Методология исторического источниковедения в русской философии истории первой половины XIX в

Сер. 6. 2007. Вып. 4

ВЕСТНИК САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОГО УНИВЕРСИТЕТА

С. А. Воробьева

МЕТОДОЛОГИЯ ИСТОРИЧЕСКОГО ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЯ В РУССКОЙ ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ XIX в.

Одной из главных проблем методологии исторического исследования, начиная с эпохи Возрождения, является проблема критического анализа происхождения и содержания письменных источников. В XIX в. интенсивно разрабатывался комплекс методологических проблем историографии. С этого времени можно говорить о попытках построения научной историографии с точки зрения классической науки.

При изучении эволюции исторической методологии в современной литературе, к сожалению, остаются на периферии исследований оригинальные работы русских философов и историков первой половины XIX в., которые не уступали работам западноевропейских коллег в постановке проблем, их решениях, а в некоторых моментах даже опережали свое время.

Практика исторического исследования, историко-методологические работы русских философов свидетельствуют о зависимости конкретных подходов и процедур использования источников от теории исторического знания. Современная культура и культура прошлого значительно различаются, следовательно, для истолкования прошлой реальности нужен детально разработанный методологический аппарат. Историография все более превращается в методологию исторического познания, выдвигая требование доказуемости. В русской философии истории было положено начало разработки методологических вопросов источниковедения как вспомогательной исторической дисциплины. Интерес к этой проблематике объективно был обусловлен ситуацией, сложившейся в исторической науке, которая требовала пересмотра принятых теорий исторического познания.

Методология источниковедения в XIX в. еще не представляла собой цельного и систематически развитого учения, а была предметом бурных философских и научных дискуссий. Проблемы источниковедения получают особую актуальность именно в связи с распространением в отечественной историографии позитивистских идей. Представители классического позитивизма (О. Конт, Г. Спенсер и другие) понятие «факт» как единицу исторической науки отождествляли со «срезами» исторической действительности, трактуя их весьма реалистически. Процесс познания истории тем самым сводился к воспроизведению историком фактов первоисточников. С точки зрения позитивизма исторический процесс представлял сочетание исторических событий, запечатленных, прежде всего, в юридических, статистических, политических и тому подобных источниках, и их реальность была приравнена к естественнонаучной. Разумеется, в исторической гносеологии позитивизма со временем закономерно возникает проблема интерпретации. Становится вполне очевидным, что любой исторический факт может быть использован в исследовании лишь на базе определенной теоретической конструкции. В ходе исторических исследований, естественно, возникает вопрос о достоверности самих исторических источников, их субъективной оценке. Но в целом, в позитивистской методологии истории существовал культ «голых», «чистых» фактов, признавалась их исключительная ценность.

О С. А. Воробьева, 2007

Генезис методологических оснований философии истории в России в XIX в. характеризуется постепенным преодолением недостатков позитивистской методологии, формированием неординарной, эвристически богатой теории исторического познания. Она во многом шла параллельным курсом с западными тенденциями, а в некоторых аспектах была инновационна и оригинальна.

Разработка отечественной методологии исторического исследования была основана на связи гносеологии с онтологией и аксиологией. Гносеологический подход, который наиболее ярко проявился при разработке методологии исторического источниковедения в русской философии истории, был следствием разочарования в онтологическом подходе, сторонники которого игнорировали теоретико-познавательные проблемы. Они проводили анализ познания без учета познавательных средств и способов получения исторического знания и не всегда учитывали роль субъекта в историческом познании. Сторонники же гносеологического подхода акцентировали внимание на проблемах, связанных с историческим знанием, способами его получения и критериями проверки его истинности. Аксиологический подход нашел свое воплощение в формировании идеи народности как гносеологической составляющей исторического познания.

Следствием влияния идей И. Канта и неокантианцев на формирование русской методологии истории XIX в. стала гносеологическая установка не столько на объект, но, главным образом, на субъект познания, поиск гносеологических оснований исторического метода.

Происходят многочисленные изменения во всех сферах исторического знания, под влиянием которых философия истории разделяется на две отрасли: предметную, содержательную, акцентирующую внимание на проблемах исторического бытия, смысла и направленности истории, и философию знания, которая, изучая не сам предмет, а знание об этом предмете, становилась рефлексий, т. е. знанием об этом знании&. Эти изменения привели к формулированию новых дефиниций и категорий философии и методологии истории, которые входят в инструментарий современных исследователей. Так, философия истории стала пониматься как философия знания, исторический метод - как метод получения или критики знания, методология истории - как методология исторического познания. В итоге, все это привело к существенным изменениям в понимании методов и методологии истории.

