Спросить
Войти
совслужащие, красноармейцы, революционные матросы» (с. 356). Автор отмечает, что борьбу с наркоманией советская власть начала раньше, чем с пьянством. Уже в 1924 г. в уголовном кодексе РСФСР появилась соответствующая статья, предусматривающая до трех лет заключения за хранение и сбыт наркотиков. В 1925 г. стали появляться наркологические диспансеры для лечения наркоманов. Потребление наркотиков уменьшилось уже к 1928 г. Однако в 1930-х годах система медико-психологической помощи наркоманам была уничтожена. Возрождаться она начала только в 1960-е годы, уже после окончания сталинской эпохи.
В «Заключении» автор приходит к выводу, что нормы и структуры советской повседневности, сформировавшиеся к моменту смерти Сталина, нельзя считать в полной мере коммунистическими. Нормы, порожденные плановой экономикой и политической системой сталинизма, сосуществовали с жесткой общественной иерархией, тягой к показной роскоши, «почти клерикальными представлениями о нравственности» и т.д. Наиболее серьезные изменения наметились во второй половине 1930-х годов, с началом эпохи зрелого сталинизма, когда деградировали многие бытовые практики, сложившиеся в первые десятилетия после Октябрьской революции.
М.М. Минц
НОВАЯ И НОВЕЙШАЯ ИСТОРИЯ
COHEN A.J. «Our Russian passport»: First World War monuments, transnational commémoration, and the Russian émigration in Europe, 1918-39 // J. of contemporary history. - L., 2014. - Vol. 49, N 4. -P. 627-651.
Арон Коэн, профессор истории государственного Калифорнийского университета (Сакраменто), автор книг и статей о Первой мировой войне и русской эмиграции, рассматривает в статье новые
параметры мемориализации Первой мировой войны, а именно факт существования многочисленных русских памятников вне России, созданных русскими эмигрантами после революции 1917 г. Создание военных памятников, считает автор, стало удачным путем решения важной проблемы личных и общественных утрат русских людей европейской диаспоры в межвоенный период. Более того, русские эмигранты использовали мемориалы как средство обозначить свое право разделить общеевропейский опыт. Элиты в таких странах, как Франция, Чехословакия и Югославия, включали Россию, в лице эмигрантов как союзника в войне, в практику поминовений. В статье утверждается, что транснациональные ценности, такие как интернациональная дружба, военный союз и солидарность, вне зависимости от национальных и этнических границ, может быть важной частью культуры памяти о войне в национальных государствах межвоенной Европы, даже в Германии. Без этих транснациональных черт памяти о Первой мировой войне, воодушевлявших эмигрантов на создание памятников и до некоторой степени способствовавших их появлению в Советском Союзе, русских памятников войне не было бы вовсе, считает автор.
Где находятся памятники почти 2 млн россиян, погибшим в ходе Первой мировой войны? Не в России, ибо советский народ, единственный среди народов стран - участниц войны, не имел официальных кладбищ, памятных годовщин или памятников героям и жертвам войны. Зато русские мемориалы можно встретить в европейских странах, где русские эмигранты проживали после революции 1917 г., например во Франции, близ военного кладбища на Марне, и в небольших провинциальных городках. Одни расположены на больших городских кладбищах Варшавы, Белграда и Праги, другие близ провинциальных городков в Чехии, в Словенских Альпах, на православном кладбище Берлина. В действительности почти каждый памятник, созданный в эмиграции, имеет ту или иную формальную связь с Первой мировой.
