал закономерный вопрос: что стоит за этими решениями? «Маленков, поставленный председателем Совета Министров СССР, находился в окружении и под постоянным контролем "старой гвардии". Чтобы подчеркнуть их важность, партия совершила чудо назначения четырех "первых заместителей"... Хотя все четверо называются "&первый", их имена указаны в определенном порядке: Берия назван первым из "первых", Молотов - вторым, третьим - Булганин, и Каганович четвёртым "первым заместителем". Еще один член старой гвардии Сталина - Микоян - был назван заместителем без приставки "первый"» [24]. Общий смысл произошедшего был понятен: именно таким образом оформился компромисс между «старой гвардией» и «молодой номенклатурой». Но как тогда следовало понимать привлечение к руководству страной и партией большого количества военных? - вопрошал Дойчер. «Ворошилов, которого Маленков поставил вместо Н. М. Шверника на должность Председателя Президиума Верховного Совета СССР, сделав формальным главой государства, как военный был никчемен, но в возрасте семидесяти двух лет он, конечно, «был доволен назначением, вернувшим его в водоворот политических событий. Вторым эшелоном расположились маршалы Жуков, Василевский, Конев и другие». В их амбициях можно было не сомневаться, но «в ближайшем будущем им предстояло находиться под контролем» [25]. Отвечая на эти вопросы и главный из них - почему сразу не перешли к единоличному правлению, Ф. Мосли отмечал, что эта реформа была хорошо продумана: «Маленкову выгодно выступить в качестве представителя коллективной "воли партии". Этот метод был использован Сталиным в борьбе за власть, когда он организовывал травлю и устранял одного за другим потенциальных соперников, "защищая единство Партии" от "фракционности" и "раскола"» [26]. Таким образом, он обращал внимание читателей на использование сталинских методов в политике Маленкова. Об этом же писал и Дойчер, напоминая о том, что история движется по кругу: «Мир является свидетелем повторения исторического акта 29-летней давности. И этот повтор совсем не носит либеральный характер» [27]. В этих словах нетрудно было увидеть намек на ситуацию в России в январе 1924 г., когда после смерти В. И. Ленина в Кремле началась ожесточенная борьба «за ленинское наследство» [28].

За этими действиями стояли весомые причины. Маленкову было нужно обеспечить себе поддержку (хотя бы временную) со стороны органов государственной власти и высшего военного командования. Прославленный дипломат Джордж Кеннан, незадолго до этого покинувший пост главы американского посольства в Москве, подтверждал: «И Лаврентий Берия, и Вячеслав Молотов обладают грозной институциональной поддержкой во властных структурах» [29]. Проблема заключалась в том, что, по словам другого автора, «единственной силой преемника Сталина - Маленкова - является его личное влияние в партии». Очевидно, авторам, пытавшимся из-за океана рассмотреть все кадровые перестановки и понять смысл происходящего в Москве, казалось, что одного партийного авторитета в условиях политической нестабильности и неопределенности недостаточно. Поэтому «широкие перемены сразу были осуществлены в руководстве страны - в Правительстве и даже в Президиуме Верховного Совета. Совокупная цель изменений состояла в том, чтобы сконцентрировать власть в руках Маленкова. Как сталинский помазанник он сразу вознес себя над "старой гвардией"» [30], - отмечал Дойчер.

В итоге американские аналитики сошлись во мнении: «Значение перемен в структуре власти, в высших органах партии и Правительства может быть объяснено и стремлением подчеркнуть стабильность предыдущей политической линии Сталина, и укреплением руководящей группы в КПСС во главе с Маленковым» [31].

Перемены в советском правящем аппарате в первые постсталинские недели отнюдь не казались американцам гладкими. Решение сократить Президиум до десяти человек свидетельствовало о назревании нездоровой в политическом плане ситуации. Никогда прежде этот совещательный орган в СССР не состоял из четного числа лиц ввиду опасности равенства голосов. «Это наводит на мысль о том, что государство находится в тупике и поименный состав Президиума ЦК