Предпосылки развития отечественного источниковедения формировались под влиянием немецких идей, прежде всего, «нарративной» (описательной) школы историков 30-40-х г. XIX в., возглавляемой Л. Ранке, и критической методологии таких филологов-лингвистов, как Вольф, Лахманн, Нибур. Суть этих идей состояла в необходимости критического анализа исторических источников. Г. Нибур, выдвигая проблему перехода от субъективного источника к историческому факту, анализирует причины возможных искажений первоисточников, что создает определенные сомнения в достоверности последних. Историографическая научность требует новой методологии, которая позволил бы обоснованно утверждать объективность исторических фактов по отношению к авторской позиции. В немецкой методологии предлагается, в частности, сопоставлять параллельные источники, проводить перекрестный анализ содержания каждого отдельного источника для установления его достоверности, выдвигается идея критики субъективной позиции автора.

Другое направление в методологии истории противопоставляло естественнонаучный и исторический факты. Представители этого направления считали особо важным не реальность факта как такового, а содержащиеся в них смысл и информацию, что давало

бы возможность прояснить сущность исторического процесса. Так, например, сложилась историко-методологическая традиция, идущая от историка Г.-Ф.Миллера, в соответствии с которой важно было не загромождать фактами историческое построение, а относиться к ним избирательно и осторожно. Следовательно, важно не просто перечислить документальные источники, но и сформировать соответствующие критерии, способные установить скрытый смысл этих источников. Такой подход во многом был реакцией на некритическое отношение к источникам и исторические выводы Н. М. Карамзина, который стремился всячески «приукрасить» и оправдать русский монархический режим. Для этого он допускал произвольную интерпретацию исторического источника, исходя из сугубо утилитарного значения истории.

Прагматический подход к историческому исследованию Карамзина подвергался тщательному анализу и критике со стороны представителей «скептической школы» (М. Т. Каченовского, П. М. Строева и других). П. М. Строев с энциклопедической точностью описывает различные рукописи, создавая их каталоги, об этом говорят названия его основных работ: «Систематическое описание славяно-российских рукописей собрания графа А. С. Уварова. В 4-х частях», «Каталог славяно-российских рукописей, принадлежащих московскому купцу И. Н. Царскому», «Описание памятников славяно-русской литературы, хранящихся в публичных библиотеках Германии и Франции со снимками рукописей» и другие.

В русской философии истории XIX в. складывается различное понимание исторического факта: как фрагмента действительности, как знания о событии, ситуации или процессе и как синонима истины. Принципы отбора исторических фактов должны исходить из критического анализа, множественности доводов в пользу того или иного факта.

Проблема соотношения фактов и теоретических схем в исторической науке явилась предметом оживленных дискуссий в 30-50-е годы XIX в., разгоревшихся вокруг вопроса об источниках исторических фактов, которые, бесспорно, не могли являться очевидными свидетельствами прошлого по ряду обстоятельств. Как отмечает А. С. Лаппо-Данилевский, становление теории исторического знания сопровождалось выработкой «методологии исторического источниковедения», т. е. «принципов и приемов, на основании которых историк, пользуясь известными ему источниками, считает себя вправе утверждать, что интересующий его факт существовал или существует». Далее им отмечается «методология исторического построения», которая «устанавливает принципы и приемы, при помощи которых историк объясняет, каким образом произошло то, что действительно произошло»2. Лаппо-Данилевский особенно подчеркивает роль методологических основ источниковедения в выявлении максимальной информативности источника. Разделение таких ипостасей исторического источника, как «исторический факт» и «свидетельство о факте», должно, по его мнению, сопровождаться анализом степени адекватности способов отражения исторической реальности в источниках.