Почему эмигранты, пострадавшие от революции 1917 г. и Гражданской войны, увековечивают память о войне 1914 г. с такой настойчивостью? По мнению автора, существование подобных памятников стало лучшим способом преодоления личного и общественного унижения, пережитого частью русского народа, оказавшегося в европейской диаспоре. На первый взгляд, кажется
невероятным, что эмигранты вообще могли увековечивать память о войне. Как члены транснационального культурного сообщества, лишенные законно признанной территории, они не имели государства, легальной власти, образующей вокруг них общественное пространство, располагали ограниченным количеством денег. В Европе не было городов и селений, где не оплакивали бы погибших, в то же время здесь не так много мест сражений с участием русских солдат. Эмигрантская среда была занята спорами о революции и озабочена проблемами выживания. Невзирая на эти обстоятельства, мемориалы русским жертвам войны в немалом количестве возникали в Европе, США и на заморских территориях. Они существовали, потому что лидеры эмиграции были убеждены в том, что возведение военных памятников способствует образованию общественных связей внутри их собственного сообщества, а также помогает сближению между эмигрантами и местным населением, чьи лидеры подчас использовали русский военный опыт для придания большей значимости местным мемориальными проектам. Тем самым русская память о войне служила как русским, так и нерусским интересам.
Это создает новое измерение в нашем понимании проблемы памяти о Первой мировой войне. В течение долгого времени историки воспринимали эти памятники в рамках национальной идеи, сплочения нации и создания политической идеологии, но международная роль увековечения памяти о войне была обойдена вниманием. Обычно их роль рассматривается в рамках национального самосознания. Мемориалы российской эмиграции, напротив, привлекают внимание к политическому, культурному и персонали-стскому значению увековечения памяти о войне вне государственных границ (с. 629).
Мировая война подвергла существовавшие государственные и общественные отношения в Европе невиданным потрясениям и испытаниям. И, подобно личным утратам, считает автор, «когда люди теряют связи с близкими, общественные утраты выразились в потере связи с привычными институтами, идеями и культурой, которая объединяла их за пределами непосредственного знания и опыта... Увековечение памяти способно удовлетворить распространившееся чувство общественных и личных утрат, и это объясняет, почему памятники павшим в Первой мировой войне так распространились в Европе» (с. 630). Памятники объединяют людей, давая возможность лично пережить смысл и значение событий, и тем самым создают новые связи между прошлым и настоящим. Язык союза, дружбы и совместно пережитой истории, выраженный во многих европейских памятниках войне, показывает, что они объединяли людей путем символов (через представление) и буквально (через присутствие). Влиятельные русские эмигранты обнаружили, что памятники способны восстановить утраченные чувства институционального и личностного единства, связанные с утратой родины и друзей. Можно рассматривать «Русское зарубежье» не просто как группу лиц, лишенную государственности, но как новое общество с особыми институтами, обычаями и аудиторией. Сообщество вне национальных границ являло пример «транснационального», считает автор (с. 631).
Памятники, поставленные эмигрантами, адресовались не только эмигрантской среде, но и окружающим народам. Кроме многочисленных памятников Первой мировой воздвигались также памятники Николаю Второму как мученику и символу антикоммунизма в Брюсселе, Сиэтле и Харбине, памятник поэту Пушкину в Шанхае. Этими памятниками занимались эмигрантские комитеты, собиравшие деньги русских инвесторов, но многие зависели от щедрых пожертвований нерусских заинтересованных лиц. И все нуждались в одобрении строительства со стороны местных властей. Попытка поставить памятник Пушкину обрела поддержку не только эмигрантов, но и французов - литераторов, критиков, но натолкнулась на сопротивление французских властей, предложивших менее престижное место. Не удалось дать имя Пушкина и одной из улиц Парижа.
Военные мемориалы нередко возводились на православных кладбищах, например в Берлине в 1934 г. Французское правительство организовало устройство памятника русскому экспедиционному корпусу на военном кладбище близ деревень Мурмелон-ле-гран и Сент Илер ле-гран на р. Марна в Шампани, но когда эмигранты построили поминальную часовню в 1937 г., то местные власти оспорили это, поскольку, согласно правилам французского лаи-цизма (отделения церкви от государства. - Реф.), это следовало сделать на частной земле, прилегающей к кладбищу (с. 633).