служит предметом торга из-за неустойчивого равновесия в правящем блоке» [32], - отмечал Вулф. Тем не менее быстрые структурные изменения и кадровые перестановки в первые недели после смерти Сталина, по мнению многих наблюдателей, оказались вполне эффективными. В начале марта казалось, что «смерть диктатора откроет период междоусобиц среди его наследников». Однако в общем и целом внешне ситуация выглядела почти идиллически, со стороны казалось, что «со смертью ревнивого старого тирана инкубус неопределенности и страха, витающий над всеми в Кремле, в конце концов пропал. Новый режим не проявлял никаких внутренних разногласий» [33]. Пока все основные действующие лица сталинских похорон имели возможность «перевести дух» и свыкнуться с непривычным для себя чувством безопасности. Каждый из двух потенциальных претендентов по отдельности весной - в начале лета 1953 г. был слишком слаб. Они еще нуждались друг в друге, более того, в отношении обоих существовала серьезная оппозиция. «С самого начала силы, выступающие против политики Маленкова - Берии, были очень влиятельными», и чем либеральнее были продвигаемые ими реформы внутри страны и на внешней арене, тем активнее ширился круг недовольных, постепенно охватывавший «старые кадры» МГБ и МВД, «отдельных партийных деятелей, потрясенных разрывом с рушившимися канонами сталинизма», и «некоторые военные, которые с тревогой задумывались о последствиях квазилиберальных реформ, грозивших подорвать программы вооружений» [34].

Таким образом, в середине июня 1953 г. «в могучей советской машине установилась гнетущая тишина» [35]. Практически все американские издания следили за «эпохой либерализации» в СССР. С марта до середины июня реформы следовали одна за другой в тесной преемственности. Дойчер отмечал: «Администрация Кремля в капитальном ремонте и стряхивает остатки византийской тоталитарной жестокости. Объявлена широкая амнистия. Сфабрикованное дело кремлевских врачей признано недействительным. Инквизиторские методы внутренней полиции были прямо осуждены. Провозглашено верховенство закона. Сильный акцент сделан на конституционные права граждан» [36]. Реформы распространились на внутреннюю и национальную политику, сферу международной деятельности. К исследованию советских перемен подключились многие авторитетные специалисты. Эти материалы американской аналитической прессы, как правило, объединены общей задачей - поиском первопричины таких реформ. Однако к её решению американские авторы подошли по-разному.

Умеренный оптимизм Флеминга не пользовался популярностью. В оценке «либерального наступления в СССР» американские аналитики, да и общественность в целом, проявили немного позитива. Чемберлен, например, охарактеризовал восприятие американцами советских трансформаций как «похмелье от отождествления коммунизма с "либерализмом" и "прогрессизмом"» [43]. Международные последствия также оценивались в тревожных тональностях и преимущественно в контексте противостояния социально-политических систем. Логика холодной войны уже утвердилась в сознании экспертного сообщества США, в тот момент оперировавшего преимущественно категориями «сдерживания» и «освобождения от коммунизма» [44]. Отмечалось, что действия Москвы уже привели к протестным выступлениям в Берлине 16-17 июня и вызвали не менее опасные процессы в Будапеште и Праге, что перемены в СССР отнюдь не способствовали укреплению позиций правящей группировки как внутри собственной страны, так и в подконтрольных странах Европы. В сложившейся ситуации Дойчер видел три возможных варианта развития: а) восстановление демократии; б) рецидив сталинизма и в) путь военной диктатуры [45].

Таким образом, неоднозначные результаты «либеральных» реформ поставили Кремль перед необходимостью усиления исполнительной власти, а это, в свою очередь, означало усиление единовластия. Закулисная конфронтация перешла в стадию открытой борьбы. К началу лета «Маленков поспешил застраховать свою позицию, согласившись играть роль главного обличителя Берии» [46].

Рассуждая о внутренней конкуренции двух коммунистов, Ф. Мосли обосновывал падение Берии 26 июня 1953 г. его силой: «Маленков чувствовал, что Берия - слишком серьезный конкурент» [47]. Дойчер, напротив, считал, что причина ареста - это слабость, уязвимое положение Министра внутренних дел СССР, лишившегося поддержки: «Его имя было связано с самыми темными аспектами сталинизма в последние пятнадцать лет, с концлагерями, массовыми депортациями и тотальным контролем, с железным занавесом и чистками в странах-сателлитах. Он выполнил все сомнительные задания, возложенные на него Сталиным. Тем не менее после смерти своего хозяина он проявил себя как "двурушник", выступив с скрываемой ранее в глубине души либеральной программой. Его собственная полиция презирала его за этот либерализм, а народ его ненавидел как главу тайной полиции. Это был самый страшный человек России... И сотрудники органов государственной безопасности, и граждане почти наверняка радовались его падению» [48]. Только после ареста Берии, не дожидаясь решения суда, американская пресса окончательно признала власть Маленкова, назвав его «новым красным диктатором» [49].