В структуру методологии исторического источниковедения в русской философии истории первой половины XIX в. первоначально включается отбор самих исторических материалов. Так, одним из первых Н. И. Полевой выделяет те исторические материалы, которые могут служить историку: это летописи, памятники дипломатические, т. е. договоры, записи, относящиеся к политическим отношениям, памятники палеографические (законы, права, частные исторические записи, повествования), памятники археографические (монеты, медали, изваяния), памятники географические (названия земель, городов, гор, рек ит. д., пояснения о движении народов), а также предания, сказки, песни,

пословицы и т. д. Ко всем этим историческим материалам Полевой советует относиться очень осторожно. Цель летописей - «поучать, поддерживать и распространять христианскую веру». Летописцы, как правило, начинали с библейского повествования и писали «историю Церкви», вставляя в повествование о реальных событиях проповеди, повести о чудесах и знамениях. Летопись Нестора Полевой сравнивает с византийскими источниками, в которых полностью отсутствует критика (например, он приводит поэтические рассказы скандинавских и славянских бардов). Дипломатические источники - это еще менее значимое пособие, ведь древнейшая грамота, указанная в них, относится лишь к началу XII в. (1128-1132 гг.), далее они ограничиваются 1229-1284 гг. Палеографические источники, по мнению Полевого, очень важны, об археографических мы знаем очень мало, географические источники историки используют редко, несмотря на их важность, в том числе в лингвистическом смысле. К фольклору же Полевой предлагает относиться очень осторожно, т. к. он не имеет исторической достоверности3. Следующий шаг - это выбор критерия наличия в источнике какого-либо события и общей достоверности источника. Становится ясно, что исторический факт не может быть отождествлен с источником. Исследователь при работе с различными документальными свидетельствами должен оценить степень достоверности самого источника. Эта степень может быть весьма незначительной, и историк имеет дело с «отпечатком» свидетельства, его проекцией в субъективную плоскость автора.

М. П. Погодин с большой осторожностью призывает пользоваться летописными материалами, считая, что летопись Нестора, например, дошла до нас в «искаженном и обезображенном виде», причем отсутствуют источники, на которые Нестор якобы опирался. Погодин стремится в духе позитивизма сблизить историю с точными науками, подводя исторические явления под законы мира физического. Он привлекает к историческому исследованию максимум неопровержимых свидетельств, уточняющих теорию. С его точки зрения, в качестве источников должны использоваться не только те, которые говорят о политической истории, но многие иные: «Нужна история жилищ человеческих: пещера, шалаш, изба, дом, дворец; пищи: вода, сырое мясо, соус; мореплавания: выдолбленный пень, корабль, пароход; политики, ремесел и т. д.»4. Перед историком стоит труднейшая задача самостоятельно собирать источники, отделять незначительное от важного, фальшивое от верного (опыт подобной исторической критики он видел у Шлецера, Гердера, Шиллера). Необходимо систематизировать имеющийся материал и наметить в нем некую «гармонию», чтобы «прочесть историю так, как глухой Бетховен читал партитуры». Интересно, что Погодин призывает к интерпретации исторических свидетельств с учетом всей совокупности имеющихся материалов и их критики; этот подход он называет «математическим» методом исторического исследования. Только так, по его мнению, можно преодолеть субъективизм авторской позиции.

В контексте провиденциального подхода в русской философии истории намечаются основные положения методологии исторического источниковедения. Погодин полагает, что историк, ставя задачу нахождения «системы», «гармонии» в хаосе фактов, для решения таковой должен изучить как можно более широкий круг источников, критически относиться к ним, уметь отделить незначительные источники от важных, классифицировать их на религиозные, торговые и т. д., определить закономерность, систему в исторических фактах. Историка в связи с таким подходом Погодин сравнивает с ясновидящим, происшествие в глазах которого, приобретает «форму». Поэтому, например, П. Н. Милюков вполне справедливо обвиняет Погодина в «историческом мистицизме», извращении

естественного порядка явлений, введении Провидения в качестве основы истории и замене фактографии, в конечном счете, априорной схематикой, диктуемой провиденциалистской целесообразностью5.

Впоследствии возникает проблема выбора критериев исторической достоверности. Отчетливо обозначается тенденция к возможно более полному освещению фактического материала, которая противопоставляется гегелевскому историческому схематизму. Шел-лингианское тождество бытия и мышления, на которое опирались многие представители русской философии истории рассматриваемого периода, определяет и соответствующие принципы экстраполяции этого тождества на историческое познание. Произвольное построение фактов вне философского синтеза негативно оценивается большинством русских исследователей XIX в. Отрицается и умозрительность схематики, подведение источников под произвольную конструкцию.