В Чехословакии группа «Братство по уходу за православными погребениями» построило в 1925 г. на кладбище Ольшаны православную церковь, посвященную погибшим в Первой мировой войне, но потребовалось специальное распоряжение от города на использование земли. Фактически ни один крупный эмигрантский монумент не был построен в Европе на общественной земле, вне религиозного пространства (с. 634).
Внутри военных сообществ память о войне рассматривалась как важное средство поддержания социальной и групповой сплоченности, в том числе в противостоянии крупных объединений, таких как РОВС (Русский общевоенный союз), мелким и менее авторитетным группам. Память о войне и способы ее увековечения служили средством организации военной помощи инвалидам и вообще благотворительности. Русские военные организации занимались не только сохранением памяти о Первой мировой, но и поддержкой тех, кто пострадал в ней: ветеранам оказывались благотворительная помощь и содействие в трудоустройстве. Одним из ярких примеров братства и взаимопомощи являлся Зарубежный союз русских военных инвалидов, созданный в апреле 1927 г. под руководством генерала от кавалерии Николая Баратова и имевший автономные отделения в Европе, Азии и Америке. Благодаря усилиям этой организации, во многих странах были созданы инвалидные дома, которые заботились о самых тяжелых русских инвалидах.
Увековечение памяти о войне было чем-то большим, чем выражение национальных чувств; оно было частью международной культуры памяти, объединявшей общий военный опыт. Антибольшевизм, национальный патриотизм, русское православие и поэт А. Пушкин являлись главными компонентами культуры русской эмиграции, но они не были понятны элитам и простому народу в Европе. Напротив, опыт мировой войны разделялся всеми европейскими народами, и память о войне давала эмигрантам уверенность в себе и вызывала расположение окружающих.
Во Франции, где культ павших на войне был достаточно развит, французский народ и общественные институты играли значительную роль в формировании культуры памяти русской эмиграции. В середине 1920-х годов Франция стала домом для множества эмигрантов, которых скорее терпели, чем приветствовали в стране, исторически связанной с Россией. Во Франции проводили официальные церемонии вокруг тысяч местных памятников, могилы неизвестного солдата и Дня Перемирия. При этом народ и политики стремились использовать память о войне в целях поддержки Третьей республики, демонстрации мощи Франции и примирения с миллионами погибших. Государство также контролировало процесс эксгумации тел на полях сражений и создания кладбищ для павших всех национальностей на французской земле, в то время как местные коммуны и граждане увековечивали память русских солдат, павших близ их городов.
Присутствие на французских гражданских церемониях позволило эмигрантам присоединиться к новому сообществу, основанному на их статусе союзников. Эмигрантские газеты отметили участие эмигрантских войсковых соединений на парадах и демонстрациях по случаю Дня Перемирия. Делегация представителей РОВС, Союза инвалидов и Союза бывших офицеров-комбатантов были объединены с делегацией французских комбатантов на похоронах маршала Фоша и при возложении венков на могилу Неизвестного солдата. Связь французской республиканской политической культуры с памятью о войне была так сильна, что французские церемонии в дни памяти включали эмигрантов всех политических направлений, включая консервативно-монархические.
В Чехословакии память о войне сочеталась с понятием славянской солидарности, которое в межвоенный период заметно усилилось. Панславизм в целом служил идеологической опорой в новых государствах, таких как Чехословакия и Югославия, нуждавшихся в укреплении их легитимности. Призывы к славянской солидарности обеспечивали эмигрантам поддержку и симпатию. Мемориальная церковь в Праге была задумана как память русским и славянским воинам, павшим в мировой войне, и как символ славянской взаимности и русской благодарности, возведенный в самом центре чешской земли (с. 643).
Ситуация в Германии была сложнее. Эта страна была основным центром эмиграции в 1920-е годы, но эмигранты здесь страдали от инфляции, депрессии и нацистов. Русские эмигранты встречали мало общественной поддержки в 1920-е годы и оказались в сложных политических условиях после 1933 г. В провинции могилы русских солдат содержались в порядке, но в ходе германской кампании по увековечиванию памяти представители прежнего военного противника не встречали поддержки. Эмигрантские памятники сооружались исключительно по инициативе эмигрантского сообщества. Среди них следует отметить русское православное кладбище в предместье Тегель в Берлине.