Дж. Кеннан в начале июля дал собственную оценку только что завершившемуся периоду советской истории: «Я считаю, - писал дипломат, - что любые фанатики, стремящиеся преобразовать общество в соответствии с какой-то утопической концепцией и сумевшие захватить политическую власть, рано или поздно. ради сохранения этой власти вынуждены делать то, о чем они вовсе не мечтали в своих утопических планах. В СССР принуждение и сила стали основными и главными инструментами власти, стали для лидеров привычным делом, притом что сами они могли когда-то признавать такие методы преступными.» [50]. Дипломат, таким образом, объяснял кремлевские перипетии не личным противостоянием отдельных деятелей, не институциональным соперничеством, не неудачами реформаторского курса, а фатальным предназначением самого режима, которое неизбежно приводит своих творцов на стезю преступных репрессий. Примечательно, что объект критики Кеннана - Дойчер - косвенным образом приходил к похожему выводу, используя для наглядности историческую аналогию: «Судьба наследников Сталина похожа на судьбы Дантона, Робеспьера и Демулена, которые посылали друг друга на гильотину, в то время когда ни один из них не пользовался исключительными полномочиями, и в результате все они были уничтожены» [51].

За всеми рассуждениями о новых контурах власти и партийно-политической борьбе в СССР стоял, пожалуй, главный вопрос американских аналитиков: как использовать эту ситуацию в своих целях. Г. Армстронг отмечал, что американское общество воспринимало перемены в СССР неоднозначно, что отдельные деятели утверждали, что это наилучшее время для наращивания усилий Запада с целью получения максимума уступок и ограничения потенциала советской власти и международного влияния Москвы. Другие (и их большинство) реагировали на перемены в СССР по-иному - они считали, что советские цели коренным образом изменились, что новое руководство стремится активно «вступить в диалог», что «период тревог и дорогостоящих программ закончился, и что уже не актуальны призывы к укреплению обороны Запада» [52]. Предостерегая соотечественников от излишнего оптимизма, этот эксперт последовательно проводил мысль об устойчивости советских агрессивных начал, которые не могут просто исчезнуть или существенно измениться со сменой одного диктатора на другого. Он прогнозировал, что советская система останется жесткой партийной диктатурой, хотя и менее персонифицированной и обожествляемой. Указывая, что новое руководство предпочитает именовать себя «коллективом» и демонстрирует реализм и гибкость, он приходил к выводу, что если на практике все это окажется правдой, то вызовы и угрозы для безопасности и выживания свободного мира, безусловно, не пойдут на убыль. Эти опасности могут кратно возрасти, если общественное мнение свободного мира будет продолжать тешиться мечтой о «неминуемом» саморазрушении советской диктатуры [53].

Самое страшное в отношениях с СССР, по мнению и Мосли, и Кеннана, и Вульфа, и Чембер-лена, и Армстронга, - это необъяснимость логики советских действий, непредсказуемость власти, её склонность к внезапным изменениям курса. Слова Г. Ф. Армстронга в октябрьском номере "Foreign Affairs" за 1953 г. отражали возобладавший к этому времени настрой в оценках влияния смерти Сталина на ситуацию в СССР и в мире: «Для нас проблема состоит не в том, что представляет из себя нынешняя правящая сила в Кремле - хунта или комитет во главе с "председателем правления", или это новый единоличный диктатор; вопрос не в том, "сильнее" или "слабее" нынешняя власть, чем Сталин. Правительство, которое кажется более рациональным, чем предыдущее, может быть безобидным в краткосрочной перспективе, но в будущем оно может стать гораздо более опасным» [54].

Все становилось на свои места: ушел из жизни диктатор, одно имя которого служило достаточным основанием для появления доктрины сдерживания и начала холодной войны. Не стало Берии - создателя ГУЛАГА и мастера тайной войны против Запада. В СССР объявили о завершении эпохи культа личности, а американские советологи и эксперты-международники, тем не менее, предрекали, что в недалеком будущем борьба коммунизма и свободного мира станет более острой, а обстановка в мире - еще более опасной.

Изучая оценки американских аналитических изданий, следует отметить их некоторые общие черты.

Во-первых, глубокого, обстоятельного анализа советской партийно-политической борьбы и тем более обоснованных прогнозов было крайне мало. Причина видится простой: политические процессы в СССР развивались спонтанно, были неожиданными для американцев и пугали своей неопределенностью. Эта ситуация была очень точно охарактеризована в "World Affairs": «Смерть Сталина, падение Берии и недавние события в Восточной Германии разрушили множество мифов. Союзники оказались к этому психологически не готовыми. Озадаченный, но тайно радующийся, Запад остался пассивным зрителем» [55].