Проблемой исторической достоверности занимаются историки данного периода. Особое значение придается исторической критике. Разворачивается полемика вокруг т. н. «новых историков» (Нибур, Шлоссер, Вольф и другие), в которой приняли активное участие П. Н. Кудрявцев, Т. Н. Грановский, К. Бэр и С. С. Уваров. Она стала мощным толчком в разработке теоретико-методологических вопросов в русской историографии. Ее суть хорошо видна на примере взглядов Кудрявцева и Грановского.

Кудрявцев в статье «О достоверности в истории» указывает на особенное значение исторической критики, которая может помочь определить степень достоверности хаотических материалов, включающих совершенно разные сферы: археологию, этнографию, эпиграфику, филологию и другие. Характерна в этом смысле полемика между Кудрявцевым и Грановским. Грановский в духе позитивизма обращается к естественным наукам, в них видит образец точности и стремится экстраполировать естественнонаучную методику на историческое познание. Кудрявцев считает эмпирические данные в истории необходимым, но недостаточным условием исторической достоверности. Полемизируя с Грановским, он ограничивает значение естественнонаучных факторов в исторических событиях и подчеркивает принципиальную несводимость истории к естественным наукам: «История разрабатывается сама из себя, из своего собственного содержания. Она также пользуется пособием или содействием других наук для более верного разъяснения некоторых сложных вопросов; но самая мысль историческая... прежде всего принадлежит ей самой»6. Основой исторической адекватности он считает источниковедческую точность, что определяется отказом от прагматического истолкования фактов, цензуры, искажающей историческую истину, героического направления в истории. Проверка эмпирических данных и подтверждение их более поздними открытиями становятся, по мнению Кудрявцева, основными задачами исторической науки, определяя ее научный статус. Он отмечает существование логических законов в истории, которые могут прояснить смысл фактов, и взаимное влияние идей и событий в истории. Кроме того, исторические свидетельства должны согласовываться с «логическим основанием»: выводы разума обеспечивают понимание информации, зафиксированной в источниках.

Грановский же полагает, что при логическом понимании истории нельзя познать ее суть, т. к. все подчиняется некоему началу, логическому разуму. Методологическая основа «точности» исторической науки должна быть заимствована из естествознания. Географическим, антропологическим, этнографическим факторам он уделяет особое внимание. В отличие от Кудрявцева, Грановский в своей «Программе всеобщей истории» историю каждого народа Грановский открывает географическим введением. Содержание

истории составляют эмпирические, «определенные обстоятельствами» факты, к числу которых он относит географические, климатические условия, антропологические «приметы» народа и другие, а форму представляет не «отвлеченная мысль», но «живое созерцание». Историческая наука, по мнению Грановского, не должна подчиняться системе, так как она имеет собственную задачу. Грановский против произвольного построения фактов, схематизации в истории. В то же время, он стремится к концептуальности в историческом познании, считая, что истина в истории достижима не через аналитику, а на основе философского мировоззрения.

Исследование взаимного согласования факта и схемы было весьма органично для общефилософских установок славянофилов. В славянофильской философии истории это единство эмпирического и теоретического уровней исторического знания приобретает характер взаимозависимости опытных и умозрительных аспектов исторического познания, что позволяет более адекватно реконструировать общую картину развития человечества. А. С. Хомяков не&признает автономию существования явлений внешнего мира, полагая, что они «случайны для себя» и в то же время «разумно и логически выводимы из общих мировых законов»7. Поэтому он уделяет мало внимания хронологии исторических событий, а свои «Записки о всемирной истории» пишет исключительно по памяти, не делая ссылки на первоисточники. Как отмечает А. Ф. Гильфердинг, Хомяков «не имел терпения делать выписки», «не был в состоянии обставить свое сочинение цитатами». При издании книги предполагалось по возможности исправить этот недостаток, снабдив ее необходимыми ссылками и замечаниями. Но объем исторических, философских, богословских и других сочинений был столь велик, что сделать это было практически невозможно. Гильфердинг объясняет позицию Хомякова тем, что последний ставит задачу не написать всемирную историю, а лишь сделать «набросок системы, в которой всемирная история должна быть изложена»8. Хомяков непосредственно не выводит законы социального развития из фактов; историческая закономерность отождествляется с Провидением. Религиозная основа истории служит у него своеобразным гарантом исторической истины. Он вполне допускает восполнение недостающих объективных источников умозрительными построениями. Тем не менее само стремление Хомякова к достижению согласованности противоположных уровней социального познания составляет основу того нового подхода к проблеме исторической достоверности, который сложился в русской философии истории.