В Югославии филославизм сыграл такую же важную роль в создании военных мемориалов, как и в Чехословакии. В 1920-е годы югославское правительство использовало эмигрантов - профессионалов в военной и административной областях - при создании новой государственной бюрократии, а также приглашало русских специалистов в области сельского хозяйства на местные фермы. Сербия была привлекательна для эмигрантов сходством в религии, языке, а также прежними связями с Россией. По размерам эмигрантского сообщества Югославия уступала только Франции. Планы мемориального комплекса близ хорватского города Осиек в конце 1930-х годов включали православную церковь, украшенную бюстами сербских королей - Александра I и Петра I, а также Николая II - русского царя. Мемориал в Белграде стал результатом соперничества групп за влияние в эмигрантском военном сообществе. Лидер радикальной правой Скородумов, стремясь к более последовательной антибольшевистской позиции, отвергал РОВС (Русский общевоинский союз) как организацию, где слишком много советских агентов. В противовес ей он создал организацию ветеранов «Русская народная милиция» и организовал транспортировку останков русских солдат в Белград.
Белградский мемориал должен был воплотить чувства единства сербов с русскими, сложившиеся в царской России, которой большевистская Россия была враждебна. Споры вокруг мемориала придали ему «партийный» характер, отмечается в статье.
В советской официальной пропаганде Первая мировая война использовалась для демонстрации того, как революционный режим отделился от Европейского буржуазного мира. Напротив, русские эмигранты использовали военные мемориалы как своего рода «паспорт», означавший для них право совместно разделять общеевропейские военные испытания. Элиты в таких странах, как Франция, Чехословакия и Югославия, включили Россию в лице эмигрантов в национальные кампании по увековечению военной памяти. Таким образом, русские памятники Первой мировой войне существуют благодаря тому, что эмигранты и их европейские друзья поверили в то, что это будет полезным для ослабления чувств личной и коллективной утраты, в условиях политических и общественных потрясений в бурные 1920-1930-е годы. Отсюда интернациональные черты увековечения памяти Первой мировой войны за пределами России.
Т.М. Фадеева
Монография канд. ист. н., члена редколлегии журнала «Новая и новейшая история» Б. Л. Хавкина посвящена «судьбам России и Германии в ХХ в.», которые «переплелись настолько, что возникла некая общая "российско-германская история", населенная людьми, прожившими свою жизнь "на стыке" обеих стран» (с. 2). К актуальным проблемам этой истории автор относит Первую мировую войну и революцию в Германии 1917-1918 гг., взаимоотношения Веймарского периода, контакты между Третьим рейхом и СССР в 1939-1941 гг. и «германо-советскую войну 1941-1945 гг., ставшую для нашей страны Великой Отечественной» (с. 2).
Книга состоит из предисловия бывшего посла ФРГ в СССР Х.-Г. Вика, введения «От автора», 11 исторических очерков, краткого авторского послесловия. Она снабжена подборкой фотографий и именным указателем (с. 409-422).
«Научные сведения, содержащиеся в книге, имеют большое значение для преодоления идеологических стереотипов, для глубокого, основанного на фактах, изучения трагических времен нашей совместной истории в Европе», - пишет Х.-Г. Вик (с. 5). Б.Л. Хав-кин замечает, что источники, на основе которых написана книга, -это документы Архива Президента РФ, РГАСПИ, ЦА ФСБ России, Архива СВР России, РГВА (коллекция документов бывшего «Особого архива») (с. 6-7).
Обобщая результаты исследований автора, Х.-Г. Вик пишет, что Б.Л. Хавкин изучил историю публикаций в Москве секретных дополнительных протоколов к так называемому «Пакту Гитлера -