Позитивистская ориентация русской мысли, согласно которой теория строилась на основе фактов, не согласовывалась с абстрактно-отвлеченным конструированием истории. К. Д. Кавелин так отзывается о состоянии современной исторической науки: «Множество "взглядов на русскую историю" брошено, множество "теорий русской истории" построено, а разрешение этих вопросов все-таки не продвинулось ни на шаг вперед. В противопоставлении фактов теории, "взгляду" скрывается важное заблуждение»9. С другой стороны, превращение истории в вывод из «алгебраической формулы» умозрительной схематики также им критикуется. Когда историк пробует «конструировать» «лица и обстоятельства», он только себя и других вводит в заблуждение. Кавелин, критикуя абсолютный позитивизм и идеализм в истории, полагает, что человеческий разум как творческая сторона познания регулирует и фактическую, и умозрительную сферы. Только в сопоставлении схем с «условиями живого действительного мира», а также учитывая собственные цели и задачи, историк может приблизиться к исторической истине.

В славянофильстве и западничестве исторический факт начинает трактоваться в системе как часть определенного целого. Факты как фрагменты человеческой деятельности

могут быть осмыслены в понимании целостности общественного бытия, а целостность задается идеальными конструкциями человека.

Очевидно, к исторической науке первой половины XIX в. в России, учитывая ее некоторое общетеоретическое единство, более справедливо применять понятие «исторической эпистемологии». Это понятие некоторым образом соединяет историософский и историографический типы знания, нивелируя такие их крайности, как абсолютная априорность исторического схематизма и полный уход в эмпиризм. Возникновение концептуальных схем, интеллектуальных предпосылок теории в качестве особого типа исторического знания начинает формироваться, по-видимому, именно в период упадка гегельянства, когда становится очевидным противоречие между теоретической схемой истории и эмпирическими данными историографии. Объем историографических фактов значительно возрос в связи с развитием таких наук, как антропология, лингвистика, география, этнография, правоведение. Схематика, уходящая корнями в немецкую классическую философию, требовала методологических инноваций. Начинает формироваться новый вид исторического познания, заключающийся в формулировании общефилософских принципов и методов исторического бытия с учетом выявления содержательной стороны социального развития, конкретных фактов.

Развивается аксиологический подход в историографии. Оценка и отбор фактов происходит на основе смысловых интерпретаций исторического процесса, что предполагает анализ социокультурного контекста эпохи. Начинается постепенный переход от науко-ведческой точности в историографии к ценностной проблематике, начало которой можно наблюдать в школе критической методологии, где утверждается принцип «внутренней критики» авторской позиции через проникновение в культуру прошлого и психологический мир создателя источника. Русские философы связывают адекватность исторической реконструкции со знанием ценностей национального прошлого и включенностью их в общечеловеческие ценности. Это намечает новые акценты в проблеме исторической достоверности. В славянофильстве синонимом объективности в исторической фактографии становится идея народности, рассматриваемая в данном контексте как совокупность национальных ценностей, которым придается статус мировоззренческих установок.

В этой связи заслуживает внимания полемика Ю. Ф. Самарина и Б. Н. Чичерина. Самарин рассматривает историю как воплощение тех идей, которые можно отнести к истинно народным. Через идею народности история предстает перед нами как «драма на сцене», а развитие ее определяется «свободным совпадением народностей с высшими требованиями человечества». Критикуя позицию Чичерина в работе «Об исторических трудах Чичерина», Самарин указывает, что последний в исторической гносеологии исходит из вещественных источников как наиболее достоверных, оставляя, впрочем, только юридические. Самарин полагает, что они не объясняют изучаемого предмета, а только «ограничивают» его внешним образом, оставляя в тени содержание, «сердцевину». Условие успешного развития исторической науки заключается, по мнению Самарина, в выявлении «народного» содержания истории. В статье «По вопросу о народности в науке» он пишет: «Мы сознательно избираем низшую, ограниченную точку зрения, потому, что она народна, далее... мы, познав ложность народных убеждений или предубеждений, а, следовательно, и предвидев истинные начала, все-таки советуем держаться первых; наконец, ...в науке мы добиваемся не открытия истины, а обнаружения своей оригинальности, хотя бы в ложности и ограниченности выводов»10.

Б. Н. Чичерин декларировал возможность применения в социальных науках естественнонаучной методики. Концепции исторического процесса, по его мнению, должны

выводиться непосредственно из фактов, а не диктоваться «извне». Чичерин придерживался позиции строгой объективности в науке, рассматривая народность как «синоним исключительности, односторонности, а потому лжи». Критическое изучение фактов называется основой философии истории, умозрение рассматривается как сумма логических фактов, понятия «закон» и «факт» практически не противопоставляются. Но и выведенные из фактов законы, полагает Чичерин, не должны непосредственно прилагаться к фактическому познанию, т. е. нельзя признать приоритетность теории по отношению к фактам, как это делали, по его мнению, немецкие мыслители. В подтверждение своих слов Чичерин ссылается на концепцию немцев Моля и Штейна, разделивших жизнь человечества на три периода: родовой быт, гражданское общество и государство. С точки зрения этой условной схемы вообще нельзя изучать реальные события, заключает мыслитель11.

Самарин под «условием успешного развития» исторической науки понимает не фактическую достоверность, но, прежде всего, наличие национальных ценностей в сознании историка. Исходить в истории следует из фактов и выводить законы на основе эмпирического исследования: закон уже «заключается в факте». Однако и Самарин признает существование у историка «чутья», представляющего аналог разумной деятельности, но предшествующего ей. Это некий первый стимул к познанию, который «схватывает» общую мысль быстрее, чем познание идет путем «методического наведения». Кроме таких составляющих исторического познания, как умозрение и опыт, Самарин постулирует т. н. «степени» и соответствующие им «условия» отношения исследователя к предмету изучения.

В число таких условий он включает «самобытное русское мышление», которому Чичерин, по его мнению, слишком мало уделяет внимания, обрекая его лишь на разработку частных вопросов. Самарин конкретизирует свою мысль на примере изучения биографии личности. Естественно, искренность и достоверность рассказа о самом себе будет обусловлена существованием факта авторской точки зрения. Но необходимо оценить убеждения и правила, которыми руководствовался автор, «произнести над ним беспристрастный суд», а это уже дело читателей этой биографии, причем тех из них, кто стоит выше по силе дарования или по времени. Так и в истории «степени» ясности проблемы зависят, прежде всего, от искренности народа в самораскрытии исторического бытия, и, с другой стороны, в оценке его деятельности последующими поколениями, которые принимают его «умственное наследство». По его мнению, русские могут дать справедливую оценку Греции, являясь ее преемниками; они «переросли» ее, видят горизонт, который был ей недоступен. Наличие национальной точки зрения позволяет, считает Самарин, непосредственно «вглядываться в историю», отделяя при этом существенное от второстепенного12. В этом значении народность рассматривается им как выражение народом смысла своего существования, осознание значения собственных национально-культурных ценностей в мировом духовном пространстве.

К. С. Аксаков, подобно Самарину, «основанием для понимания истории» считает «идею общей истины», поскольку исследование исторического материала представляет собой то или иное отношение к нему историка. Эта идея выводится им из «принципа народного». Историческая оценка события с точки зрения народных начал рассматривается Аксаковым как «критериум (мерило)» адекватной интерпретации исторических данных. Французский историк времен Реставрации, по его мнению, в духе ценностей своей эпохи может вывести заключение о республике как «испробованной и брошенной форме» на основании господствующей идеи монархии. Аксаков же призывает к «независимой истине», отказу от поглощения сознания историка современностью: «Нет,

истина - не временщик и от времени не зависит. Что мне за дело, что какая-то идея теперь торжествует. О ее ложности сужу я на основании истины независимой и не усомнюсь назвать ее ложной (если таковою найду)»13. Аксаков историю считает «плодом ясного самосознания», «спокойного самосозерцания».

Подобная оценка значимости эпохи с позиций современности дает историку возможность рассмотреть историю прошедшей культуры в контексте общечеловеческих ценностей, расширяет систему «ценностных координат». Такая связь времен, выявляющая всеобщее и существенное в национальных культурных ценностях, способствует осмыслению проблем, общих для всего социума: «Кроме народностей, в мире совершается еще история человечества, история идей, управляющих человеческой жизнью, история науки, образования, гражданственности»14. Наличие национальной точки зрения в вопросах исследования истории связывается с масштабностью и объективностью понимания исторических проблем в целом.

Особый интерес в работах русских философов первой половины XIX в. представляет утверждение о национально-культурной специфике в интерпретации фактического материала, связи исторического источника с эпохой, в которой он был создан, и о народности как гносеологической составляющей исторического познания. Анализ и интерпретация фактов, извлеченных из исторического источника, диктует необходимость аксиологического подхода, который заключается в выборе доминирующих ценностей исследуемой эпохи.

Вполне определенно можно констатировать введение русскими философами и историками принципа историзма в источниковедение данного периода. Представление о достоверности исторического факта определяется выбором критериев соотнесения источника с контекстом эпохи, в которой он создавался. Квалификация извлеченной из источника информации диктует необходимость внесения ценностных составляющих, что проявляется в выборе основных детерминант истории. Адекватность в интерпретации фактического материала ставится в зависимость от «вживания» исследователя в социокультурную среду через приобщение к ее доминирующим ценностям, что проясняет смысл исторического явления и способствует пониманию логики истории в целом. «Причастность» историка изучаемым событиям приобретает характер методологического приема исторического исследования, дополняющего стремление к научной объективности утверждением ценностной модели исторической рациональности. В этой связи обращение к анализу проблемы народности приобретает гносеологический смысл. Так, Ю. Ф. Самарин утверждает: «МЫ приходим к убеждению, что именно народность мысли, определяя как бы специальное ее назначение в области науки, наводит ее на пути к открытиям, постепенно раздвигает пределы этих человеческих знаний. Заключая в себе возможность односторонности воззрения или пристрастия, народность познающей мысли в то же время представляет нам ручательство за постепенное освобождение от пределов, ею же полагаемых»15.

Применение понятия культурной общности, определяющей сознание социальной группы, нации, существенно повышает степень адекватности информации, извлекаемой из источника. А. С. Лаппо-Данилевский впоследствии отмечает неизбежность психологической интерпретации исторического источника: исторический факт подразумевает «воздействие индивидуальности на среду», под «индивидуальностью» понимается культура в целом, общественное сознание эпохи. Несомненная возможность произвольности при такого рода построениях исторической реальности не исключает методологически правильную тенденцию к установлению достоверности исторических фактов.

Проблема исторической концептуализации формируется в русской мысли как реакция на господство немецких идей в русской исторической науке, нивелирующих национальные приоритеты. Очевидна продуктивность введения этой проблематики в методологию исторического познания. Отбор и типологизация фактов, построение концептуальных моделей диктуется национальными традициями, потребностями, мотивами, которые определяют выбор культурно-исторических доминант, ценностных приоритетов исследователей. Уход от строгой объективности может, таким образом, расширить рамки исторического анализа. В первой половине XIX в. подобным вопросам придается особое значение, что и стало причиной разработки новых методологических принципов в русской философии истории.

Значение русских философов в разработке методологии исторического источниковедения невозможно отрицать. Избирательное отношение к исторической информации, соблюдение приемов и средств преодоления субъективизма, извлечение адекватных научно-исторических фактов, внесение оценочных стандартов, несомненно, способствовали повышению степени корректности отечественного исторического исследования. Таким образом, можно утверждать, что отечественная философская и историческая мысль XIX ст. одновременно с западноевропейскими исследованиями в данной области исторической науки подошла к пониманию того, что различные методологические принципы определяют методику исторического исследования и реализуются в качестве основы формирования тех или иных представлений о прошлом.

s Милюков П. Н. Главные течения русской исторической мысли. СПб., 1913. С. 313.

i Кудрявцев П. Н. О достоверности истории // Соч.: В 3 т. М., 1887. Т. 1. С. 67.

& Кавелин К. Д. Взгляд на юридический быт древней России // Наш умственный строй. М,, 1989. С. 13-14.

" Цит. по: Капитонова Н. Биография А. И. Кошелева. Соч.: В 2 т. М., 1892. Т. 1. С. 287-288.

,3 Аксаков К. С. Замечания на статью г. Соловьева // Аксаков К. С. Поли. собр. соч.: В 8 т. М., 1889. С. 170.

" Самарин Ю. Ф.Указ. соч. С. 148.